1 часть (1/1)

Кричат дети. Звук этот, приглушенный каменными стенами, раздается у тебя из-под ног, отовсюду, душераздирающий и страшный?— по крайней мере, поначалу. Потом привыкаешь. Младшие собратья ёжатся, жмурятся, сбегают во внутренний двор, в тишине которого ищут спасения, а мне уже легче. Иногда даже получается сосредоточиться на более важном?— крик больше не сбивает меня с мысли, не заставляет перечитывать одну и ту же строчку дважды. Я равнодушен к нему. По крайней мере, большей своей частью?— другой я просто вовремя захлопываю пасть, не даю ей взвыть. Подумаешь, говорю, плач. Скоро всё затихнет. Скоро в обширных подземельях Риссберга станет спокойно, как раньше, и мы сможем выдохнуть. Я, Арнагад, Ивар, Мадук…Мы утешаем себя и в какой-то степени утешаем их тем, что у некоторых начнётся новая жизнь, что они переродятся. Это самое настоящее лицемерие, но выхода нет. Мы должны держать себя в руках, даже когда от презрения к Альзуру уже тошнит и каждый сон только о том, как он истекает кровью. Арнагад, конечно, хорохорится?— вечно меряет нашу с ним келью широкими шагами и подробно описывает, что сделает с нашим общим обидчиком.Порой он описывает такие зверства, что я тоже его ненавижу. Порой он кажется еще более омерзительным, чем наш чародей, чем все плохие люди, каких я только знаю. Ты озлобленный трус, говорю. И ожидаемо получаю по зубам, а потом в глаз. Получаю, в общем-то, заслуженно. В душе-то я его понимаю и поддерживаю, и от этого мне плохо, чувствую себя как в грязи извалявшимся?— тянет отмыться любой ценой, да толку-то?В общем, я дерусь с ним только из-за того, что мне кажется, будто это правильно. Затем меня отводят к магам, Арнагаду влепляют выговор и всё заканчивается. Мы снова возвращаемся в нашу келью и снова у нас из-под ног, из глубины Риссберга?— из преисподней?— звучат рыдания и вопли. Мы засыпаем под них, как под колыбельную. Мы засыпаем и каждый из нас с тревогой ждёт следующего дня?— ждёт и боится того, что может там поджидать, что может там найти.Дни идут, за ними недели и так далее, но Альзура видно редко. Иногда, стоя на крепостной стене, я смотрю на четырехугольную башню, ту, что повыше, и представляю, как он сидит там, корпит над бумажками или договаривается с очередным ходячим мешком золота. Я был одним из первых, кого он забрал, и всё равно не могу ничего о нём сказать. Ничего хорошего. Я смотрю на башню и вид её подбрасывает мне не самые хорошие мысли, а противный голосок шепчет на ухо, мол, сделай, тебе же хочется, ты этого жаждешь. Ему нас не жаль и мы должны относиться к нему, как к врагу. Мы должны. Он сейчас там, наверху. Он погружен в себя. Он всегда в себе. Может быть, у него там спрятан еще один небольшой мирок?— этакий чародейский фокус, зашедший слишком далеко. А может быть, он задумывает очередную мерзость. Не знаю и не хочу знать. Пытаюсь остудить пыл остальных, потому что они тоже разгорячены?— как научились мечами махать да прыгать на маятниках, так от разговоров о мести кусок не лезет в горло за ужином.Месть. Их громкие слова обращают мои попытки оставаться благоразумным в ничто. Я загнан в угол. Я…—?Альзур выгнал нашего фехтовальщика,?— сообщает Арнагад, валясь вечером на койку?— она уже слишком узкая для него, маленькая и неудобная, и всё же он терпит. По острому запаху пота понимаю, что после очередной тренировки выкупаться в бадье он не собирается. Несёт от него, как от лесной зверюги, а уж о сопении по ночам и говорить нечего. Сопит он на славу, как и дерётся.—?Откуда знаешь?Я под одеялом. Голые ступни выглядывают из-под него, пальцы поджаты?— холодно, дует ужасно и белый лунный диск скользит по каменной стене. Красиво. И страшно одиноко, хоть я и не один. Но Арнагад говорить не любит, он скорее делает. Мы не можем обсудить даже какую-нибудь сущую безделицу. Чувствую себя неважно, когда он рядом. Мне чуется опасность в каждом жесте, я настороженно жду, когда он нападёт. Если нападёт. У него вечно такой вид, словно он хочет мне шею свернуть.—?Уже как несколько часов уехал. Ты не слышал?Нет, говорю, какое мне дело. Не он?— так кто-нибудь другой. Главное, чтобы действительно учил, всё только нужное вкладывал и большего не надо.Он бросает на меня выразительный взгляд из-под густых бровей.—?Ты похож на полумёртвого.Не полумёртвый. Опустошенный. Я смотрю на него, как на дурака, сморозившего полную глупость?— всегда так делаю, чтобы он замолчал. Несмотря на то, что мы друг друга, в общем-то, не переносим, он как будто бы постоянно оглядывается на меня, ждёт моей реакции. По ней же судит, хорошо вышло или нет. Он-то, любитель почесать языком насчет своей мнимой независимости. Я возвращаю его с небес на землю. Это-то его и выводит.—?Спи, не глазей на меня,?— бурчит он угрожающе, переворачиваясь набок?— спину подставляет, думает, что я не сдержусь и нападу. Не нападаю.Наша келья холодна, но это даже хорошо?— холод понемногу усыпляет. Перед тем, как провалиться в забытье, я еще лежу несколько минут, прислушиваюсь к сопению Арнагада, к шуршанию юркой маленькой мышки где-то под кроватью?— она там, я знаю, и еще я знаю, что когда-нибудь убью её в кромешной тьме вилкой. Не промахнусь. Слух, который нам подарили мутации, одновременно и дар, и проклятье. Я слышу, как где-то внизу опять плачет ребёнок. Подумать только, сквозь толщу камня и тяжесть дубовых дверей…Молюсь: милостивая Фрейя, сохрани его, дай ему выжить, подари исцеление и всё такое. Потом засыпаю. Как я уже говорил, мы привыкли. Почти все.Утро всегда начинается одинаково. Когда я просыпаюсь, то еще вижу красноватые лучи?— рассветная заря кажется куда ярче вечерней, она алая как кровь и стены нашей комнаты тоже словно бы покрыты брызгами крови. Так странно и совсем не страшно. Время подъема еще не пришло и есть несколько минут на то, чтобы понаблюдать, как вздымается могучая грудь Арнагада в такт его дыханию. Таким он безобиден. Иногда, после особенно сильных ссор, начинает преследовать неимоверное желание накрыть его лицо подушкой. И душить. Душить, пока он не затихнет и навсегда не станет таким, как сейчас?— немым, уязвимым, совсем не опасным. И всё же я понимаю, что это мне нашептывает злая моя сторона, к которой прислушиваться не хочется. Заставляю её замолчать. Внутренние демоны. Отчаянная борьба.Мы умываемся ледяной водой, просто пару раз плещем ею в лицо?— этого достаточно. Одеваемся и идём есть. Липкий ком овсянки застревает в горле, кисловатые грибочки обжигают язык. Никакого другого вкуса нет, только ужасная кислота. Вот уж для кого еда?— лишь источник энергии. Мы даже не думаем о том, чтобы есть ради удовольствия. У нас существуют только эти грубо выскобленные деревянные столы, каша и грибы. У кого-то?— еще и неутраченные воспоминания о лепёшках на сале, вяленой треске и пирожках с лимоном. Смотрю в тарелку и ложкой из овсянки пытаюсь выложить рыбу. Вот плавники, вот хвост, углубления, чтобы напоминать чешуйки. Арнагад смотрит, усмехается, мол, как дитя малое. Мне на него наплевать. Я опустошен и всё же пытаюсь видеть во всем этом что-то хорошее. Примитивное, но хорошее. Рыба из каши, почему нет? Если он способен выплескивать накопившееся только посредством драк?— это его проблемы. Если он не умеет говорить ртом, а не кулаками?— это его проблемы. Я размышляю над этим, отрезая у рыбы хвост. Жаль только, что во рту у меня не нежное мясо, а всё та же овсянка. Это острое разочарование не сравнить ни с чем.—?Заканчивайте,?— бросает нам, проходя мимо, один из чародеев. Он же сообщает нам секундой позже, что замена ушедшему учителю фехтования найдена. Мы в предвкушении?— все, даже Арнагад, которому, казалось, всегда было всё равно. Отставив в сторону опустевшие миски, мы все вместе поднимаемся со своих мест и идём во внутренний двор. В животе какая-то пустота, словно ничего не съедено, но я знаю, что скоро это пройдет. Раз проходит боль от синяков, отступит и всё остальное.Мы идём по узким извилистым коридорам и я почти чувствую стопами дрожь камня.Они кричат. Кричат. Снова и снова. Иногда замолкают с жалобным всхлипом, иногда что-то гремит и разбивается?— наверняка рвутся с операционного стола, молят о пощаде и стонут от боли. Помогите, помогите, пожалуйста, пусть будет не больно, пусть боль уйдёт.Я иду впереди всех. Останавливаюсь. Что-то мечется в душе, что-то, чего давно уже не должно было быть?— я похоронил это чувство вместе с Ягодой, сделал всё, чтобы оно больше не проснулось.Ивар, самый младший из нас, дергает меня за рукав куртки, сшитой из лоскутков кожи?— никудышной, уже расползающейся.—?Мы ничем не можем им помочь, ты помнишь?Его слова всегда бьют под дых, как ни пытайся быть к ним готовым. Но я киваю и слегка дергаю рукой, прошу, чтобы он отпустил меня. Он мне давно не чужой, однако прикосновения?— вещь сложная, точно так же, как сложно объяснить, почему они мне так не нравятся. Почему я остерегаюсь их.Иду во внутренний двор, спускаюсь по широкой лестнице, стараясь выкинуть ненужные размышления из головы. Иногда я зазнаюсь и мне начинает казаться, будто лишь я один здесь могу испытывать боль. Я ставлю себя выше других, мол, мне больнее, мне хуже, мне более одиноко?— и лишь потом вспоминается, что нам, пережившим эксперименты, грех жаловаться. Нам всем. Мы больше не испытаем той боли, нас взрастили через неё и, убедившись, что побеги окрепли, оставили дозревать?— вместе с многочисленными наставниками, учителями и всем прочим. Никогда не бывало так, чтобы один из них задерживался надолго. Этакий непрерывный процесс?— дерево трещит под тяжестью и тогда подкладывают новую дощечку. Опять и опять. Снова и снова. Вот и выходит, что каждый, кто потом выезжает за ворота Риссберга, для нас не более, чем переломившаяся доска, не выдержавшая натиска стихии по имени Альзур. Появится другая, может, чуть потолще первой. И всё равно недостаточно.Снаружи стоит дикий холод, воздух еще не успел прогреться настолько, чтобы было комфортно. Наверное, стены должны защищать нас от кусачих ветров, а выходит наоборот. Они мертвые, ледяные, к ним не хочется прикасаться. И тень башни, падающая на жухлую траву. В этой башне сидит Альзур. Но не смотрит, где мы и чем занимаемся. Казалось, ему всё равно. Мы бродим туда-сюда?— разбежавшееся стадо, лакомая добыча для волка. Хочется поскорее взяться за тренировочный меч, разбудить в мышцах жар.Нового наставника всё еще нет. Опаздывает. Ждём его минут десять. Ну, шучу, и этот тоже решил от нас сбежать. Никто не смеётся.Думаю, он у меня за спиной. Думаю, но не слышу?— стараюсь не напрягать слух даже здесь, потому что ухо слишком чуткое, слишком хорошо различает плач детей из подземелий. Поэтому я до последнего не понимаю, почему на меня так смотрят. Или скорее мимо меня, на того, кто сзади.Тогда-то я и вижу его впервые. Всё с ног на голову. Как обухом по темени, честное слово.Он не стар и не молод, хотя мне все же хочется склониться к последнему. Старость утяжеляет людей, отталкивает от них остальных. Старые люди жестоки.Я смотрю на него и не могу понять, почему всё столь неочевидно. Ответ приходит, хоть и не сразу. Волосы у него черные, вьющиеся, лежат небрежно, как у юноши, и оттого привлекательно. И глаза, темные, как два уголька. Взрослые. Это так тяжело объяснить, слов не хватает, чтобы описать их?— в них горит живой ум, в них озорство и одновременно еще много-много всего, что сменяет друг друга с головокружительной быстротой. Он не зол, я вижу это. Молодой бы оскорбился, само собой, мол, он и побег?— понятия несовместимые. Старый промолчит и затаит обиду до скончания века. А он посмеивается. Сжимает в руке тренировочный меч, затупленный, но выглядящий опасно?— потому что держит его не какой-нибудь дилетант, но мастер, уж мы-то в таких вещах здорово понимаем спустя годы.А еще напоминает будто бы кого-то. Не знаю, кого именно. Я все еще смотрю на него, на его профиль?— на прямой нос с едва вздернутым кончиком, на заросшие черной щетиной щеки и на белый шрам под правой бровью… Случается, что от ощущения схожести человека с кем-то тебе становится страшно. Вот и я будто бы боюсь. Это глупо, но…—?Тальесин Блэдын Йорат аэп Лывелин.Южанин. Пробивает на смешок.Он смотрит на меня, так внимательно, так пронзительно, что приходится прикусить губу. Не смейся, говорю себе. Кажешься глупым, когда смеёшься. А еще, быть может, дело в том, что я словно бы забыл, как это делать правильно?— когда и при каких случаях это уместно. Скажем так, мне в тот миг просто захотелось посмеяться. И это невольно выделило меня, потому что остальные стоят в полнейшем замешательстве, переваривают и запоминают имя, хотя он тут же говорит, что мы можем звать его просто?— сиром Лывелином.Говорит, отходя к стойке с мечами и подхватывая еще один. Указывает острием своего клинка на меня.—?Хочу драться с тобой, мальчик. Покажи, что умеешь.Злоба берёт. Мальчик. Я слышу в этом слове пренебрежение и загораюсь желанием поставить его на место. Просто не могу этого не сделать.Он бросает мне меч?— я не жду этого, вытягиваю руку, но поймать не успеваю. Или скорее это клинок коварно ускользает из моих пальцев, звякает об камень.—?Подбери его, мальчик,?— сир Лывелин пощипывает кончиком большого пальца затупленное острие.Я на него злюсь. Он так не похож на наших прежних учителей, на эти холодные бесчувственные глыбы, стекавшиеся в Риссберг на звон монет в кошельке. Они думают только о том, как отработать свои денежки, чтобы дали ещё. Этому словно бы вовсе не платят. Как если бы он делал все это для души. Он смотрит на меня и глаза его смеются, чёрный грифон, вышитый на дублете чуть более светлыми нитями, чем сама кожа, раскрыл крылья у него на груди. Издевается?— понимает, что обыкновенно враг не станет ждать, пока ты поднимешь оружие. И всё же ждёт, пока я это сделаю. Он словно бы догадывается, что я принял его этакий вызов, да и остальные, наблюдая за происходящим, тоже это чувствуют, не вмешиваются. Ну так я ведь тоже не пальцем деланный?— подхватываю меч, вцепляюсь в него обеими руками. Он чуть более короткий, не такой, какими мы бились прежде, но я держу его так, как мне удобно, как учили до этого. А потом, чтобы он не думал, будто бы я дрожу от страха, наступаю на него с выпадом.Помню, что никогда прежде не видел южан бьющимися. Их привозили из набегов, продрогших, лежащих связанными на палубе драккара, ослабевших и голодных. Я научился не обращать на них внимания, как обычно проходят мимо бродячих псов или котов. Я свыкся с мыслью о том, что люди с юга, какими бы они ни были, всё же слабее нас. Но тогда я не знал Тальесина аэп Лывелина. Тогда я вообще ничего не знал.Чувство странное. Не могу толком описать его. Я пытаюсь нанести ему удар, слежу за его взглядом, хочу, чтобы он себя выдал. Не выдаёт. И не смеётся. В бою он так же сосредоточен, как и любой другой. Все мои финты, все выпады как бы проходят мимо него. А иногда кажется, что сквозь. Я не хочу признавать, но мне уже ясно, что он?— человек необыкновенный, уж точно не из тех, кто фехтование понимает как грубое размахивание мечом. Чувствую, что мы связаны?— как если бы стояли среди толпы и он вдруг поймал мой взгляд, а я?— его. Всего на мгновение, но этого достаточно. Достаточно самого меньшего.Глупо. Бросаюсь вперёд, снова хочу ударить?— рубящим, прямо по неприкрытому ничем плечу, а он, словно в некоем своем танце, ускользает. Именно ускользает, легко, точно так же как меч минуту назад выпал из моих пальцев. Как за воздухом гоняешься. Но между тем он вполне живой, он истекает кровью, если ранить заточенным клинком?— только чуть больше усилий приложить, постараться…—?Выпады, выпады… Только это! Кто учил тебя так драться?Мои неудачи злят Лывелина, как если бы были его собственными.Даже усилий недостаточно. После выпада по инерции тянет вперёд и я проскальзываю у него под рукой. Заметно потеплело, в пылу схватки даже стало жарко. Он пахнет нагревшейся на солнце кожей. Тяжело так, по-мужски.Ему хватает моей секундной оплошности, чтобы, развернувшись, приставить клинок к моему затылку. Холодящий металл воспринимается почти так же, как если бы его накалили добела и прижали к коже, оставляя клеймо. Дышу с трудом, судорожно пытаюсь понять, где совершил ошибку. Что самое ужасное?— никак не пойму.—?Мёртв,?— заключает Лывелин. Я молчу. Уязвлен.—?А со мной? —?вызывается вдруг Арнагад.А вот здесь-то уже ясно, для чего он это делает. Хочет меня посильнее в грязь втоптать, мол, я получше могу, дайте только меч или дрын, мне всё едино. Что ж, будь по-твоему. Я смотрю на него волком, но отступаю в сторону. Видно, никогда между нами ничего не изменится?— вечно он будет вести себя как в гузно ужаленный. Да и я тоже.Я снова обращаю взгляд на Лывелина. На то, как он двигается, и на тяжелую, грубую манеру Арнагада сражаться. Лывелин с юга и даже меч держит по-южному, в одной руке. И он хорошо чувствует почву под ногами, перемещается туда, куда ему выгодно и необходимо. И совершенно не устаёт. Его дыхание ровное, не сбивающееся?— я слышу его и уже в глубине души хочу, чтобы он показал мне, как это делается, как ему удается так долго…Вспоминаю свои неуклюжие попытки одолеть его. Смотрю и почему-то кажется, что он невольно напоминает кого-то. Опять. Не могу вспомнить, кого именно. Хочется, чтобы это чувство ушло.Он пробует, прощупывает каждого из нас и это, пожалуй, в порядке вещей. В конце концов, должен же он знать, чему мы обучены. Лывелин выговаривает каждому, не упуская ни единой детали?— там ловкости не хватает, здесь рефлексы подвели, тут удар был не тот.Затем он останавливается передо мной. Он еще говорит с Иваром, голова его повернута к нему и я могу опять рассмотреть его профиль. И вдруг вижу, как слабо искажается его лицо?— на секунду, на краткое мгновение?— как остывают его горевшие до того азартом глаза. Они остывают и холодеют, живой блеск их меркнет. Он теперь какой-то металлический, неприятный.На мгновение, прежде чем вспыхнуть снова. Как если бы дров подбросили в костёр. Но я держу, изо всех сил хватаюсь за отпечатавшуюся в памяти картину и не могу ничем объяснить случившееся. Вот он смотрел на Ивара, вот делает шаг ко мне, но взгляд его устремлен куда-то мимо меня, застывший и нечитаемый.Пробирает до костей. Будто снизошло откровение?— откровение, которое я не могу растолковать. Большая часть мыслей и чувств сожжена мутациями, это всё равно что безуспешно пытаться описать оттенок рассветного неба, зная лишь слова ?красный? и ?желтый?.Я не могу объяснить, что это было.Замечаю вокруг его глаз морщинки?— застывшие, словно кто-то заботливо вырезал их на лице, дабы они оставались там вечно. Вижу, разумеется, много всего остального. Широкие скулы, тонкие губы и колючую щетину. Тугие завитки на голове?— нынче в них еще больше небрежности и он кажется еще моложе, почти нашего возраста.—?Худоват, даже для ведьмака,?— заключает Лывелин, цокнув языком. Он часто так делает, мы заметили, словно чем-то недоволен. —?Но это хорошо. Не попадешь так просто.Я равнодушно пожимаю плечами. На одной овсянке и грибах веса не наберёшь, да это, кажется, и не нужно. Он снова цокает языком. На сей раз это означает удовлетворение.Он отворачивается. Не вижу его глаз.Лывелин велит нам расходиться и мы уходим?— побитые щенки, которые возомнили о себе слишком много. Оборачиваюсь напоследок. Он возвращает тренировочный клинок на стойку. Смотрит в ответ на меня. Ждёт, видно, что я что-то скажу или спрошу у него, и на сей раз холода у него во взгляде не появляется. Даже странно. Может быть, это мы просто сделали что-то не так?Ухожу, хотя на языке вертится тысяча вопросов о том, где он этому научился и как вообще здесь оказался. Хотя даже тут у меня есть подозрения. Альзур, ну как же без него? А еще я, может быть, спросил бы его?— а откуда он именно? Юг большой, такой же большой, как и Север, и Этолия так же сильно отличается от Меттины, как Темерия от Редании. Не знаю, зачем мне это. Может быть, как отметка на карте будущих странствий.Думаю, спрошу в другой раз. Слишком велик риск снова найти в его взгляде отталкивающую отрешенность.