Из обрывков. Синё море (1/1)

Примечание: Глава вне основного сюжета.Стать мореходом Викешке ЧернОму было написано на роду. Вот прям?— написано. Потому как другого ремесла мужики Черные не знали и знать не хотели. Да и слыхано ли дело?— от семейного промысла нос воротить. Негоже так-то. Не по-людски. Семье позор. Вон, холмогорские до сих пор пересмеиваются?— ушел один так-то невесть куда, с обозом рыбным, да и поминай как звали. Был человек, а стал?— бог весть что. Парик пудрёный на башку напялил, морду кружевом обвесил, тьфу, срамота! Родителям поругание. Так и сгинул по столицам. Пропал совсем.Нет, такого Викешка своим родичам не желал, сыздетства знал?— быть ему кормщиком, лучшим на все Бело море. Маме на радость, бате на гордость. И никуда он с мест родных не двинется?— тут родился, тут и останется. И ведь вышло все так, как загадывал. Ну, почти так. Приблизительно так. Потому как кормщиком он стал лучшим?— на весь бел-свет. Жалко только, не прознали про то батя с мамой. Хотя, может, и хорошо, что не прознали. Остаться вот на родном берегу?— не вышло.Вышло так.Зимовали они на Груманте тот год. Не своей волей остались. Упромышляли зверя все лето, да осени чуток прихватили, а потом не смогли убежать?— море не пустило. К сентябрю артель их последня оставалась?— завсегда всех позже уходили, а домой, бывало, раньше прочих прибегали. Уж больно ладная лодья у Черного была, да и кормщик он был первостатейный, мало таких случается.Викеша тогда уже отца догонял по всем статьям, еще годков с пяток?— и можно бы старому на покой. Ну, это, конечно, если море по-своему не решит. Да коли и решит, все одно?— есть, кому заменить. Все, что знал, сыну передал. И звезды знает, и по компасу ходить умеет, и руль чует, ровно свою руку, и на другу работу горазден. Только по молодому возрасту горяч пока. Не опаслив. Оно бы и ничего, но тут дело такое. Море шутить не любит, понимать надо, когда рисковать, а когда выждать. Выжидать-от не умел еще Викеша. Так нестрашно оно, пока молод. Пройдет, поди, с возрастом. Вот еще года два-три. Ну много пять. Там, глядишь, и женить пора, женится?— остепенится. Вот тогда и поговорим. А пока под отцовским глазом походит. Артель не возражала.Домой они собирались так-то, лодья снаряжена стояла. Ветра ждали. И дождались. Пал ветер, полуночник, выл, не утихал. Не то, что в море?— из избушки выйти не дал, так неделю и просидели, друг на друга глядели. А когда замолкать стал, вышли мужики на берег, и стало ясно, что не бывать им дома об эту зиму?— нанесло с моря льдин бродячих, не пройти лодье. Ну, делать нечего?— зимовать надо.А было их двенадцать душ, все больше Черные?— Викешкин отец Кузьма Иванович, племяши его, Митька да Мотька, брат Сильвёстр, сам Викешка. Были еще свойственники?— три Ивана, Конев, Попов да Приданников, еще Афоня Стриженой, Антипа Евтюков. И вовсе не родня?— старинный отцов товарищ Аким Лукьяныч да шурин его, Федюша Тюрдеев.Ходом груманланским* Черные испокон веку хаживали?— моржа да тюленя бить. Сруб еще прадед Черной с товарищами ставили, бревно с собою привозили, со временем сладили зимовье, избушку небольшую. Да робята все не балованны, в тесноте?— не в обиде. Избушку в порядке содержали, но все ж пришлось щели проконопатить мхом, крышу обложить, пол глиной заново выбить?— не морозов больше боялись, не такие уж студеные зимы на Груманте, а ветра. Плавника** натаскали на дрова?— запаслись, лодью разгрузили, на берег вытащили?— залив заполнялся острыми ледяными глыбами, день ото дня лед прочнел. Не дождавшись октября, замели метели, накидало снегу, не откопаешься, но в избушке теплее стало.Солнце уж почти совсем не показывалось, потому оба окошка в избушке заложили ставнями?— все равно темно, что днем, что ночью. Ночью-то, пожалуй, еще и посветлее будет?— небо то и дело играло сполохами, да такими, каких не видывал Викешка до сей поры?— во все небо полотнища разбрасывало, ровно-от холсты на лугу белить разложили, из края в край, с зелена в багрец переливаются. Кабы не сполохи, совсем бы худо было?— поди-ка посиди впотьмах с утра до вечера да с вечера до утра.То худо, что на все двенадцать ружей оставалось у артели зарядов не боле полусотни. А ошкуй, медведь белый, близехонько похаживал. Готовились и к этому?— рогатины запасли, оковали железом и в сенях всегда держали, а к ночи дверь изнутри камнем приваливали. Но им везло — обходил ошкуй становище стороной, показывался издалека, порыкивал, принюхивался, приглядывался, однако не охальничал, может, не оголодал покуда, лето сытое выдалось.Еще худо было, что травкой ложечной не запаслись?— зимовать-то не думали. Цингой помирать, однако ж, не хотелось, потому надо было привыкать есть сырое мясо оленье, а то и кровь пить. Ништо, и это стерпеть можно. И шла жизнь артельная мало-помалу. А потом и приключилось.Избушка недалече от берега была, а на угоре стоял старый глядень-крест, тем же прадедом Черным поставленный?— верный знак навигацкий, как в бухту зайти способнее. И вот раз рано поутру, почитай, совсем ночью, на Введеньев день***, Викешка точно запомнил, потому как раз перед тем последний раз над окоемом проглянуло ненадолго солнце?— слабое совсем, красное, нездоровое, проглянуло, да и спряталось?— теперь уж до весны, разбудил артельщиков громкий и близкий медвежий рык. Уж таково-то долго зверь рычал, словно нарочно звал на улицу выйти. Ходил под стенами, пару раз спиной угол избушки обтер, мужики с полатей повскакивали, который ружье, который рогатину схватил?— зверь, однако, в зимовье, не сунулся. Рычал?— но как-то так вроде жалобно, ровно плакал, ровно болит у него что. Викешка пробовал сквозь щель в ставне рассмотреть, что там снаружи делается, да куда там?— темна ночь полярная.С час этак плакал ошкуй под заложенным оконцем. От голоса звериного жутью веяло, страшное думалось да вспоминалось. Потому Аким Лукьяныч, самый в артели старший и в делах непростых сведущий, запалил лучину?— все одно не спать?— да и сел к столу с книгою, стал вслух читать житие Николы Угодника, а прочие - вокруг, с ружьями. С тем и дождались?— рычание за стеной поутихло малость, потом отдалилось, но навовсе не замолкло. Отошел зверь, к берегу двинулся. Выждали время?— не возвращался. Тут уже и вставать пора настала, а боязно из избушки выходить. Собрались, однако ж, отвалили камень, выглянули. В льдистой утренней мгле увидели?— стоит медведь поодаль, на темном небе светлой тенью выделяется. А как из избушки вышли, так развернулся зверь и побрел прочь по своим звериным делам. Тут и вздохнули, да и перекрестились?— Бог миловал!Викешке, однако, любопытно стало. Подхватил в сенях рогатину, да и побежал глянуть?— а чего увидеть ждал, и сам не сказал бы.Человек лежал ничком, навалившись всем телом на занесенное снегом каменное основание высокого креста и накрепко обняв заиндевелый комель. То было дивно, что зверь его не то, что не тронул?— даже и не приближался, по следам видно было, аршин за пять подошел, а дале не полез. Викешка заробел поначалу?— мертвых он тогда еще шибко боялся, но тут покойник застонал глухо, и парень все свои страхи позабыл. Кинулся вперед, расцепил оцепеневшие руки, кое-как перевернул чужака на спину?— тот боле не стонал, но и помирать вроде как не собирался?— белые от инея ресницы дрогнули, и человек открыл глаза.Потом уже, в избушке, разглядел Викешка чужака в подробностях?— когда уже и раздели его, и снегом оттерли, и на нарах в тепле уложили. Он был и без инея белес?— на красной роже светлые брови выделялись ясно, а борода да грива?— словно крапивна кудель нечесана, спутаны чуть не до колтунов.—?Должно, норвег,?— сказал Аким Лукьяныч. Он отпаивал чужака из кружки теплым, а тот глотал еле-еле, да все норовил отворотиться?— знамо дело, брусничный отвар на вкус не мед, да еще с непривычки.—?Почему, дядь Аким? —?спросил Викешка. На вид незнакомец от прочих не так, чтобы шибко и отличался, разве что ростом поболе, да в плечах пошире.—?Так других тут не быват,?— вздохнул старик,?— наши да норвеги, иных немцев и по летнему времени по всему Студену морю не сыщешь. И потом, глянь-ко,?— и подцепил ладонью кожаный длинный шнурок, на котором болтался малым якорьком железный оберег с затейливым узором. —?Наши таких-от не носят.Чужак и впрямь оказался из норвежских. Уже к полудню он, отогревшись, пришел в полное чувство и все порывался встать. Не пустили его, конечно, но расспросили в подробностях?— кто, что да откуда. С норвегами-то мужики всегда друг друга понимали, на то и разговор особый был, всяк, кто в море ходил, с малых лет его знал.Назвался нежданный гость Бьорнаром. Не просто так он к зимовью пришел, беда привела. Тем самым памятным штормом, что артели путь домой закрыл, разбило корабль норвежский. Двое только и спаслись. Чудом до берега в ледяной воде добрались, и не знали?— радоваться или плакать. Оказалось, остров это малый, и вышли они на него в чем были да с пустыми руками. Хоть ложись, да помирай. Помирать, однако, не стали?— не таков народ северный. Остров обошли и, на счастье, обнаружили малую хижинку, кто-то по летнему времени поставил?— хоть худое, да жилье. Пришлось обживаться. Утеплились, как могли, но, по совести, понимали, что до весны им не дотянуть. Потом, как ветер поменялся, учуяли?— дыма запах. Люди, значит, недалече, только пролив пересечь. Только как вот добраться?— по морю, аки посуху, не сподобились пока. Обидно эдак погибать, зная, что помощь совсем близко. С отчаяния товарищ его слег?— и ране хворал, побило его об скалы, а тут совсем занемог. Недели две промаялся и помер. Схоронил его Бьорнар в снегу. Тут морозы ударили, лед окреп. И решился Бьорнар пойти на запах дыма, на удачу?— так и так пропадать. Пошел и вот пришел. Лед-то стал, но не везде хорош?— где пройти, где на брюхе ползком, а где и в водице по колено. Но шел, шел, сколь мог, под конец уже и ног не чуял, как добрался до креста, так силы и кончились. А что медведь его не тронул?— так и то медведя спросить надобно, почему.Выслушали гостя мужики, переглянулись. Аким Лукьяныч позадумался, но промолчал. Тут и говорить нечего, в морской беде человека не бросают, придется потесниться. Стали дальше жить?— теперь втринадцатером.Бьорнар ко двору артели пришелся. Был он молчалив, за любое дело брался, и все у него спорилось. Песца промышлял не хуже прочих. А уж по дереву резать так просто мастер оказался. Вечера артель коротала за беседой?— что еще и делать-то? Пробовали поначалу и песни петь, да как-то не заладилось. А вот сказки, побаски всякие?— сказывали да слушали, не по одному разу. Аким Лукьяныч много их знавал, да и прочие тоже. Бьорнар, может, и не все понимал, но слушал внимательно. Слушает, а сам ножом по деревяшке чик да чик, чик да чик, вроде и не шибко, ан глядь?— и готова игрушечка, да потешная такая. Артельные многие по дереву работать знали, а все ж не так ловко.Шла зима своим чередом. Несладко оно, что и говорить?— хлеба не было, больше мясом оленьим пробавлялись, рыбу, какую упромыслили, тоже подъели. Но тяжеле всего темень одолевала. Только сполохами ночными черноту и разгоняло, да они к Николину дню*** реже стали да тише. Зато медведи?— то ли спать в снега залегли, то ли еще что, только не показывались боле с того дня, как Бьорнара нашли.Но держались мужики, друг за дружку да за самих себя. Старшие зорко за артелью присматривали?— чтоб все при деле были, не залеживались на нарах, чтоб беспременно на волю всяк день выходили, шевелились да пошевеливались, не закисали чтоб. Аким Лукьяныч велел горку водою обледенить и кататься, словно ребятишкам малым?— всем, Кузьме Иванычу тож, и сам катался. И чужака заставил, а сам все на него поглядывает. Глянет?— и головой покачает. Но молчит, ничего не говорит.К Афанасью*** первая утренняя заря занялась?— чуток поиграла, а потом уж каждый день являлась. Повернуло, значит на весну, больше свету стало. А к Стретьеву дню*** и само солнышко на небо выкатилось?— ненадолго еще, а все ж таки. И так-то ему обрадовались мужики?— с час гомонили, кричали, обнимались-целовались, песню загорланили?— впервой с осени. Все радовались, только чужак спокоен остался, лишь в бороду усмехнулся.Снова ночами сполохи разгулялись, еще пуще, чем в осени. И вот тут лишился Бьорнар покоя. Всяку ночь не спит, ворочается. Встанет, в сени выйдет да и стоит там час, мало два. Взойдет в избу обратно, ляжет и опять ворочается. И все молчит?— и так-то неразговорчив был, а тут совсем стал бирюк бирюком. Вечерами уж боле игрушек не мастерил, сидит да смотрит в одну точку, окликнут его?— дернется, глянет дико, словно и не поймет, где он. Чудно так-то.И вот как-то ушел, не сказавши слова, и пропал на день. Думали уж идти искать, ан нет, явился, оленя приволок дикого, теплого еще. Как промыслил? —?кинулись к нему. Ушел-от без ружья. А тот башкой мотнул, оскалился-улыбнулся, ножик показывает?— дескать, вот, этим управился. Как же подкрался, чтоб ножом-то? Тот знай улыбается, да молчит, и давай тушу разделывать, пока не застыла. Полоснул по горлу, оттуда кровь ручьем?— так он горсть подставил, да прямо из горсти и напился первым делом, бородищу запачкал, ровно упырь какой, а потом уж в посудину стечь дал. Дак и все пОпили пользы здоровья ради. Малость противно было, да все ж не так, как попервоначалу. Ладно, подивились такой удаче, разделали тушу, мяса напекли, свежатина завсегда вкуснее. Хорошо. И норвег затих, ночь спал без просыпу, вторую тож.Только и хватило его, что на две ночи, а третью?— опять не спит, ворочается. А сполохи по небу так и пылают, так и проливаются из красного в зеленя?— видно в щели-от ставенные. Викешку небесное сияние тож сна лишило, лежит он тихо, не шелохнется. Слышит?— поднялся Бьорнар, вышел в сени. Ну, так и прежде было. Так, да не так?— слышит, ворохается что-то в сенях, а потом хлоп?— и холодом потянуло. Подскочил Викешка, с полатей сковырнулся, да как был кинулся к выходу. Выбежал?— ногам знобко, а в сенях камень, коим дверь подпирали, к середине откинут, сама дверь приоткрытая мотается. В горячах Викешка на мороз и выскочил. Глядит, стоит норвег у самой избы, вовсе босый, порты да рубаху ветром треплет, а сам в небо уставился, и от сияния грива его нечесаная шерстью звериной глянется. Обернулся Бьорнар на парня?— у того ажно сердце зашлось. Ровно и не человек перед ним стоит, а кто?— не успел Викешка додумать. Бьорнар башкой мотнул, и вроде как собою стал, хотя ничего в нем особо и не поменялось. Шагнул Бьорнар к парню, за плечо схватил крепко:—?Твоя по моя не ходи, парынь,?— только и сказал, да как тряхнет, Викешка аж пискнул, хотя и не из хилых был, а тот снова:?— Твоя не ходи, беда не будет!Подтолкнул Викешку к двери, в сени пихнул, сам зашел и дверь запер. А Викешка ровно онемел?— будто так и надо, слова не сказал, спать молча завалился, и не понял наутро?— то ли было, то ли не было.Потом пурга случилась. Мело ажно семь дён без продыху, носу не высунуть?— знать, к весне дело шло. Выл ветер, не переставая, по избушке прокатывался, так что, когда затих посреди ночи, от наступившей тишины проснулся Викешка. Глядит?— дверь в сенки приоткрыта, а Бьорнара и нету. Час нету, два нету. Так и не дождался, наново заснул.Утром оказалось, что ушел норвег опять без ружья, без рогатины, ничего с собой не прихватил, а что самое чудное?— без лыж по целине отправился. Искать, однако, не пошли?— пурга дел наделала, за день не раскопаешься, выше окон снегом закидало. Да и рано в беспокойство впадать?— не дитя ведь, не заблудится.Снег расчищали?— Викешка работал вроде спокойно, только вот словно бес ему какой в ухо нашептывал?— мол, следы-то на свежем снегу хорошо видны, сходить да и поглядеть, куда это понесло мужика. А ну, как ему там помощь кака требуется? Как избушку раскопали, Викешка огляделся?— следы по свежим сугробам глубокие, далеко видно. Ну, он лыжи подхватил, да и пошел потихоньку по следам. За погляд-от денег не берут.Так шел, в следы смотрел, и недолго вроде, а как огляделся?— уже ни избушки не видать, ни дымка из трубы. Завел след Викешку к скалистым утесам, где по весне галдел шумный птичий базар. На каменистых уступах следы терялись. Скинул Викешка лыжи, так полез. Невысоко забрался, долез до ровного местечка?— не видать Бьорнара, и следов его не видать. То ли был он тут, то ли не был?— не разобрать. Крикнул пару раз, позвал?— эхом коротким вернулось, да и только. Глянул Викешка со скалы на море?— все бело, колючим льдом затянуто. Нескоро им путь домой откроется. А ему пора и обратно. Не повезло норвега сыскать, так хоть успеть до темноты воротиться, день-от больно короток.Зверь напал ровно как ниоткуда. Был короткий шорох за спиной, Викешка поворотился, слыша совсем близко душный запах мокрой шерсти, и рухнул навзничь, разорванный страшным ударом здоровенной когтистой лапы, и уже теряя сознание, понял, что руки правой у него больше нет.Очнулся Викешка уже в избушке на полатях?— от боли. Как он здесь оказался, припомнить не мог, да и не до того было. Пахло кровью. Вся правая сторона тулова пылала, ровно огнем, а в плечо словно тыкались раскаленные добела иголки.В зубы ткнулся край посудины, Викешка глотнул и попробовал отворотиться?— горько. Но ему не дали, придержали голову, и, хошь-не хошь, пришлось выпить до конца. Откинулся, застонал?— на голову легла тяжелая рука, потрепала слипшиеся от пота лохмы:—?Терпи, паря, терпи…В голове немного пояснело, и он понял, что над ним стоит вся артель. Мужики глядели жалко, молчали, потом кто-то сказал со вздохом:—?Ссохнется рука дак… Какой кормщик без руки?..И ответили ему?— вроде батя, не узнать голос:—?Рука… Где уж рука, живу бы быть. Эх, Викешка, неслух, подставился.Рука! Он вскинулся, хватанул левой ладонью правое плечо и взвыл от жуткой боли, не чуя ничего, кроме нее, и не понимая, что там, справа, осталось. Его подхватили, уложили, держали, пока бился, и уговаривали, уговаривали:—?Тише, паря, тише. Терпи, Викеша, терпи. Спасибо Бернашке, знает, что делать. Ништо, терпи, травки попьешь, даст бог, выберешься…Снова в рот плеснуло горьким питьем, Викешка отдышался чуть, высмотрел среди стоящих вокруг отца и спросил его, почти без голоса, одними губами:—?Что было-то?—?Ошкуй тебя поломал, парень,?— ответил вместо отца сидящий рядом Аким Лукьяныч. —?Скажи найденышу своему спасибо?— отбил тебя, жилу пережал в нужном месте, на себе приволок. Долг-от платежом красен!И тут Викешка вспомнил:—?Не ошкуй, батя… Не ошкуй.—?Бредит, должно,?— повернулся к мужикам Аким Лукьяныч,?— вон, и след от когтей. Да кому и быть-то?—?Не ошкуй, батя,?— повторил Викешка, и, уже проваливаясь в тяжкое горячечное беспамятство, успел сказать еще:?— бурый… бурый,?— на том и пропал для него белый свет.Долго маялся Викешка, без малого неделю в горячке валялся, ничего не чуял, лишь качался перед глазами на кожаном шнурке железный оберег с неведомыми узорами, да гудел порой виноватый звериный рык. А потом враз очнулся. Рука ничего, не болела. Вообще ничего не болело, только в глазах синё, а сам слабый и беспомощный, ровно кутёнок. И еще с месяц лежал, головы не подымая?— Аким Лукьяныч отпаивал его все какими-то травами. А травы Бьорнар добывал?— Аким Лукьяныч так и сказал, прямо из-под снега откапывал, да наставления давал, какую как приготовить. Одну велел как есть ножом в кашицу порубить да в тряпице к ране прикладывать, другую, высушив на печи, заваривать да пить, еще какую?— подвялить маленько да в тюрю покрошить, навроде капусты. Викешка в первый раз морщился, нос воротил, но норвег подошел, встал столбом рядом с полатями, молча глазищами светлыми уставился?— Викешка заробел почему-то и слопал все, что дали. И потом уж не кобенился. И когда, как Митька с Мотькой оленя промыслили, свежей крови выпить велели, не противился. И то чудно, что даже вроде как и по вкусу пришлось?— хотя до того завсе плевался.Рука заживала помаленьку. Пальцами Викешка мог пошевелить чуток, а вот поднять-согнуть?— не получалось. Сил не хватало.Где-то через месяц встал парень. Нарочно выждал, чтобы никого в избушке не было, хотел сам попробовать. Сел на полатях, ноги свесил?— и рука правая плетью повисла. Все ж встал. В глазах потемнело, поплыло, а встал. Еле ноги передвигая, прошел от лежанки до стола, тут силы и оставили. Повалился вперед, но упасть не успел?— подхватили сзади. Как и кто в избушку взошел, Викешка не понял, опять память потерял, но в этот раз ненадолго, а как очнулся?— сидит над ним норвег, башкой мотает и бормочет что-то по-своему, непонятное. Глаза прикрыты, обе ладони поверх Викешкина правого плеча лежат, и такое тепло от них идет, прямо жар, как от печки. Побормотал этак, замолк и сидит. А Викешку вдруг так-то в сон потянуло, он и заснул?— до следующего утра, беспробудно. И с того утра пошел окончательно на поправку. И рукой шевелить начал?— ясно стало, что она, видать, выправится. Будет рабочая.Стал потихоньку подниматься Викешка, день за днем все дольше на ногах, через неделю глядишь?— и за порог вышел. А там и снег потяжелел, осел, и светло стало. Сполохи по ночам еще ярче бушуют, по всему?— весна идет.Батя довольнёхонек был. Все говорил:—?Вот, Викентий, оправишься чуток, поздоровеешь?— а тут как раз и лед пойдет, а там и домой. Мать, поди, все глаза высмотрела. Ну да ничего, дождется, теперь уж скоро.Весну ждали, радовались?— никто не помер, ни цингой, ни с голоду, ни чем другим, никого зверь не задрал, пурга не взяла. Упромыслили неплохо?— песца взяли, тюленя, всего вдосталь. Человека, опять же, спасли. И кабы не беда с Викешкой – так и вовсе, считай, удачно прозимовали. Однако ж на второе лето оставаться никто не хотел, все согласились, как только путь откроется, домой бежать. Бьорнара с собой звали, до Архангельского городу. А там найдет, куда деться, порт большой, гостей много. Тот вроде как кивнул согласно.Только вот стали сны Викешку донимать. Снился медведь?— огромный, бурый, тот самый, что порвал его на скалах. Смотрит виновато, а глаза человечьи, светлые и будто знакомые. Или вот еще снится?— будто лежит он, Викешка, на своей лежанке, и так ему пить охота, что просто сил нету. А встать?— лень. Стоит крынка с водой на столе, а подняться?— ну никакой возможности. И тогда будто он, Викешка, рукой правой вроде как размахнулся, а рука и оторвись от тела да и полети к столу. Крынку хвать?— и обратно на место села. И ни капельки по пути не расплескала. А Викешка, даром, что во сне, всю крынку досуха и выпил?— и тут рука уже сама ее подхватила и обратно на стол на прежне место вернула. Такая вот несуразица.А последний сон так и вовсе чудной. Снится Викешке, будто не спится ему. Встал он тихохонько, чтобы прочих не побудить, вышел в сени, оттуда на волю?— небо все в сполохах. И шагает Викешка по снегу, и не холодно ему, только как-то… неспособно. Неловко да неуверенно. Так и тянет к земле припасть. И тогда он на четвереньки вроде как встает?— и побежал на четырех, будто сроду так ходил. Глядит?— а вместо рук у него и впрямь лапы. И почему-то нисколько это Викешку не напугало, будто б он и ране знал, что увидит. И тут ему навстречу вразвалку вышел тот давешний медведь, с утеса да прежних снов. Подошел ближе, стало ясно, что он против Викешки вдвое больше. А глаза снова?— светлые, человечьи. Заревел медведь, а Викешка вроде как все понимает. Раскрыл пасть, да и заревел в ответ:—?ЗдорОво, дядечка. Как это вышло-то?А тот отвечает:—?Говорил я тебе, парень, не ходи за мной. Не пошел бы?— не было бы беды. Я от лисьих огней**** шалый делаюсь, без причин заломать могу. А тебя убить не смог?— ты меня по осени спас, за мной долг был. Теперь быть тебе как я.—?Как быть? —?вроде спрашивает Викешка-медведь.—?Так и быть. Оборачиваться будешь, как я. Гляди, беды не делай, людей без нужды не трогай. От своих уходи?— не ровен час, убьешь нечаянно, потом тыщу лет маяться. С чужими все же проще?— совесть не так мучит. И за рукой правой приглядывай, воли ей не давай. Ну, со временем поймешь, разберешься?— парень ты смекалистый, я сразу приметил. А это?— на вот тебе, для памяти, да и для защиты.И с этими словами медведь стянул с шеи кожаный шнурок, а на нем оберег норвежский болтается:—?Держи. Торова секира. Отцу скажи – я с вами в море не пойду. Виноват перед ним, за добро не так платят. Лето тут пережду, может, кто из наших краев на промысел придет?— с теми и отправлюсь.Развернулся, да и пошел себе, и скрылся за сугробом. А Викешка стоит, дурак дураком, и почему-то опять ему неспособно. Глядит, а у него вместо лап?— снова руки, и стоит он на четвереньках, по локти в снегу. Поднялся тут Викешка, руки отряхнул, да и припустился бегом в зимовье. На лежанку забрался, угрелся?— и проснулся. А на шее-то?— шнурок с давешним оберегом…Вот так и вышло. Эх, да что теперь вспоминать.Викешка еще годков с пяток в артели пробыл. Последние три года кормщиком ходил?— кроме умения, появилось у него чутье необыкновенное, на погоду, на зверя. Три года не знали Черные убытку. Слава о Викешке пошла?— как о лучшем кормщике на все Бело море. Только мать порой глядела?— и вроде как не узнавала. Вроде сын, а взгляд чужой, незнакомый. И оберег этот окаянный, так бы и швырнула в печь, от греха. А сын вздохнет, плечо правое потрет-потрет и снова сам собой становится. Думала, верно, по девке какой сохнет, пыталась выведать, кто на сердце лег. Уж и время, самое время женить парня. Но сын все отшучивался да отнекивался.А в одну весну собрался и ушел. Навовсе. До того позвал отца, заперлись они в горнице да часа два говорили. О чем?— мать так и не узнала, только дал отец Викешке полное свое согласие и благословение. Не расскажешь ведь матери, что каждую ночь сыну хоть ненадолго, да является в сне огромный бурый зверь, смотрит строго да приговаривает: ?Шел бы ты от родни подале, чтоб в своем дому беды не наделать?.Вот в Архангельском городе на голландску шхуну нанялся, так и ушел. Видали его потом в городе Антверпе, говорят, рулевым к штурвалу поставили. Ну да это и не диво, что румпель, что штурвал?— все едино, руль. Говорили, и имя сменил. Был Викентий Черной?— стал Винсент Черноу. Вроде и не сильно поменялось, а все ж немцам на слух способнее. С немцами разными и ходил, долго, правда, нигде не задерживался, пока как-то на верфях, куда чиниться встали, не свел знакомство с невысоким раскосым капитаном в старом английском мундире со споротыми галунами. Так с тех пор вместе и ходили?— и северными водами, и южными, и в Америки бегали, и в восточные моря. Вот и стал Викешка, как и мечталось когда-то, лучшим кормщиком на весь бел-свет.__________________________________* Груманланский ход - морской путь на о.Шпицберген (Грумант).** ПлАвник - принесенные морем деревянные обломки, в основном - разбитых судов.*** Введеньев день?— 21 ноября по старому стилюНиколин день?— Никола Зимний, 6 декабря по старому стилюАфанасьев день?— 18 января по старому стилюСтретьев день?— Сретенье, 2 февраля по старому стилю**** Лисьи огни?— название полярного сияния у финнов и саамов. Почему его использует норвежец Бьорнар, автор сказать затрудняется.