Часть 1 (1/1)

Чел обхватывает теплую кружку холодными пальцами, смотрит из-под челки внимательно и остро. — Что не так? — Ты необычно хмурый. Тулио жмет плечами: в кармане одиноко бренчат друг о друга кости. По стеклу кофейни ползут крупные слезы. На душе паршиво и мокро им под стать. — Тебе кажется. — Вот уж не думаю. Чел придвигает к нему свой горячий шоколад и сережку золотую в мочке уха, заигрывая, обхватывает подушечками пальцев. Тулио смеряет ее удивленным взглядом: ну и зачем ему эта сладкая гадость? Там еще и кусочки зефира плавают, нелепое зрелище. — Убери это. — Тогда ты свою кислую мину тоже убери. Ее голос звенит о стены и бьется, осколками осыпаясь к его ногам, и это так странно, неожиданно даже — выхватывать нотации от чуточку-безразличной-всегда Чел. Она же все время на жизнь сквозь призму очков "дели проблемы на два" смотрела, почему сейчас нет ни намека на отстраненность? Чел дует полные губы и плавно поднимается из-за стола, высоконравственно выдает: — Какой же ты придурок, — поворачивается боком. — Я за второй трубочкой. Вслед ей синхронно поворачиваются все посетители кофейни, и Тулио думает о том, что это очень глупо — то, что у них ничего не сложилось. Он же мог попытаться... ведь она... Ох, к черту. У него не может быть оправданий. Скажем, так решила судьба. Утопающие в коричневом вареве зефирки умоляют о спасении. Кажется, где-то тут была шпажка.*** Мигель снова бренчит на своей гитаре — он, мать его, делает это практически постоянно, и буквально не оказывается в их квартире места, где от звуков очередной бойкой мелодии можно спастись. Он бренчит где угодно и _когда_ угодно. Даже сейчас, в час ночи вырисовываясь на пороге. — Ты меня достал, ей-богу, — Тулио встречает его у ванной, сжимая в руках полотенце. Он немного не в духе — и Мигель, судя по всему, тоже, — но в голове по-прежнему обжигающим кнутом звучат слова Чел. Обидные, поставленные на перекрут, как старая пластинка, слова. Им бы разойтись мирно, выпить чаю и завалиться спать... Но что-то жгучее и колкое в груди заставляет Тулио выхватить гитару из рук Мигеля. Тот смотрит побитой, не осознающей жизнь собакой. — Мог бы попросить, — огрызается пока еще мягко, не зло. Тулио, откидывая гитару на диван, идет кипятить воду. В венах у него бурлит кровь, и движения получаются дерганными, нервными. Возможно, ему стоит вернуться к таблеткам, но это, честно, так гнусно... Чувствовать себя бесполезным и беззащитным — худшее, что способно случиться. — Тулио? — М-м? Мигель скользит по кухне огромной бордовой тенью, и его просторная рубашка развевается ветром, и тень от спины растягивается до потолка. Это выглядит мистически красиво, но черта с два Тулио признается. — Ты брился? — Допустим. А что? — У тебя пена осталась на подбородке. Он оказывается рядом, забирает из рук чашки и жестом показывает — умойся, мол, старина. Но Тулио вместо этого выдергивает чашки обратно. Одна грустно падает вниз, и белоснежные осколки снежными хлопьями украшают пол. — Черт! — Святая Дева! Тулио губу прикусывает, чтобы божье имя не вспоминать всуе. От злости першит в горле, и противно тянет костяшки, нездоровой такой, ноющей болью. Иллюзорная Чел над ухом вышептывает разочарованно-ехидное "а у тебя талант на истерики". От звуков ее практически-живого-такого-блять-реального голоса звенит в ушах, и Тулио чувствует себя рыбой, попавшей в неконтролируемый поток. Рыбой, которая с секунды на секунду разобьется о камни. Рыбой, которую внезапно сильным порывом вытаскивают на берег. — Ты в порядке, придурочный? — Мигель смеется звонко и легко, и его смех будто оковы расплавляет, заново открывает мир. — Попили чаю, да? Его руки на плечах оказываются, прижимают ближе, впечатывая лицом в ключицы. Он Тулио нежно гладит по волосам и все смеется, смеется, смеется. Кто бы говорил про придурочных: от смеха отдает хорошо спрятанной горечью и ласковой грустью. Дурашка. — Тяжелый день, да? — Виделся с Чел... Мигель губы складывает в понятливую "о", и Тулио смотрит на них, не в состоянии оторваться. Светлокожие загрубевшие пальцы неожиданно правильно ощущаются на собственных руках. — И что она? — Сказала, что мы никогда бы не смогли быть вместе. — Причина? Мигель играет бровями, в каждом жесте, движении — все тот же смех, что был два мгновения назад, только беззвучный и какой-то... понимающий. Когда он успел проглядеть его взросление, м? Он же бессознательный был больше, чем пятилетний ребенок. Тулио выдыхает, разводит ладонями. Идея высказать все четко, прямо, в лоб не кажется дурной затеей (лишь страшной до трясущихся коленок). — Я... в общем... Мигель его подбородок в своих пальцах качает и лелеет, обнимает по-братски открыто и светло. И Тулио думает: а что, если ничего изменить не получится? Что, если дальше станет хуже? Но язык уже мелет уверенную чушь: — Она сказала, что... — и замирает, не в силах пошевелиться. Гордость распухает поперек горла, перекрывая путь кислороду. А Мигель любуется его глупым лицом. И вдруг в кулак прыскает: — Видел бы себя! Так страшно, серьезно? — Что страшно?! Я ничего не боюсь. — Даже признаться? Тулио расправляет плечи, но его уже сминают в охапку. И шепчут на ухо, приглушая чужой мерещившийся свист: — Я все знаю. Мы с ней сегодня тоже говорили. Можешь не бояться. И нежные, вежливые, внимательные пальцы ловят за короткую косицу, заставляя запрокинуть голову. У Мигеля глаза такие, что просто... ух! Тулио ловит краем сознания отпечатки их теней на стене и жмурится, рот приоткрывая. — Милая моя истеричка. За окном квохчет дождь, но его капли больше не смахивают на слезы. (И отголосками грозы доносится всепонимающий смешок Чел.)