1 часть (1/1)

Здесь матери, дитя заспав…- Мосты, пески, кресты застав…Здесь, младшую купцу пропив,Отцы…- Кусты, кресты крапив…- Пусти.- Прости. М. ЦветаеваКонь, мягко ступая по густой, пожухлой траве, чутко прядая ушами, прислушивался к отдаленным звукам идущей невдалеке охоты. Голые деревья рассеянно, молча стояли на расстоянии друг от друга, словно поддерживая и храня тайны, звучащие в этих местах; пасмурное небо простиралось над ними, окутывая и обозначая собою позднюю крымскую осень. Арсен прокручивал в памяти только что произошедший разговор, откладывая важное, отмечая, что и в каких местах по этому поводу сказать своему начальству, заодно также по давней привычке обдумывая и то, почему — и с какой целью — ему были переданы эти сведения. — Пани рассказала об этом мужу? — Для чего же? Разве я враг своей родине? Это верно, каждый здесь за свою Родину, и поэтому-то и надо быть осторожным. Ванда прищуривает голубые глаза с чёрными ресницами, пристально глядя вдаль, как будто хочет рассмотреть там что-то важное. Перекладывает из руки в руку узорчатые поводья. Арсен искоса скользнул взглядом по ехавшей рядом с ним женщине, передавшей ему важные сведения о Речи Посполитой и готовящемся походе Турции. Доверять ли её словам? Что у неё может быть на уме и от себя ли она действует? Нынче время такое, что и женщины принимают роль в государственных делах…Её малорослая длинногривая татарская лошадка, украшенная богатой сбруей, и его стройный посольский скакун в яблоках шли бок о бок мерным шагом, время от времени наклоняясь и пощипывая траву. Лёгкая отчужденность, холодность веяла между ними. Арсен не знал, как держаться с Вандой и о чём с нею говорить. Каково живется ей сейчас, в богатом салтанском дворце? Участь невольниц в мусульманских гаремах тяжкая, незавидная. Известно ведь, как часто мужья их истязают и мучают… Но по ней не скажешь, чтобы похоже было, что её истязали — ухожена, богато одета. Нет, всё-таки видно по жёнам татарских мурз, кому из них хорошо живется в гареме. У ней, вон — и ручки холёные, с точёными гладкими ноготками. В полумужском татарском наряде, на красиво убранной лошади, в расшитом цветными нитками, как у мужа, кожушке и большом малахае — и он от неловкости не знал теперь, как держаться с ней. По шляхетскому ли этикету, или еще как? А по-мусульмански вообще не положено разговаривать с женщиной. - Родина — это понятно, пани, — говорит он осторожно, умышленно подбирая слова. — У каждого где дом, там и Родина. Вот, скажем, ты не поехала из Крыма с паном Мартыном, когда он вызволил тебя отсюда, вернулась к салтану Гази-бею… - Смотря с кем. За Мартыном — и верно, не поехала…- Но…- За тобою, пан — и на край света поехала бы, — тихо, с придыханием говорит Ванда, скользнув рукой по поводу лошади, и одновременно подняв голову и как бы невзначай проведя взглядом по его лицу. Конь спотыкается, попав ногой на какую-то кочку или застряв в расселине; тихо ржёт, чуть встряхивает гривой, выбираясь; Арсен резко, машинально натягивает поводья, одновременно понимая, что это — провал.Нет хуже для разведчика, для тайного посла — быть повязанным с женщиной. Об этом в числе первейших предосторожностей его предупреждал когда-то кошевой Сирко, снаряжая в дальнюю дорогу. На женщину могут поймать, как на приманку; женщина обиженная может мстить, и бог знает какой изощрённой местью может обернуться отказ влюблённому женскому сердцу… …И если бы ему самому не приходилось скрывать так отчаянно, как у него кружится голова, как бьётся сердце от её близости — от близости бывшей жены его друга, ныне жены крымского салтана… Врага…Зная, что совершает страшный грех, мысленно прелюбодействуя, изменяя Златке — такой далекой, с которой неизвестно, что сейчас и где она, в каком плену, — в памяти последний раз мелькнул ее хрупкий облик, бледная кожа, чёрные волосы, слабое здоровье — её надо беречь… а тут — грех, испытание чужой женой... Подняв глаза, Ванда снова провела взглядом по его лицу с понимающей усмешкой. Разве ты забыл? …Наверху распахнулась дверь подвала. Послышался шорох мягких женских чувяк. Ванда сбежала сверху вниз и остановилась. - Ты убил их! О горе!.. Матка Боска!На стенах каменного подвала горят факелы, их дрожащее пламя неярко освещает в полутьме фигуры сейменов Гази-бея. Они с Романом лежат, распростёртые, на полу. Их собираются пытать, собираются заливать им в горло рапу из Гнилого моря, что адским огнем выжигает внутренности. Но на пороге, в свете факелов, появляется она, в освещенном проёме — вбегает и замирает в дверях.- Слава богу, они живы! Не трогай того казака! — дрожащей рукой ткнула в Арсена. — Слышишь, Гази? Я всё объясню… И едва стоя на ногах, держась за каменный косяк, шатаясь, слабая, дрожащим голосом упрашивала мужа отпустить их… Взгляд снизу, глаза в глаза — его, лежащего, — и её испуганный взгляд в ответ.Ему очень ясно запомнилось, какая она была в этот миг — врезалось, впечаталось в память, в напряжённо раскрытые глаза — в минуту смертельной опасности. Небольшого роста, тоненькая, хрупкая, волосы на висках заплетены и уложены маленькими косичками, по три с каждой стороны, а ниже, рассыпавшиеся, растрепавшиеся, в беспорядке падали на плечи, окутывали её всю; и свет факелов играл на её волосах, делая их темнее, и они отливали в русый и вспыхивали рыжеватыми огоньками… …и вся, озарённая светом факелов, выхваченная им с ног до головы из тьмы, была — Господи прости! — как чудесная, с картины сошедшая веницейская святая, каких он видел лишь на полотнах в покоях у самых богатых бояр.Одета была в какое-то синее, до пят, сплошь узорчатое одеяние — одежду он плохо запомнил, хотя ясно помнил её фигурку, между двумя стуками сердца выхваченную светом из полутьмы — и у него, лежащего на полу со связанными, до боли вывернутыми руками, на миг навстречу ей сладко распахнулось сердце… Салтан Гази-бей сделал шаг навстречу жене. - Что за глупости? Они мои пленные! Это мое дело, как с ними поступить!- Нет, ты и пальцем не тронешь их, господин мой! — Ванда нервно провела рукой по расхристанным волосам. Этот жест он тоже ясно запомнил. Голос её зазвенел, возвысился до почти истерической ноты. Взволнованная и как будто чуть радостная, как будто уже праздновала победу над своим мужем — так и вправду, наверное, первые святые шли, воодушевленные, в огонь, на пытки и на верную смерть… И, повернувшись к сейменам, приказала повелительным тоном: - Эй вы, отпустите их! Немедленно! Слышите? И те, растерянные, словно в каком-то оцепенении, расступились и подчинились ей. А она, в том же напряжении, повернулась к мужу, мрачно ждавшему её объяснений — что связывает ее с этим казаком. И тем же звенящим, дрожащим голосом принялась рассказывать историю своего побега.- Когда мне угрожала смертельная опасность, этот казак по доброте сердечной спас меня… Господи, как не побоялась своего жестокого мужа, салтана Гази-бея? Как он ей поверил? Ведь всё, кажется, было понятно — тот взгляд — все было сказано между ними глазами, оба себя полностью выдали… Оба были в шаге от смерти... Если бы Гази-бей только заподозрил измену, догадался бы о их чувствах, что стало бы с ними обоими? Не вмешайся Ванда, гибель ждала только их с Романом, несмотря на неприкосновенность лиц из посольства, а так - могли погибнуть все трое… И в девяноста девяти случаях из ста эта попытка окончилась бы трагически, и никто в здравом уме не посоветовал бы идти на риск....Так вот судьба швыряет тебя из года в год, как по дорогам, из одной бездны в другую — то на край смертной пропасти поставит, а то пошлёт тебе женщину, и она — спасёт тебя… И, сознавая свою вину и грех, чувствовал себя связанным с ней — судьбой. И, лежа на разбросанной соломе на полу подвала — тянулся к ней в тот миг всей душой. Разве ты забыл?Что же ты решил, казак, что она выдаст тебя кому-то из мести или обиды, что в этой сложной дипломатической истории она может действовать против тебя? Не выдаст, даже пусть бы ей самой в рот вливали раскалённую рапу, не выдаст — ведь один раз уже ради тебя чуть не пожертвовала всем…И как раз в жизни случается чудо, как один раз из девяноста девяти — случается удачный, так как и ей поверил, оттаял лицом её муж, слушая её сбивчивые слова о том, как она добиралась в Крым, стремилась к нему, только к нему, своему господину и повелителю, и казак Звенигора помог ей в этом, помог воссоединиться с ним, и этим, только этим она ему и обязана — она говорила-говорила, и силой убеждения перевесили ее слова, и муж, слушая ее льстивую речь, перекачнулся мыслями в нужную сторону, что-то вспомнил, глядя на нее, стал довольный, прищурился, как сытый кот — и велел сейменам развязать путы и отпустить их с Романом на все четыре стороны. "Пусть сбудется воля Аллаха…" И никогда не забыть ему, как разрезали на их руках веревки, как они поднимались с пола, а он знал, что, в который раз в своей нелегкой жизни избежал смертельной участи — на этот раз благодаря ей. Гази-бей велел им благодарить Ванду, и он подошёл к ней и поцеловал ей руку, и почувствовал, как дрожали тонкие пальчики, и как она едва стояла на ногах, вся дрожа, каково ей было вынести на себе эту ношу — его спасение, его жизнь… На какие пытки была готова пойти ради тебя эта истерическая взвинченность, эта приподнятость, этот героизм, — тогда и, наверное, теперь, когда тайно передавала тебе сведения, — полно, казак, ради тебя ли? — мелькнуло в голове. Что, если она выступает за свою Родину, за магнатов и короля, а не за тебя одного — или за кого вообще? — привычка разведчика никому не доверять, все пересматривать с разных сторон — а может, другое, может, вдруг потаённая, горькая ревность встала в нём, и мир перевернулся, как в зеркале, пошатнулся недоверием, как вспомнил, как заглянул в окно и увидел, как Ванда сидела возле мужа, игравшего с детьми, и что-то шила — идиллия! Даже то, что кожушок её мужа был расшит цветными нитками, как у неё, когда он заходил к послам сегодня утром, вдруг отозвалось в нем ревностью и подозрением. Или другая то была ревность и боль, когда вспомнилось про Златку, которая тоже у кого-то в плену — а к немилому мужу тоже, значит, привыкают и как-то живут…И, припоминая все встречи их с самого начала, когда сталкивала его с нею жизнь — от того момента, когда впервые увидел её, когда Спыхальский, собираясь уезжать из Крыма, усаживал её на лошадь — гостиница в Каменце, где сопровождал её, и записка, и как вырвал её из рук разъяренного пана Мартына, и всё, что им волей-неволей пришлось вместе пережить в дороге. Как она была бледна и измучена при первой встрече, когда её из Крыма увозил пан Мартын, и какой цветущей, нарядной показалась она ему здесь, когда снова увидел её и она, радостная, играла с сыновьями-близнецами, к которым так она стремилась - воссоединиться с ними… Неужели и правда — всё из-за него, ради него, и всё, что было там, в полутёмном подвале, не показалось ему, было правдой? - Рисковала ведь, — неловко пробормотал он, опуская взгляд.- Только жизнью, пан, — тихо, досадно возразила она, сердито сдвигая брови, — только жизнью, а…Он понял дальше без слов: если заподозрят жену крымского салтана в слишком частых встречах с молодым красивым сотрудником русского посольства, вряд ли кто догадается, что здесь государственная измена. А уж она его не выдала бы, всю вину взяла бы на себя, пусть и пришлось бы отдать за это жизнь. …А что ей эта жизнь? В гареме, в плену и роскоши, похищенной много лет назад из родного дома... Что ей эта жизнь, где женщин похищают враги, и бог знает через какие руки им приходится пройти, продаваемым и перепродаваемым, даже если и обретут в конце концов хоть какую-то видимость счастья… Где твоих детей когда-нибудь отберут у тебя и будут воспитывать из них воинов, чтобы они воевали против наших земель? — Где я должна, как непосильную ношу, выносить на себе тебя? Он понял, потупился. Вспомнил, как сегодня утром зашел за ними Гази-бей, самолично приглашая младших послов на охоту: дескать, жена у меня гяурка, скучает, хочет развлечься, вот и приходится иногда ее желания выполнять… - Смотрите, хлопцы, не вздумайте приударять за полькой! — ухмыльнулся пришедший с мороза, когда они собирались, толмач Ракович, узнав, в чем дело. — Татарин никаких политесов не допустит!- Да уж как-нибудь обойдётся, — весело, в тон ему ответил Роман. Арсен промолчал. Совесть у Романа чиста, он и ни сном ни духом не ведает, что это такое — разрываться душою между двумя… Ромка-Ромка, сопишь в походах по ночам со мной рядом и не подозреваешь, что это такое, прикипел навеки сердцем к моей сестре, не знаешь такой защепы на сердце! И тут же усовестился — ведь и у Романа сердце болит по Стёше, ведь и он не знает, где сейчас она, в каком плену томится… Так же как и Златка… И где же сейчас его Златка? И снова, по кругу, воспоминание строго напомнило: не пожелай чужой жены…И опять сознание холодного и трезвого разведчика выплывает на первый план, напоминая: не поддавайся, не доверяй до конца никому и ничему, трижды обдумывая всё происходящее, все поступки и действия. Сердцем он, впрочем, знает и другое. Он знает, что эта встреча — последняя. Что только это им и выпало для объяснения — несколько минут на охоте. Больше они никогда не увидятся. И обоим это понятно. Прощаясь, он наклоняется к ручке, и, помедлив, в секундном порыве, поворачивает и прижимает к губам узкую ладонь. Ванда прикрывает глаза. Они всё поняли, всё сказали во время этой встречи, что должны были друг другу - сказать. И конь, сорвавшись с места, высекая искры из-под копыт, несётся со всех ног по траве, по мягким кочкам, ухабам и камням туда, откуда доносятся голоса и звуки охоты.