3-6. The Mother. Anxious insanity (1/1)

В Девятом существовали две вещи, которые казались со стороны бессмысленными и беспощадными: поведение примарха и… поведение примарха. С точки зрения большинства здравомыслящих и посторонних людей, леди-примарх Сангвиния совершенно не годилась для своей должности. Список причин, почему это так, регулярно обновлялся и вешался на стене возле апотекариона. Все делали вид, что его не читают, хотя спроси кого угодно, когда было последнее обновление, сразу скажут, что третьего дня. Или неделю назад. Перед прошлым входом в имматериум… и так далее.Мелоццо забавляли такие маленькие моменты.Ровно до тех пор, пока к нему не подходили на очередном мире бочком-бочком с вопросом, а не считает ли космодесантник свою леди-примарх (не поймите неправильно, мы понимаем, что высказывать подобное о матери недостойно и не подобает, а слушать и вовсе противно), на выбор: умственно отсталой, не соответствующей должности, слишком юной для этой работы — тогда Мелоццо делал каменное лицо и как можно более нейтрально отвечал, что с такими вопросами нужно обращаться не к нему. А вон к тому парню, да-да, вон тому. Ну и что, что выглядит слишком сурово? Он на самом деле добрый и милый, мухи не обидит…Потом ему выговаривали, что он запугивает мирное население Азкаэллоном, но Мелоццо лишь мягко улыбался и твердил, что не его вина — мирное население само задаёт провокационные вопросы. И ему брат-капитан сам сказал решать проблемы устно, без примитивного рукоприкладства. Чаще всего на этом разговоры заканчивались, и Мелоццо шёл заниматься своими загадочными делами. До следующего раза.А потом шутки перестали быть шутками.В первый раз это казалось просто забавным, незначительным происшествием, которое случилось только сейчас, а потом повторяться никогда не будет, так как оно попросту бессмысленно; с точки зрения Мелоццо, произошедшее было логично и закономерно — у леди-примарха, страстно любившей всяческие украшения, их было в самом деле безумное количество, так что потеря одной из бесчисленных безделушек оставалась лишь вопросом времени. Маленькое событие. Не стоит внимания, разве что зачем-то всем пришлось отложить по возможности дела и заняться поисками. Хорошо ещё, нашлась пропажа быстро. Брат Антоний, заваривая вечером травы, пошутил, что, дескать, это первая ласточка безмерной заботы сангвинарной гвардии. Они тогда посмеялись и выпили.Во второй раз поиски затянулись на несколько часов. Правда, и потерялось нечто важное для леди, так что тут Мелоццо был полностью со всеми согласен, что множество ищущих справятся с делом куда как быстрее одиночки или маленькой группы, и с удовольствием участвовал в процессе. Ему нравилась возможность пролезть в обычно закрытые от посторонних места, прикрываясь фразой ?ну вы же понимаете, миледи чрезвычайно огорчена…? Как ни странно, понимали это абсолютно все, даже служители Омниссии, и оказывали всяческую помощь.А потом были следующие разы, и с каждым новым шутка Антония всё меньше казалась шуткой.Она превратилась в мрачное пророчество.При этом Мелоццо, однажды нашедший потерявшуюся вещь, подметил, когда возвращал её леди Сангвинии, что та взирала на это тихое безумие с поисками с бесконечной усталостью. Возможно, ей самой не хотелось беспокоить сыновей подобной ерундой, да и легко она утешалась, легко принимала подобные мелочи и вообще легко расставалась с вещами, однако это не мешало ерунде случаться без её участия. Возможно, она замечала слишком поздно, какую деятельность разворачивают из-за таких незначительных мелочей, так что не вмешивалась.Но сложно было поверить в это, поскольку леди-примарх легко могла это предсказать, предвидеть — или знать об этом изначально. Ни для кого не являлось секретом, что леди-примарх Сангвиния постоянно смотрела в хитросплетения событий и не всегда различала настоящее и то, что грядёт. Нередко вполголоса её горячо любимые дети обсуждали её слова, где она ненароком спрашивала о том, чего ещё не произошло, но было так близко, что протяни руку — и вот оно, событие.Мелоццо не упоминал об этом никогда, составляя отчёты. Он знал, что и другие его братья не говорят ни о чём подобном: сведения известные, а обычная жизнь не стоит сообщения. Мелоццо отшучивался, когда ему задавали прямые вопросы, и прятал особый инфопланшет, едва ему чудился посторонний звук.Снова и снова.В какой-то момент он начал ловить себя на мысли, что медленно сходит с ума. Потом — что безумие заразно. После — что все беды от сангвинарной гвардии, хотя это определённо было неправдой. Поделившись по секрету мыслями о грядущем умопомешательстве с кем-то из своей роты, Мелоццо узнал, что здесь, именно здесь, в непосредственной близости от леди-примарха подобное уже никем не воспринимается как проблема. То есть, как было уточнено, определённое безумие действий. Никто не мог сказать, что послужило началом этой цепи, однако что-то определённо да было.Мелоццо задумался.А потом вдруг поймал себя на том, что смотрит на почти составленный и отправленный запрос о переводе.Куда угодно, только бы отсюда.Разумеется, запрос не был отправлен, однако текст надёжно схоронили в памяти инфопланшета, чтобы в минуты горьких раздумий открывать и изучать. Формулировки были безупречны и настолько обтекаемы, что с них бы любая вода стекала, не намочив; тем не менее, под ними в тёмных водах между строк таился отчаянный крик: ?Заберите меня, спасите меня, прочь, прочь отсюда!..? — и вот это уже выглядело тревожно. Будь на его месте кто-то другой, Мелоццо бы похлопал по плечу и посоветовал пойти к леди Сангвинии, чтобы она обняла и погрела своей материнской любовью, либо как-нибудь добраться до леди Петры, чтобы она спокойно разложила по полочкам тревоги и страхи, аккуратно вымела бы их за дверь и заперла снаружи, после чего объяснила, как жить в получившемся новом мире. Но с самим собой подобного не сделать. Тётушка Сангвиния не смогла бы сделать для Мелоццо то же, что для своих собственных сыновей; тётушка Петра не должна была знать, кто такой Мелоццо, откуда пришёл и чьих он будет — пусть и хранила она абсолютно все секреты, он не желал открываться. Ему претила сама мысль об этом. Мелоццо поделился тревогой с братом-сержантом Рисербо . Попытался, точнее, заикнуться, на что ему посоветовали навестить брата-сержанта в его же мастерской.— А что ты хочешь от меня услышать? — спокойно поинтересовался Рисербо, выстругивая что-то. — Что от чрезмерной заботы можно сойти с ума? Ты это и так понял вроде как. Не дурак же.Мелоццо опустил голову. Ну, не дурак, но определённо с ума сходить начинает.— Ну, не мне оспаривать решения… — вздохнул Рисербо. — Однако мама сама недовольна этим всем. Но надолго их не хватает, и снова её окружают безумной заботой… — Я заметил, что её утомляют эти мелочи, — кивнул Мелоццо. — Брат, она ведь может запретить это. Может ведь?— Может. Но это боль. Короче, я тебе сказал уже, что со своими тревогами нужно к ней идти, вот и иди.— Не говорил.— Значит, сказал. Иди к маме и скажи ей, что вот, от происходящего голова кругом, можно меня отсюда перевести, пожалуйста. Не откажет же она тебе!?Откажет?, — вздохнул про себя Мелоццо, но тепло поблагодарил Рисербо за совет и ушёл по своим делам.Существовали тысячи возможностей по оттягиванию визита, но рано или поздно любой Кровавый Ангел оказывался у матушки под крылом в её покоях; леди-примарх любила своих генетических сыновей и не любила, когда их что-то тревожило, расстраивало и огорчало.Мелоццо очень не хотел идти к тётушке, но выбора больше не было. Либо он идёт, либо… либо идёт, но уже не по своей воле. С дорогих братьев сталось бы завернуть упрямца в холст и в таком виде доставить прямо к ногам леди-примарха. Ещё и сказать, что Мелоццо просто стеснялся, потому пришлось радикально брать всё в свои руки. Простите, матушка.И ведь простит. Вытянет крылья во всю длину, как руки, отведёт немного назад, осторожно взмахнёт — и простит. Потому что увидит их насквозь, даже мысли, которые они от самих себя прячут, но доверяют Ключу и Замку; потому что она просто их любит, леди-примарх Сангвиния, любит и щедро отдаёт свою любовь, как солнце — свет. — Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…— Что это? — Мелоццо сел на край кресла. Как и многие другие до него, он смущался.— То, о чём вы часто забываете, — пожала плечами леди-примарх, закладывая страницу пальцем. — То, что не помнят, не понимают, не претворяют в жизнь. Тебя тревожит всё вокруг, Мелоццо?— Да, м… матушка.Но ещё больше его тревожила неожиданная серьёзность миледи. Она не смотрела на мир как счастливый ребёнок, не обнимала без лишних слов руками и крыльями, не излучала поистине фантастическую жизнерадостность, а просто была: спокойная под маской равнодушия, строгая, мягкая и совсем не такая. Воистину, с ума сходить можно тысячей способов, и кто докажет, что она сама сейчас по-прежнему она? Что это не обман, не тихое сумасшествие, тревожное и вездесущее?— Меня саму беспокоит подобное, — ответила она и почесала пером нос. — Но я не могу запретить сердце, вот в чём дело. А плакать… разве оно того стоит? И не подействует, скорее всего. Да и не хочу я плакать.Мелоццо кивнул и внутренне запаниковал, что сейчас непременно произойдёт какой-нибудь кошмар, леди-примарх обернётся кем-то другим и непременно откусит ему голову, чтоб неповадно остальным было приходить с глупыми вопросами. Радоваться надо, радоваться!..— Я всегда настоящая, — вздохнула леди-примарх. — Всегда. — Ну… да. А когда-нибудь всё это тихое, — Мелоццо неопределённо взмахнул рукой, — приведёт меня к настоящему безумию. Тётя, можно меня перевести куда угодно? Пожалуйста. Я не могу больше. Мне кажется, я уже понемногу еду…— Не понемногу, — перебили его. — Но оснований для перевода я не вижу. Если только тебе не придёт в голову что-нибудь совершенно особенное. И на, держи.Мелоццо растерянно коснулся ослепительно белых перьев. Ему рассказывали, что иногда на Сангвинию находило, и она после очередной линьки звала кого-нибудь из сыновей расписать новые. Её не интересовали узоры, не интересовал итог, ей просто нравился до безумия сам процесс росписи. Говорили, что и другие леди-примархи разрисовывали её крылья, потому у леди Фулви есть совершенно восхитительный плащ из перьев.Но никто и никогда не упоминал, что леди Сангвиния делилась безмятежностью и покоем самым что ни на есть простым и по-детски очевидным способом — давая подержать своё крыло. А может, и говорили, только Мелоццо не слышал, не слушал, пропускал мимо ушей, подшучивал и не верил, потому что не мог поверить, не мог принять, как принимали свою генетическую мать в Девятом легионе: всю, какая есть, со всей весёлостью и непоседливостью, искренностью, открытостью и жизнерадостностью. Наверное, в этом скрывался свой смысл, слишком далёкий от него, выбранного и принятого, пригретого вместе с остальными, но всегда чужого.— Иди, дитя, и не тревожься.В Девятом легионе множество скрытых проблем. Здесь и ненормальная, непривычная жажда крови, которую Мелоццо не испытывал никогда и не испытает, поскольку он совсем другой; и россыпи прорицателей и пророков, художников и скульпторов, музыкантов и поэтов, каждому достаётся от щедрот матушкиной крови какой-либо удивительный талант, пусть иногда совсем крохотный, но зато яркий — и без разницы, в какой сфере, потому что они все равны, все братья перед ней, все любимые сыновья (ну, или обожаемые племянники, которых тоже нужно любить и обнимать). И неистовая привязанность, и сумасшедшие какие-то в крепости узы, чувства, обещания… — Ну, на самом деле это не те проблемы, о которых следует тревожиться, — заметил Перуджи, допивая какао.Они сидели втроём: Мелоццо с двумя инфопланшетами, сводящий отчёты и личные дневники, Перуджи с какао и фартуком, от которого за парсеки, за световые года пасло маслом и растворителями, и кучерявый Луцатто, как раз перекусивший нитку, поскольку закончил вышивать.— Не те? — скептично переспросил Мелоццо. — Мы погружаемся в пучины безумия под всей этой шелухой, и на плаву этих морей крови нас держит только матушка.— Тем не менее, — продолжил Перуджи, — безумие уже давно стало частью нашей жизни. Давай начнём с того, что в здравом уме ты бы не попробовал пойти в Астартес. Нашёл бы достаточно причин, чтобы не идти. И тебя бы вполне могли отбраковать ещё в ходе набора — Луцатто, не кокни мне фарфор, мне братья из Семнадцатой роты не простят — и был бы ты обычным парнем.— Смотрел бы завоевание Антарктиды по головиденью, красота. Ни снежной слепоты, ни гари, которая год выветривалась. Ну тебя, Перуджи, ты совсем не понимаешь, в чём дело.— Он прав, — подал голос Луцатто, критически изучая вышитое полотно. — Не понимаешь, брат. Тут ведь… другое. Ты же никогда не служил под крылом у миледи, вот и всё.— Ага, ага, и сангвинарную гвардию видел только на картинках, — буркнул Перуджи. — Мы в одном легионе, и этим всё сказано. Не верю, что в разных частях разный уровень сумасшествия, если пользоваться словами Мелоццо. Не верю, и всё. Так что давайте лучше о насущном поговорим, пока не нагрянули мои скауты, которых я бы лично на улицу бы не выпускал…— А почему?— Ты их когда последний раз видел? Вот и я о том же! Объясняешь им принципы маскировки, а они глазами хлопают! Спрашиваешь, что ты там рассказывал, а в ответ тишина-а-а… как будто ничего им и не говорил. Ладно, это я знаю, кого потрясти. И если взаправду его шуточки, тут скоро всем станет жарко.И всё же, писал Мелоццо в докладе, я не могу отвязаться от ощущения, что безумие нарастает…