51. История Мэй. Часть 2 (1/1)

—?Тем же вечером я пришла домой счастливая и, как и положено девушке, состоявшей в браке со своим малознакомым другом без особой взаимной любви, рассказала Кейчи, что да как,?— Мэй переводит дыхание, облизывая губы и выписывая незажженной сигаретой в пространстве неясный виток. —?Однако радость его была сомнительна, и с каждым днем напоминала ревностное недовольство, которое я не замечала, сразу после ужина уходя в свою комнату и погружаясь в работу с головой. А ее действительно было много: меня вызывали утром и вечером; различные протестанты, обнищавшие по своей вине или лишенные всего с подачи власти, потерявшие родственников или попросту испытывавшие личностный кризис?— все они отчего-то думали, что суицид, грабежи, сеяние хаоса вокруг?— это выход. Они отказывались от веры, собственных божеств, вершили свое правосудие, смирившись с тем, что так или иначе будут гореть в Аду, и шли творить бесчинства пока не сталкивались со мной. Все, как и обещал Эстебан.Не обманул он и касательно вознаграждения?— деньги выдавались для того времени приличные, без всяких ?скидок? и недоплат за ее пол. Когда Мэй получила первую зарплату, она с удивлением подумала, что бухгалтер ошибся и умножил причитающееся ей на два или даже три, но после Эстебан разъяснил: она получает ровно столько, сколько работает.?А работаешь ты непомерно?.И действительно, оговоренный месяц пролетел незаметно. Мэй стоило больших усилий, чтобы вынырнуть из бесконечного потока событий, который увлекательным и эмоционально насыщенным потоком захлестнул ее всю, и увидеть, что Кейчи после их свадьбы будто бы посерел, постарел на несколько лет. Его изначально острое, скульптурное лицо заплыло мышцами в осунувшуюся массу, нос бесформенно вытаращился между скулами, постоянно сморщенный в, казалось, бесконечном недоверии, взгляд сощуренный. Он каждый раз наблюдал за ее возвращениями за полночь и уходом с петухами с нескрываемым сомнением и неодобрением, но в открытую ничего не спрашивал?— молчал, пока она в полу-плясе передвигалась по кухне, готовила ему сразу завтрак, обед и ужин, тут же вымывала грязную посуду и все?— без тени усталости, с воодушевленным напеванием незатейливой песенки под нос.Далее Мэй упархивала в свою комнату, где ее отпускала невидимая сила из вдохновения целого мира, нужности всем и каждому, на плечи наваливалась тяжесть осознания, что ей еще многому предстоит научиться у книг, учителей и простых прохожих, и она садилась за первые до глубокой ночи. Мэй изучала техники, тренировалась в медитации, а также возможности создания астральной проекции при минимальной затрате энергии фуреку; она училась передавать мысли определенным людям, которых наблюдала из окна, и улавливать различные изменения от подобного вторжения, на каком именно моменте они понимают, что ?что-то не так?, и это не их мысли крутятся под коркой мозга, что их ?попутал бес?, и они бы никогда такого не подумали бы; она рвалась передвигать предметы путем телекинеза, но даже мелочевка давалась с неимоверным трудом (что уж говорить про веревки и защитные маты, на которые она нацелилась?); вызывать сильнейших духов и многое, многое другое.Казалось, она хотела охватить все направления, в которых только может развиться медиум, но понимала, что где-то необходимо выстроить цепочки из обучающих этапов, что одно невозможно без другого, когда ?одно? требует определенного опыта и путешествий?— как вглубь себя, так и в мир Духов, и поэтому многое откладывалось на потом, Мэй бралась за другое, а после наступало утро.—?С небольшими синяками, но возвращающимся азартом и жизненными силами я приходила в скромно расположенное здание, именуемое гордо ?офисом компании ?Ревил?, знакомилась с новыми людьми, привлеченными Эстебаном, улавливая невероятные энергетические волны от всех и каждого, и все больше отдалялась от прошлой жизни, от семьи Киояма,?— Мэй чиркает повторно зажигалкой и втягивает в легкие горьковатый смог. —?Пока однажды прошлая жизнь не решила о себе напомнить самым отвратным способом из всех…***—?Бабушку хватил инсульт,?— будничным тоном сообщает она, собирая на кухне небольшой рюкзачок. Кейчи останавливается, так и не донеся до рта кусочек омлета, и удивленно вскидывает брови. —?Ее полностью парализовало; она не может говорить и нормально принимать пищу.Она заправляет прядь светлых волос за ухо и смотрит на Кейчи в ответ.—?И совет решил, что больше она не может занимать руководящую ?должность? в нашей семье, а поэтому главенство переходит в мои руки, как законной наследнице,?— она морщит носик от его мысленного вопроса поздравлять ее или нет, а Кейчи решает, что все же нет. При учете тех условий, в которых они заключили этот брак, определенно нет.—?И ты поедешь к ней?—?Я уже вернулась,?— удивляет она его сильнее, оглядываясь к себе за спину, где?— как он не заметил? —?стоит дорожная сумка, раскуроченная наполовину. —?Вчера ночью советник семьи передала мысленно, что мне необходимо срочно приехать, и я попросила Эстебана подвезти.—?Эстебана? Ладно,?— неопределенно отвечает он, кивая, а Мэй ощущает, как точки соприкосновения в данном диалоге, в данном доме для них начали стираться и уже истерлись.—?Слушай, раз все так вышло,?— она закидывает рюкзак на плечо, заминаясь и понимая, как наверняка меркантильно и цинично будет это звучать. —?То думаю, мы вполне можем подать на развод. Бабушка больше не имеет веса в принятии решений, и пусть внутри она осталась такой же жестокой и злой бабкой, снаружи она?— немощная, парализованная старуха, которой нужен уход. Я могу договориться с Эстебаном о зарплате чтобы содержать нянек, работать в Токио и навещать ее временами, а ты…Она поднимает на него глаза, и он все понимает.—?Думаю, наши дороги здесь расходятся. Спасибо за поддержку и помощь,?— она силится не сказать ?сотрудничество?, потому что таковым оно, по сути, и являлось, и уходит, не зная, чем сжатые кулаки и стиснутая мужская челюсть могут обернуться для нее в дальнейшем.Работа с Эстебаном увлекает пуще прежнего, а поэтому исполнение озвученного решения откладывается все дальше, на ?потом?. Она возвращается домой уставшая, обещая себе, что ?завтра обязательно начнет собирать документы и поставит бабушку перед фактом?, уже не желая откровенно злорадствовать… да только не замечает, что сумка, до сих пор стоящая в коридоре, сдулась по бокам, наполовину опустев. И та половина, что была прикрыта старыми вещами, оставленными в родном доме на хранение, сейчас лежит на столе человека, до сих пор скрытного и скрывающего.Под приглушенным светом настольной лампы и в полной тишине после небольшого вошканья в гостиной и на лестнице, ведущей на второй этаж, он вчитывается в строки, написанные полоумными предками задолго до их с Мэй рождения, с каждым выцветшим и расплывчатым словом понимая, почему она так желала вырваться из-под гнета семьи…Кейчи усмехается?— его губы растягиваются в животном оскале, а пальцы берет дрожь предвкушения.Ведь теперь он?— тоже часть ее семьи.***—?Он вытащил наш кодекс, который Аннет?— советник семьи?— передала мне от бабушки, как от старой к новой главе. И если всевозможные заклинания его не интересовали, то вот правила… —?Мэй прерывается не то чтобы смочить горло, не то?— чтобы сглотнуть ощутимую горечь. —?С ними он получил ключ к моей клетке. Ведь на ?уроках? бабушки я пропустила не только настояния о том, что женщина должна охранять семейный очаг, доверившись мужчине, подчинившись ему, но и то, что Киояма в соответствии с двадцатым правилом не может первой подать на развод.Анна тихо охает, не смущаясь резкого слова для комментария, но Мэй не обращает внимания, видя в пламени небольшой зажигалки обезумевшие глаза Кейчи, в мгновение ока преобразившиеся, ее попытки вырваться и предательское чувство непонимания и зарождающегося страха.—?Думаешь, нашел себе рабыню? —?она дергает запястьями, тянет их к себе, но те стиснуты крепко, сильной и цепкой, подобно орлиной, хваткой. Кейчи хмыкает, впервые открывая себя с новой, пугающей и ошеломляющей стороны, и выдыхает:—?Типа того.***—?Я знаю, что это твоих рук дело! —?плюя на правила приличия, возмущенные комментарии в спину и собственную клятву никогда не появляться в фамильном поместье вновь, Мэй влетает в одну из спален, заставляя коротко взвизгнуть сиделку-подпевалу и никак не отреагировать бабушку, лежащую на постели мясистым пластом.—?Ты в своем уме?! —?начинает кроткая на вид, но дерзкая на язык девица, которая меньше всего сейчас интересует Мэй. Вцепившись обеими руками в тряпку, смоченную специальным травянистым раствором, она выливает со всей позволяющей громкостью (в тайне наверняка надеясь на подмогу извне) на нее помои и грязь, неразборчиво кудахтая о глупости и детской неблагодарности, но на пути до футона не останавливает?— в курсе, кто такая Мэй и чем может для нее это закончиться.Мэй наклоняется к парализованной старухе, одними маленькими щелочками злых черных глаз выдававшей, что она не спит и слушает, насмехается над ней и ее положением, ведь знает, что Мэй бы не сунулась сюда просто так?— не после всех тех ?лестных? слов, что наговорила еще несколько дней назад о семье, кодексе и любви ?бабули?.—?Последняя попытка сломить меня, да, бабушка? —?но Мэй не доставит ей радости понаблюдать, как ее выбьет из колеи свой же необдуманный поступок. —?Полагаешь, что внезапно открывшаяся маниакальная сторона Кейчи вынудит меня убедиться в неправильности своего выбора, подумать, что твой предложенный вариант был куда лучше, что ты обо всем догадывалась и желала мне добра? Да черта с два!Топает она ногой, чувствуя, как от постепенно накатывающего бессилия вперемешку со злостью ее ноги подкашиваются, а крик закончить не удается так же ровно, как начался. Она стискивает зубы, желая придушить старуху, в состоянии обо всем рассказать ей мысленно, хотя бы посмеяться, подсказав тем самым, что она хоть каплю здесь при чем?— она ведь при чем! —?но Наруко Киояма не подает признаков жизни, будто вместе с параличом заработала себе слабоумие, и тем самым бесит сильнее. Смотрит на Мэй, на то, как она подается назад, напирает вперед, упираясь в дрожащие колени, чтобы унять слабость и ватность, и тяжело дышит.—?Я знаю, что это твоих рук дело, знаю, что это ты заставила Кейчи задуматься о том, кто я такая, кто Кияомы на самом деле! Именно ты заставила его заглянуть в кодекс и попрекнуть меня двадцатым правилом, чтобы я не смогла нормально развиваться!—?Ха! —?внезапно прыскает девица справа, привлекая внимание и полубезумный взгляд. Темноволосая, в потертом фартуке, она запрокидывает голову и заливисто хохочет, хватается за живот и едва грозится упасть. —?Ну и вздор!И продолжает дальше заливаться, вызывая в Мэй смешанные чувства?— больше недоумение, чем желание спустить всю злость одним хуком слева.—??Попрекнуть двадцатым правилом?! —?Аой утирает навернувшуюся слезу, но, замечая смятение, снисходительно-надменно ухмыляется. —?Если бы ты читала кодекс, Мэй, то наверняка заметила бы, что правило это установлено предками еще до рождения нашей с тобой бабушки. А так как по правилам, при бракосочетании жених, вступая в семью, должен ознакомиться с фамильным кодексом?— та часть церемонии, которую ты специально опустила?— то им нельзя ?заставить попрекнуть?. Твой муженек узнал лишь то, что должен был узнать немногим ранее, и обвинять в своей дурости и некомпетентности дорогую бабушку?— верх глупости.Она с нежностью оборачивается, наклоняясь и смачивая морщинистый, с прорезями от постоянных хмурых складок лоб тряпкой с раствором, одним этим движением выдавая все свое благоговение, на которое только способна не кровная родственница, оборванкой взятая с улицы у пьяниц-родителей и с погибшим на руках младшим братом. Аой всегда подчинялась бабушке, всегда верила ей и в ее методы управления семьей, а поэтому первой, даже не имея голоса на собраниях, стала возмущаться от того, что именно Мэй?— неотесанная грубиянка, не желающая помочь Киоямам, не принимающая методов бабушки?— станет главой по нисходящей иерархии; сама же она на этот титул претендовать не смеет, хоть и очень того желает.И уж кто-кто, а Аой бы точно следовала всем наставлениям бывшей главы семейства, хранила бы и бережно любила ?исконные? порядки, презирая и вынуждая отречься от мыслей несогласных; каким бы ни было правило?— оно останется неизменным… стоп.Мэй внезапно становится легче. Она распрямляется, расправляет плечи, отчего морально готовая к словесной перепалке, Аой вскидывает удивленно бровь и недовольно сжимает тряпку, надеясь в скором времени ее использовать как снаряд или оружие убийства.—?Я отменю правило,?— спокойно говорит Мэй, отчего на непродолжительное время в комнате воцаряется тишина. Она позволяет Аой обдумать, а бабушке?— понять, что совсем скоро ее неизменный, по всем меркам идеальный кодекс при всей своей удушливости и неспособности к нормальному существованию в постоянно меняющихся условиях, полетит в тартарары, и все это?— благодаря той, которую она искренне ненавидела на протяжении всех лет подготовки к становлению главой.Пожалуй, ради одного этого стоило родиться единственной внучкой в семье.—?Ха! —?но смешок Аой вновь тасует карты. Она смотрит из-под косой, больше неровно подстриженной, чем модной челки ядовито-иронично и скалится в надежде услышать такое же наивное продолжение излияния, но Мэй не продолжает. Аой дергается в смехе, а когда ловит возмущенное выражение, пресекает ее ладонью, надеясь, что та сама все поймет.—?Что на этот раз? —?но Мэй не понимает, чем обрывает смех и вызывает ненавистное раздражение.—?Ты серьезно думаешь, что все так просто? —?вдруг меняется она на глазах, тряпка опасливо покачивается в воздухе, а влажные пальцы проходятся по клеенчатой поверхности фартука. Аой отходит от бабушки и тихой поступью хищника приближается к Мэй, уже надеясь увидеть в ее лице тень шутки, очень несмешной и неудачной шутки. Но не найдя таковой, она стискивает челюсть, фыркая. —?Серьезно не читала кодекс, серьезно думала, что абсолютно любая тупоголовая…—?Аой,?— гневно начинает Мэй, отступая назад.—?Простодушная и эгоистичная…—?Аой,?— уже тверже.—?Девица может заменить бабушку, которая положила не один десяток лет на поддержание порядка в семье, помощь своим кровным родственникам, просто забыть о существовании семейства ради своих каких-то невозможных и невероятных, пластмассовых амбиций?— ты серьезно думала, что этого хватит и все будут этим довольны? Да черта с два! —?выплевывает она на манер Мэй, трясясь уже от злости. —?Ты хотела стать кем-то нужной, важной миру, плюя на семью, на проблемы, которые возникают у таких же, как ты, однако стоило одной мелкой проблеме в лице нелюбимого мужа появиться на твоем пути, как ты тут же оскалила зубы и начала плеваться во всех, что ?ты?— глава, ты отменишь правило?! Ты хотела отделиться от семьи?— поздравляю, духи услышали твои молитвы! Быть может, когда ты столкнешься с еще одним условием кодекса в лице побочной ветки, они услышат и мои.Аой возвращает себе мнимое спокойствие?— слово фитиль, вроде бы потухший, но все еще тлеющий и от одного замечания готовый разразиться новым пожаром, но Мэй это замечание не отпускает. Стоя как вкопанная и наблюдая, как Аой опускается на пол рядом с бабушкой, которую взял лихорадочный сон, Мэй внезапно осознает, что первоначальная мысль о том, что она?— теперь глава, и она может запросто отменить любое правило, которое не сама же и ввела, треснула по швам.И если в основной ветке она могла бы найти сестер по несчастью и просто не желающих быть ущемленными в дальнейшем женщин, то с побочной веткой (а правило можно отменить путем согласия всех Киоям, достигших шестнадцатилетнего возраста) будут проблемы.То, что она так тщательно старалась игнорировать, а бабушка впервые на их веку не старалась убедить в важности этого взаимодействия?— побочная ветка: часть семейства Киоям, в свое время являющаяся ее составляющей, но с недавних времен полностью отделившаяся, известная слухами, которые далеко не слухи, о том, что всех мальчишек в их стенах убивают, а девочек взращивают подобно черным вдовам.Они мастерски владеют холодным оружием, их обучают нескольким видам рукопашного боя, способностью к отравлению при помощи различных заклинаний любой еды, воды, а также поверхности так, чтобы жертва того не заметила, а врачи?— не определили причин при вскрытии. Они претворяют в жизнь наказания за нарушение правил кодекса с особой тщательностью, а когда наказывать не за что?— находят развлечение самостоятельно, используя для этого как их собственный, дополнительный кодекс, сметающий собой все моральные и человечные ценности, основной?— забавляющий самых опасных своей простотой. А также способностью к иному пониманию правил.Двадцатое правило гласит о том, что Киояма не вправе первой подать на развод, иначе тем самым она навлечет на себя позор и клеймо неспособной выстоять даже минимальные житейские проблемы (какой бы ни была ситуация в новоиспеченной семье). Но если это правило перевернуть, то получится, что только развод является для женщины позором… в то время как смерть супруга можно выставить за стечение обстоятельств, дарующее долгожданную свободу.Мэй всегда отгоняла от себя эти мысли, все больше отстраняясь от семьи: желая защищать людей, ей было противно знать, что одна половина ее семьи убивает иногда виновных, а иногда несчастных, оказавшихся не в то время и не в том месте, без зазрения совести, а другая?— абсолютно не скрывая и не считая таковое зазорным, заказывает эти самые убийства, не боясь за то, что что-то просочится в массы или же полицейские найдут выделяющуюся общую черту у всех погибших,?— люди просто исчезали. Обрывали контакты с родными постепенно, увольнялись с работы, стирались из памяти знакомых и лучших друзей, а после?— исчезали из этого мира физически, чтобы позже его душу из духовного вытравили всеми доступными методами. И все это в рамках одной семьи, в рамках одного правила, которое Мэй хочет отменить из-за Кейчи.Возможно, согласившись на замену жениха и поговорив с ним на свадьбе, бабушка знала, что Мэй ей врет и рано или поздно она окажется в ловушке, в которую сама себя и загнала, встанет перед выбором: терпеть выходки практически неизвестного ей человека до победного или же стать одной из заказчиков побочной ветки, тем самым скрепив себя с семьей практически намертво жуткой тайной. Но Мэй с такой концовкой не согласна и не будет ограничивать себя лишь двумя исходами.Если остальные несчастные вынуждены каждый день находиться в заточении дома, заниматься домашними делами, не имея возможности вырваться на банальную работу или же вкалывая за жалкие копейки, приученные зависеть от мужчин, то у нее ситуация в корне противоположная?— она имеет достаточный заработок, а также постоянную, если она захочет, занятость, которой может загрузить себя настолько, чтобы возвращаться домой только ночевать. Разумеется, есть вероятность того, что Кейчи начнет возмущаться, но ей ничего не будет стоить лживо сослаться на их совместное благополучие, приносить часть денег, другую оставляя себе про запас, чтобы потом…***—?Что конкретно ?потом?, я не знала,?— отрешенно произносит Мэй, докурив очередную сигарету, но все еще продолжая крутить кистью в воздухе, как если бы это помогало вернуться в то время, когда ей еще не был знаком специфически-горький привкус и сизый выдох. —?Но пока меня утешал тот факт, что больше не было этого беспомощного исступления, с которым я вломилась к бабушке. Я знала, что делать дальше, и моя природная упертость давала возможность следовать этому, пока не упаду.И действительно?— месяц этот план работал безупречно: Мэй уходила на работу ранним утром, когда солнце еще полностью не выглянуло из-за горизонта, а по ногам гулял пронзительно влажный и холодный ветер, зарывалась по макушку в дела, всюду и везде урывая себе немного как эмоционального, так и физического напряжения, избегая тактичных, но все же достаточно волнующих вопросов Эстебана о ее самочувствии, и возвращалась за полночь, не имея сил (и желания) пробовать сто раз остывший и разогретый Кейчи (который поразительно преобразился в заботливого мужа) ужин, и просто валилась на постель во все еще отдельной комнате, чтобы на следующее утро повторить круг заново.Однако все хорошее?— а при учете практически молниеносной отдачи спасенных ею людей и выполненных дел, это было достаточно хорошее время, несмотря на обстоятельства?— рано или поздно кончается. Вот и Кейчи, получив очередной отказ на совместное проведение выходных на пикнике в парке, разразился раздражением, что Эстебана в жизни Мэй присутствует слишком много. Гораздо больше, чем его самого, что породило достаточно логичную, но абсурдную в понимании Мэй мысль: она с ним не работает, не только работает.И понеслись истерики, выяснение отношений; Кейчи начал встречать ее с работы, первый раз от неожиданности получив от Мэй смачный удар в левое ухо. Когда бы она ни заканчивала?— он преданно, на грани маниакальности ждал ее либо на улице, либо, когда охранник менялся на более сердобольного молодого юношу, на первом этаже перед пунктом досмотра, но постоянно, как если бы желал найти доказательства обратному, видел ее одну или с теми, к кому она обращалась иначе, держась при этом на достаточно приличном расстоянии.Пока однажды Эстебану не поступило предложение посетить светский прием, итогом которого могло стать привлечение солидных инвесторов и потенциальных клиентов среди гостей. Приглашение предназначалось для пары, а поэтому первая, кто пришла ему на ум в качестве остроумной, грациозной, ?и попросту роскошной боевой подруги?, стала Мэй, о чем он не преминул ей сообщить, и тем самым нарваться на вспыльчивого Кейчи, который не желал ни о чем подобном слушать, считал ее только своей женой, ?пусть зарабатывающей деньги, но не отирающейся вокруг рыжего придурка, возомнившего себя черт знает кем?.На слова Эстебана о том, что Мэй?— не вещь и она вольна выбирать свою судьбу самостоятельно, Кейчи однозначно лишь для нее и него усмехнулся и потянул ее домой, разразившись обоюдно раздраженной и озлобленной истерикой, что он не смеет так о ней отзываться в присутствии посторонних, а она?— вновь спит в отдельной комнате. Последний вопрос с каждым разом становился тем острее, грозясь проткнуть всю уверенность и относительную стабильность Мэй, чем больше она скрывала документы с работы, прижимая их к себе, отходила от Эстебана дальше, замолкая, стоило увидеть в проеме дверей мужа, и наконец разрубил все окончательно, когда она, наплевав на все наказы, угрозы, шантаж и истерично-ревностный топот ног, все же пошла на прием, представившись не кем иной, как миссис Мэй Йорк, тем самым полностью стерев необходимость думать о Киоямах, бабушке, Кейчи, неудачно сложившейся послесвадебной жизни и трезвости, улетучившейся с первыми пузырьками шампанского.Это не был поцелуй, это не были объятия?— она оперлась на локоть Эстебана, дабы поправить сползший ремешок на туфле, однако в глазах Кейчи это стало красной тряпкой. Мэй совершила ошибку, вернувшись в офис ?Ревил?, чтобы переодеться в повседневную одежду и не привлечь ненужного внимания. Внезапно ощутив железную хватку на запястье, услышав наигрубейшие, оскорбительные и бесчестные слова в свой адрес вперемешку с мягкими попытками Эстебана успокоить обезумевшего Кейчи, она наконец почувствовала всю горечь и безысходность, всю постыдность ситуации, под алкоголем казавшуюся почти что патовой.?Прости меня?,?— только спустя час с небольшим Мэй поймет, что не она должна была пусть даже мысленно, но извиняться перед Эстебаном за этот фарс, однако в тот момент, насилу уводимая, едва держащаяся на ватных ногах, она не могла смотреть на него, не задыхаясь от слез и желания сделаться маленькой, незаметной для проблем и всех остальных в целом мире.Сейчас, будучи в возрасте шестидесяти трех лет, Мэй помнит, словно это было вчера, как выдернула перед самым домом свою руку и, переварив всю ситуацию заново, воспряла с новыми силами и новой злостью.Она желала и одновременно не хотела прикасаться к выяснению отношений, ?какого черта Кейчи себе позволяет, ведь у них был уговор!?, он не может быть такой сволочью, он не имеет права влезать в ее жизнь, которая его не касается, и еще много чего, что она выливала на него ядовито-оскорбленным потоком непрекращающегося монолога по пути от внешнего двора до коридора?— небольшого перекрестка, который считала странным с самого приезда, и хотела завершить громким хлопком седзи в свою спальню, как…Мэй смаргивает, меняясь в лице. Она касается лба, стирает какие-то воспоминания, разглаживая складки, в которых еще недавно не-упрекнула Анну, а сама, как бы невзначай, чтобы не выдать себя, проверяет, вышли ли эмоции из-под ее контроля настолько, чтобы заплакать. Но нет, все сухо.—?Он затащил меня в комнату и зашел следом, буквально ворвался,?— на последнем хмыкает, обретая мрачное хладнокровие. Картинки перед открытыми глазами и закрытыми веками мельтешат так же отчетливо, как и тогда?— чуть больше сорока лет назад. —?Его окончательно взбесил тот факт, что я провожу с Эстебаном куда больше времени, чем с ним, что с ним я остаюсь наедине, хотя Кейчи не мог знать этого наверняка. Он все додумывал за нас обоих, и эти додумки свели его с ума. Он кричал, что не может спать, есть и думать, потому что ?каждая его мысль связана со мной, с тем, что он принадлежит мне?— он влюблен, на все готов и согласен?— а я нет?.Она обрывает рассказ, делая вдох и поджимая губы, а зрачки Анны сужаются. Она вся съеживается, готовясь услышать то, о чем думает, и хочет помотать головой, но мышцы шеи каменеют?— она так и остается сидеть на месте статуей.—?Он повалил меня на пол, завязалась борьба, в ходе которой он меня ударил и порвал подол платья,?— с каждым словом в Мэй возрастает напряжение, а ощущение агрессивной беспомощности холодит спину.В подушечки пальцев вновь вонзается эта дрожь, эта грубая ткань мужской рубашки, за которую она цеплялась в надежде встряхнуть и привести мужа в чувства, это смешение атласа вечернего платья и россыпи пайеток, особым жжением забирающихся под ногти. Она пыталась свести ноги вместе, но его руки оставляли на коленях и бедрах синяки, царапины, он пытался добраться до нее, полностью обнажить, подчинить, сломать, сделать своей, своей собственностью…—?Но я оглушила его,?— заканчивает она, чем заставляет Анну расслабленно выдохнуть и наконец утереть с виска каплю пота. —?Использовала новую технику, еще не тестированную, но заведомо мощную, позволяющую убрать цель на долгие часы. После чего вскочила на ноги и, как была, в платье, босиком, выскочила из дома вон.Мельтешащие фонари, редкие прохожие, оглядывающиеся ей вслед, и она?— не разбирающая дороги, желающая убежать как можно дальше, но по наитию стремящаяся туда, где в спокойное время ее сердце и разум были в безопасности, свободны.?Ревил?.***Она пользуется теплым знакомством с охранником (или же ему попросту стало жаль ее), чтобы он пропустил ее через охранный пункт без пропуска, и, вжимая голову в плечи, опустив взгляд и постаравшись прикрыться разрушенной прической, заходит в лифт. В полностью зеркальный лифт, где куда ни глянь?— всюду она, растрепанная, чересчур бледная, с проявившимися синяками под глазами, вокруг одного из которых еще и красуется, расплывается кровавый подтек. Кейчи зарядил пощечину ладонью с обручальным кольцом, рассеча сперва ей скулу, а после?— надорвав губу, которая, если слабо прикусить или попытаться облизать, отзывается болезненным разрядом.На подкрашенных ресницах блестят остывшие от отчаяния, но кипящие от тихой ярости слезы, которые она смахивает, но они наворачиваются вновь. Изначально собранный высокий пучок уже не являет собой нечто идеальное и живописное, на что немногим ранее она получила комплимент, и теперь лежит неаккуратными прядями на плечах и касается лопаток. В попытке убрать заколку и распустить волосы, Мэй замечает на запястьях белые следы. Разрез платья разорван грубой силой, на бедре красуется россыпь из отпечатков пальцев, постепенно мутирующих в бледно-синие синяки, а пайетки если не оторвались вовсе, как на подоле и юбке, то торчат некрасиво, свешиваясь вместе с нитками, как на груди. Довершают вид не попавшие в общее отражение босые ноги, грязные и кровоточащие на одном мизинце от попавшегося на дороге камня.Неудивительно, что едва охранник ее увидел, первой его мыслью стал вызов скорой и знакомого психолога, курирующего в здании ночью?— он подумал, что ее успешно изнасиловали, что она пришла сюда в качестве жертвы, а не спасителя, но даже если оно было бы и так, то Мэй не хотела никому ни о чем рассказывать, никому показываться. Она точно знала, что в ?Ревиле? нет душа, хотя в медицинском секторе высотного здания Эстебан хотел провести водоснабжение, но может переодеться в вещи, оставленные ею на ?черный день?, который наступил намного раньше.Она вертит ключ на связке, оставленный ей так же, без записи в журнале, из хороших отношений, мысленно делает еще один поворот направо, проходит несколько кабинетов и попадает в родную каморку, услужливо выделенную Эстебаном, где она может наконец…—?Мэй? —?выдохнуть горше. Не желая ни с кем встречаться, обходя все дополнительные пункты досмотра на первом и восьмом этажах, она столкнулась именно с тем, кого сейчас, в таком виде, безоружная, почти что сломленная, видеть хотела меньше всего.—?Эстебан,?— выдавливает она из себя и хватается за плечи?— как будто сзади и по сторонам возвысился ледник. По ногам, она впервые замечает, бродит сквозняк, а по спине пробегает табун мурашек, надоедая и раздражая, напоминая, где она и в чем.Она не смотрит на него, но чувствует на ментальном уровне, как он напряжен, удивлен и ошарашен в самом кошмарном из всех смыслов этого слова; он хочет подобрать слова не то утешения, не то спросить, что вообще произошло и как он может ей помочь, но она мысленно приказывает, просит, наконец умоляет его ничего не говорить, и он повинуется.Мэй не знает, подействовала ли это на него техника внушения или же в ее виде еще что-то может говорить о том, что комментарии излишни и она справится со всем сама, но по прошествии нескольких секунд, кажущихся вечностью, она все же отрывает ступни от пола, проходит мимо все так же молчащего Эстебана и закрывает за собой дверь в кабинет.Всего три на три метра, зато ее собственные, обставленные пусть скромно: одним столом, стулом и парочкой шкафов, забитых в самых углах,?— но именно так, как того хотела она, как было удобно ей с самого начала и удобно сейчас. Прохладный ветер пробивается из приоткрытого окна, и Мэй, даже озябнув, не закрывает его, а только задергивает занавески.На ощупь, интуитивно, добирается до стола, падает на стул, и изначальная мысль переодеться выветривается, вместо себя напуская бесконечную усталость, нежелание, полное отсутствие сил к продолжению борьбы, и возможность отдохнуть, пусть и кратковременную. Мэй складывает руки на столешнице и прикрывает глаза.Но сон не идет.Ни спустя ?положенных? семь минут, ни спустя десять и даже тридцать. Мэй как будто что-то мешает; она поджимает пальцы на ногах, ощущая исходящий от кафельной плитки смертоносный холод, растирает плечи, проводит ногтями по коже, под которой, как ей мерещится и кажется, вибрирует нечто, не позволяет полноценно (насколько это возможно в данной ситуации) расслабиться и наконец вздохнуть полной грудью, свободно. Она зарывается пальцами в волосы, ерошит в нервных движениях, сжимает у корней, подтягивая к груди колени все сильнее, и наконец, находит себя сжавшейся в комок, ставшей действительно маленькой?— маленькой и боящейся чего-то, что витает снаружи, но разъедает изнутри.В стенах родного кабинета Мэй понимает, что больше не может здесь находиться в безопасности, ведь пусть не в ближайшие пару часов, но Кейчи все же придет в себя, и первым делом он побежит именно сюда; он будет рвать и метать, орать, звать Эстебана, который постарается ему объяснить, что она не хочет его видеть, соврет, что ее здесь нет, что она подает на развод, и тогда истерика перейдет на новый уровень ненависти.?Ведь она не имеет права?,?— вдруг вспоминаются слова Кейчи, с которыми он жадно ощупывал ее ноги, тянулся к собственным брюкам, чтобы их расстегнуть, и пресекал любую возможность дернуться.Она резко опускает ступни на пол и одергивает юбку, накрывает тканью всю кожу, старается закрыться волосами, ежится и скрещивает руки под мышками. Внезапный приступ отвращения накатывает к самой себе; Мэй чувствует его в горле, как он томится вместе со всей истерикой от произошедшего, вместе со слезами, криками, просьбами о помощи, вместо тех фраз о необходимости одуматься, которыми сыпала в коридоре, на полу, подмятая под его тушей. Она хочет хлебнуть кислорода, но внезапно его оказывается настолько мало, что она вскакивает со стула, несется к окну и распахивает его настежь, практически вываливается из него, подставляя опускающуюся голову под порывы хлещущего ветра.Она не может здесь оставаться. И с каждой секундой наблюдения за проезжающими мимо автомобилями, горящими внизу фонарями и неоновым светом ламп круглосуточных кафе, Мэй понимает это все отчетливее. Она не может здесь оставаться, не может подвергать других опасности в лице неадекватного мужа, не может заставлять Эстебана врать, выходить с Кейчи один на один, потому что последний является пусть и слабым, но шаманом, он может убить его, если почует ложь, а он почует. Ведь именно способности следопыта подсказывали ему о том, что она находится в ?Ревиле?, что она этим вечером находилась не в офисе, не в своем кабинете, а где-то в ресторане на другом конце города, что она смеялась, веселилась, позволила себе выпить и забыться?— именно они же приведут его сюда еще раз, когда он придет в себя.А значит ей нужно собираться и уезжать, уезжать как можно дальше, оборвать след всеми возможными путями и замести, оградить себя талисманами, сбивающими ее особую ауру, свою фуреку, и осесть в месте, которое будет считать поистине безопасным,?— в месте, в котором ее защитят даже под угрозой смерти.Мэй поднимает подбородок, устремляясь взглядом в даль, и приоткрывает сухие губы.?Можно я переночую сегодня у тебя???— спрашивает она мысленно и ждет, точно зная, что не помешала и не потревожила, что ей ответят вот-вот.?Да?,?— и вздыхает впервые облегченно.***Изначально Мэй готовилась к тому, чтобы однажды получить на руки бумаги о разводе, оповестить об этом бабушку постфактум и начать самостоятельную жизнь, которая с появлением Эстебана была ближе, чем казалось сперва; после выделения ей отдельного кабинета, она специально искала шкафы с потайными отсеками, в которые можно было спрятать заначку на будущие скитания, обретение себя: комплект неброской, простой, ?на первое время? одежды, несколько важных сердцу сувениров и безделушек для посторонних, деньги и оригиналы документов.Все это собиралось на протяжении нескольких месяцев работы в ?Ревиле??— еще до того, как она узнала о темной стороне Кейчи и полагала, что все окончится мирно. Однако сейчас, скидывая непригодное для носки вечернее платье с открытой спиной и надевая просторные штаны с футболкой, она понимает, что врожденный инстинкт мелкого грызуна?— все в дом, всегда и все, на зиму, заранее?— в данной ситуации сыграл ключевую роль. Она может теперь, не предлагая никому и ничего, не занимая денег и не привлекая стороннего внимания, выйти из здания посвежевшим, но все еще уставшим человеком, поймать такси и практически задремать на пути.Съезд с нового шоссе на гравиевую тропинку будит ее неровным заездом. Мэй сдавленно мычит, но когда видит, что они приехали по указанному адресу, сухо благодарит водителя чаевыми, а сама поднимается по каменным, стесанным и почти неразличимым между друг другом ступенькам казалось бы нового, но на деле давно построенного одноэтажного дома, который через пару лет, если судить по новостям, власти снесут для постройки очередного высотного комплекса.Мэй тянется к звонку, но дверь открывается раньше, освещая ее полоской света от маслянистой лампы, место которой давным-давно на помойке. Пристальный вострый взгляд быстро изучает ее, оглядывает мельком сумку на плече, после чего сухая, на вид жесткая, но молодая рука отодвигает седзи в сторону.Перед Мэй появляется девушка с лицом, явно вышедшим из-под станка умелого скульптора с изысканным вкусом, с плавными линиями скул, переходящих в щеки, высоким лбом и вечно поджатыми тонкими губами, по которым невозможно понять?— поджимаются они от презрения или жалости, проявление которых обладательница считает высшей степенью слабости как для себя, так и для окружающих. Русые волосы собраны в пучок, но несколько прядей все же покоятся?— наверное, собирала наспех, думает Мэй,?— на плечах, утянутых легким спальным кимоно. Все в дань уважения японской культуре и ее традициям?— и Мэй бы взяла немного надменная усмешка, возникающая всякий раз, как они встречаются, но сейчас не та ситуация, чтобы шутить, и это?— действительно последнее место на земле, куда она может пойти.—?Ну и потрепало же тебя,?— замечает она, оглядывая со смешком Мэй снизу-вверх. За прошедшие два года, которые они не виделись и ограничивались лишь ментальным общением, она не выросла ни на дюйм, оставаясь все так же на голову ниже и на полметра ворчливее, но об этом Мэй тоже предпочитает смолчать.—?И не говори,?— соглашается она с усталой улыбкой, ощущая, как все мысли без ее ведома с абсолютно наглой вседозволенностью перетряхивают, изучают, будто бы проверяют факты на правдивость, после чего девушка отходит, позволяя пройти в дом, в котором даже пахнет как в традиционных японских домах?— нафталином и потертыми временем книгами.—?Кьеко уехала по делам в Ибусуки,?— под скупое объяснение Мэй вздыхает, роняя с глухим шумом сумку на пол и не думает бросаться извиняться, поднимать ее обратно. —?Поэтому ты можешь спать в ее комнате, чистое постельное белье лежит в шкафу на верхней полке?— думаю, с ним разберешься сама. По коридору налево, вторая дверь.Чеканит она?— словно выплевывает слова, но Мэй уже привыкла к этой манере речи, скованным движениям?— резким, но точным, что бы ни делалось: запахивалось ли кимоно за пояс или же стиралась капля чернил с щеки младшей сестры.—?Спасибо, Кино,?— благодарит Мэй и видит, как после короткого кивка маслянистая лампа, покачиваясь желтовато-оранжевым пятном, скачет по стенам и удаляется, вслед за подругой детства.Мэй делает несколько шагов и сразу ощущает, как активируются защитные талисманы на внешних стенах дома, как пресекают создающимся из огромной энергии фуреку молодого медиума куполом распространение всяческой шаманской активности во внешний мир, оберегают их двоих как от злых демонов, снующих на окраинах то там, то сям, так и от неадекватных мужей, обсудить которых им предстоит утром, а обдумать?— Мэй наедине с самой собой ночью. Ведь даже когда она справляется с доисторическим матрасом и чересчур огромным постельным бельем и, умывшись и обработав скулу, заваливается на матрас, сон к ней не идет, а разум пусть и слабее, но все еще будоражится домыслами, что ей делать дальше, куда идти и чем это все может закончиться для них всех.Утро приносит с собой усталость и раздражение вперемешку с невротической апатией. Мэй не спасает даже травяной настой, на распитии нескольких чашек которого настаивает Кино, в остальном молчавшая и изучающая ее сознание, психологическое состояние и необходимость Киоямы в советах, и та не упирается даже из привычки или трудного характера.Мэй просто сидит на футоне, поджав под себя ноги, и меняется в лице, когда внезапный звонок в дверь разлетается звоном наковальни по дому. Маска беспристрастности и отстраненности разбивается, а нервная система, истощенная отсутствием сна, морального успокоения и передозом стресса, заставляет дернуться, приподняться, вцепившись в чашку с настоем, как в оружие, которую в случае очередной сцены можно будет кинуть, разбить, закидать осколками.Мэй только сейчас понимает, как ее подкосила эта ситуация, что все ее техники, способы борьбы с нападавшими и виновными людьми, забиваются в дальний угол, неспособные к применению, а вместо уверенности и всесильности, она испытывает такой отвратительный и склизкий, липкий страх. Жалкое ощущение, отвратная тяжесть.—?Это к тебе,?— и когда Кино отходит от входной двери, эта тяжесть увеличивается десятикратно. Мэй начинает судорожно соображать, оставила ли она за собой какие-нибудь предательские подсказки, улики, которые могли бы привести на окраину Токио?— в место, о котором она не рассказывала никому, даже относительным знакомым на учебе и практике, в том числе и в школе.Она поднимается с пола, а лодыжки стягивает свинцом, мышцы деревенеют, неподъемные и неподвижные, потерявшие всякую эластичность, отчего Мэй кажется, что и внешне она теперь похожа на робота?— скрюченного, поддавшегося немного вперед от всего того, что клубится и раскаляется, обжигает и одновременно с тем саднит в груди. Она дотягивается до мысли, что вероятнее всего бабушка?— как единственный знающий о Кино человек, как та, которая хотела всеми силами приобщить Мэй к семье самыми ужасными тайнами, кровавыми нитками, из старческого маразма и ненависти могла сообщить адрес Кейчи, но…—?Эстебан? —?облегчение разгибает против воли. Она наклоняется, ощущая почти физически, как с души сваливается целый валун из волнений, и, немного обдумав и обмозговав, понимает, что он?— последний человек на земле, который появился бы на этом пороге. —?Как ты меня нашел?Вместо привычной улыбки?— серьезность и холодность, однако, стоит приглянуться, как в пронзительно-синих глазах, словивших отблеск жарящего солнца, можно увидеть мимолетную радость от того, что он нашел ей относительно невредимой.—?Вчера после нашей встречи в коридоре,?— особенно тактично, игнорируя ее напряжение. —?Я приказал своему человеку проследить за тобой и убедиться в том, что ты в безопасности.Она замечает в его руках скрученные в трубку бумаги, которыми он указывает куда-то в кусты, где при тщательном рассмотрении, Мэй ловит тень, мелькнувшую меж листвы и тут же растворившуюся в зелени, мысленно задается вопросом, пробыл этот человек здесь всю ночь, и если да, то заметил ли он, ощутил ли барьер энергии, который возвела для нее Кино.Но, поворачиваясь обратно к Эстебану, она понимает: о таком открыто не спросишь?— и решает смолчать.—?Но это не главная причина, по которой я здесь,?— продолжает спокойно он, и ее брови ползут вверх. Вроде бы сегодня ее никто не вызывал, рация молчала, а разум полицейских, у которых обычно по привычке с утра она читала мысли, как сводки новостей, был кристально чист от убийств или жертв бытового насилия.Зачем же тогда?—?На самом деле я пришел сказать тебе,?— он словно нарочно прерывается, увеличивая уровень ее внимания до максимального. Выдерживает паузу, коротко вздыхая и смотря прямиком в ее глаза. —?Что Хидеки Кейчи этим утром… был найден мертвым.