1 часть (1/1)

IЗемляне любили сказки.В детстве Лэнс с лишком наслушался небылиц и поговорок, мифов самых разношёрстных народов мира. Счастливая мамá, гладя его по голове, рассказывала легенды о солнцах, морях и горах перед тем, как затушить ночник в комнате: засыпать было гораздо приятнее, когда казалось, что тебя охраняют ангелы с небес или по-настоящему живая луна сиротливо присматривает за тобой через окошко.Но самое главное сказание землян всегда рассказывали лишь единожды в жизни, когда родители решали, что их чадо уже достаточно взрослое, чтобы понять все эти невероятно важные, заветные слова.?Когда-то, ещё до начала Вселенной, существовали в Небытие две сущности: не то свет, не то звук, не то энергия. Тесно вплетённые друг в друга, они из контрастов составляли единый организм и не могли жить по отдельности, ведь сутью своей врастали в другую половинку.Когда Вселенная схлопнулась и расширилась, а Ничто превратилось в Нечто, две части целого оторвало друг от друга и разнесло по свету, разлучив родственные формы на века и тысячелетия: так и появилась материя и антиматерия, земля и небо, рождение и смерть.?Лэнс мог поклясться, что до сих пор помнит сияющие в свете камина глаза матери, что рассказывала такие интимные, сакральные вещи своему возмужавшему сыну.?...Однако сущности, даже будучи оторванными от своей общности, не забыли о том, как когда-то смыслы их плотно сплетались воедино, и каждой фиброй стремились к своей прошлой части. Оттого наше будущее зависит от прошлого, настоящая сила взрастает только из слабости, и иногда во время смеха по щекам катятся слёзы. Чем сильнее контраст, тем явственнее резонируют нити, создающие его: лишь в двойственности можно найти гармонию.?Очарованный этим огромным, удивительным миром, МакКлейн влюбился в него ещё больше, когда узнал, что рано или поздно найдёт себе друга и партнёра, вторую половинку в самом полном смысле этого слова, свою родственную душу. Это было так волшебно, что в свои восемь мальчик совсем забыл, как дышать: затряс маму за плечи и громко спросил:— Но как я пойму, что встретил её?Мамá расхохоталась, и едва заметные морщинки выступили на её вечно молодом для сына лице.— Поверь мне, ты сразу это почувствуешь.IIПроблема состояла лишь в том, что Лэнс чувствовал слишком много. Вот например обжигающий песок на пляже в середине лета заставлял мальчика кричать от боли в пятках, щекотка брата смеяться до рези в горле, а салочки не по правилам на запрещённых для посещения плантациях табака обижаться на нечестность игры. А чесотка, когда ты переел шоколадок, – это тоже чувство? А усталость от проведённого в диком зное вне дома дня? Должен ли он радоваться поменьше, чтобы не упустить из виду радость от встречи со своей родственной душой? Неужели эта девочка заставит МакКлейна смеяться в два раза сильнее, чем обычно? Он же тогда надорвётся!Лэнс понимает лишь в свои четырнадцать, когда просыпается среди ночи оттого, что его внутренности рвут на части, растаскивают по разным сторонам. От расцветающей фантомными рубцами боли в груди хочется надорвать глотку, но мальчишка лишь открывает губы и понимает, что давится воздухом. Его рот словно заткнули подушкой, и теперь всё, что ему остаётся, – беззвучно корчиться от неведомого ему ужаса и одиночества, полосующего сердце самым острым клинком.На следующий день Лэнс не идёт в школу, остаётся валяться дома кучей изорванного тряпья. Его тело – один сплошной спазм, зияющая дыра среди привычных вещей. Ему до сих пор страшно, и он кричит последними ругательствами на мать, что принесла ему горячее какао с маршмеллоу в кровать.IIIКит никогда не просил о высоких должностях, военных почестях или собственной армии, ведь всё, что ему было нужно – чтобы его оставили в покое. Мельтешащие вокруг генералы Галра, что смотрят на Когане сверху вниз только лишь из-за того, что он полукровка, вызывали у мальчика желание выблевать собственные внутренности, которые уже насквозь пропитались отвращением к этому месту. Этой жизни.По натуре одиночка, Кит не отличался дисциплинированностью и уж тем более субординацией: сколько раз его поджидали в самых неожиданных местах, чтобы перерезать глотку за неосознанно брошенную грубость, и не сосчитать. Однако Когане слыл умелым воином, и в ремесле убийцы ему не существовало равных: то навыки, натренированные с самого детства, когда на каждое ?не могу больше? – хруст рёбер, а на ?не надо, молю, пожалуйста? – очередной ошмёток крови. Это напоминало Когане одну простую истину:Кит был слишком хорош, чтобы его могли прикончить.Кит считал это величайшим проклятием.На Дельта Зэд холодно, гуляют промозглые ветра и льют косые дожди из тонкого стекла, взрезающие оголённую кожу. Боль от колотых ран отрезвляет, помогает миру вокруг перестать крутиться в жалкой пародии на калейдоскоп – Когане даже чувствует, что вот-вот сможет наконец вдохнуть кислотно-морозящий воздух в спёртые лёгкие. Тепло от остывающих под ногами тел взвивается к небу паром: оболочки, предназначенные для терморегуляции в настолько низких температурах, сняты с грязновато-серого мяса местных подчистую. Когане давно не проводил настолько масштабные зачистки в одиночку, и приятная слабость в теле свидетельствовала лишь об одном, очень важном (значимом, бесполезном факте):Он всё ещё жив.Кит уже разворачивается на пятках, сильнее затягивая ослабленный хвост на голове, как вдруг слышит шорох из-под основания груды мертвой, уже не кровоточащей плоти. Секунда, другая – из-за искажённого в гримасе мук лица на чьей-то оторванной голове вылезает ребёнок, и полугалра не может определить, мальчик ли или девочка: антенны на груди, отвечающие за половые признаки, отсечены его же клинком под самое основание. Маленький гуманоид едва шевелит изрезанными ногами – увидев Кита, чужеземные зрачки наливаются болезненно-жёлтым ужасом, а рыбообразный рот начинает дрожать, выпуская наружу капли зеленоватой крови.Когане смотрит, наблюдает внимательно и даже как-то придирчиво, пока инопланетянина трясёт хуже атомного реактора с неисправным стержнем. Солдат уже замахивается изрядно затупившимся мечом (придётся бить по шейным сухожилиям несколько раз, прежде чем существо перестанет что-либо чувствовать), как вдруг ощущает это:Запах.Пот и гной; чья-то моча, привычная для подобных бойнь среди мирных; в воздухе застыло что-то до одури кислое, оседающее оскоминой на корне языка: от этого хочется схватить себя за волосы и блевать, выкатывая противный шарик из своей глотки./На залитом кровью плато слишком холодно, а небесное светило паскудно отсвечивает от ледяной корки близлежащих скал прямо в уставшие глаза./Ему вдруг становится иррационально, до инфантильности страшно.Клинок делает предупреждающий взмах – ребёнок с булькающими звуками бросается прочь, ковыляя и придерживая раненое плечо грязной лапой. Солдат смотрит ему вслед, но может слышать только растущий гул в ушах и стук сердца, заходящегося в каком-то незнакомом, липком чувстве.IVЛэнс защищает свой первый проект перед администрацией школы и вдруг чувствует, как по тонким пальцам витиеватыми ручьями стекает кровь – немоту зала прорывает истошный крик.VКаюта Кита являлась самой дурной иллюстрацией к прилагательному ?удобный?: голый пол; грязные в своей серости, гладкие до отвращения стены; отсутствие какой-либо мебели кроме койки, от ночлежки на которой непременно будет болеть спина.(Если комната отражает внутренний мир хозяина, тоКит был пустым.)Старые доски скрипом режут ухо; Когане просто падает на кровать, больно ударяясь первым и вторым позвонком в крестцовом отделе: у него был тяжелый день, который не смыть с себя просто так. Кит честно старался: стоял под кипятком, пока кожа не пошла волдырями; шоркал себя мочалкой до покраснений; втирал гель в поры до тошнотворных раздражений; мылил полузакрытые веки, чтобы вытравить навязчивые образы на сетчатке глаз вон. Теперь всё, что у него осталось, – запах инородных трав с Бальмеры от выдраенного до нового эпителия тела и (едва) заметное жжение где-то на дне грудины.?В каюте всё ещё пахло гноем, пóтом, мочой чем-то, и Киту в голову вдруг приходит непрошенное воспоминание о коммандере Морвоке, что истерически вопил непечатные ругательства, когда на его форменку стошнило истерзанного пытками заключённого пару месяцев тому назад. Обычно нахальный, низкий голос сменился на девичий визг – тогдашний Кит презрительно поморщился, машинально отпинывая в дальний угол камеры оторванный с корнем ноготь пленного.Сейчас же он лежал на жёстких досках и хохотал так сильно, что на красных от дешёвого мыла глазах выступили предательские слёзы, а жжение внутри сменилось невесомой, мягкой щекоткой.VIМакКлейну только-только исполняется пятнадцать. После пышного празднования Дня Рождения в кругу друзей он сидит на полу у дивана и рубится в какую-то ретро-игру на приставке с Ханком (кажется, там пришельцы стараются захватить всю вселенную с помощью аннигилирующих материю пушек), когда дверь комнаты открывается и внутрь залетает мамá. На женщине нет лица – Лэнс почему-то роняет тарелку с медовыми кексами, отчего неровные и острые осколки разлетаются по паркету подобно бутону календулы.В свои пятнадцать Лэнс осознаёт, что понимает тех, кто ненавидит запах больниц: всё слишком стерильно, искусственно, как-то чересчур никак. В полночь в реанимации неестественно тихо – мальчику кажется, что жужжание люминесцентной лампы над самой макушкой вкручивается ему в мозг сверлом по металлу.Лэнс медленно сходит с ума, пока мамá о чём-то говорит с мужчиной в белом, комкая в руках насквозь промокший платок.Впереди их ждёт длинная ночь в палате у старшей дочери миссис МакКлейн. Женщина много разговаривает, трещит о последних новостях в пустоту, пока сердцебиение на мониторе вырисовывает невысокие горки, а аппарат ИВЛ работает на износ. Лэнс честно берёт себя в руки и даже почти не дрожит, пока обнимает мать до болезненного хруста в рёберных хрящах, боясь кинуть хоть мимолётный взгляд на свою изуродованную сестру.Когда мамá отключается прямо на месте, положив голову на чистые – Господи, как отвратительно они пахнут – простыни реанимационной койки, мальчик на цыпочках выходит в коридор в поисках туалета. Нигде нет ни единой таблички, и он на минуту теряется, пока не видит того самого доктора, бывшего собеседника матери – он хочет спросить дорогу, но врач занят разговором с молодой парой.Женщина честно старается не всхлипывать, но выходит у неё это отвратно – мужчина в брючном костюме рядом то и дело сжимает её руку и прислоняется грудью к трясущейся линии субтильных плеч. Лэнс гипнотизирует их кисти рук взглядом: изящные женские фаланги в отчаянии цепляются за иссушенные, коротковатые мужские пальцы, и вместе они сливаются в единую картину из разных оттенков бежа.Лэнс оглядывается назад и смотрит сквозь открытую дверь палаты на измученное, обуреваемое ночными кошмарами лицо своей матери, каждый нерв на котором каменеет всё сильнее.Где же твоя родственная душа, мамá?..VIIНа курсе к колонии гамийцев военный крейсер империи сталкивается с коллапсирующей звездой, чему не рада ни единая душа из офицерского состава. Навигатор быстро корректирует дальнейший маршрут, рулевой выводит корабль на безопасное расстояние, а капитан ежесекундно раздаёт приказы каждому проходящему мимо члену, пока Когане просто сидит на внутренней палубе, отмотав четыре часа в тренировочном симуляторе.Вспышка сверхновой заполняет собою всё пространство, растекается по материи жидким светом, чтобы позже равномерное полотно разорвалось и растянулось от неоднородных сгустков цвета: красного, перетекающего в бледно-желтый, а оттуда в холодную синь. Это похоже на беснующийся огонь, что стучит подобно сердцу среди льда в зимних сумерках, и на секунду Кит ловит себя на мысли, что не видел зимних сумерек, но крейсер наконец отдаляется от только что рождённой нейтронной – Кит смотрит вслед с затаённым дыханием.Он думает, что очень и очень тоскует по дому.Лишь потом Когане вспоминает, что у него никогда не было дома.VIIIНа своё пятнадцатое Рождество МакКлейн так злится на не пустившую его прогуляться с друзьями мать, что в порыве ярости сворачивает шею любимому хомячку Ричи.IXНа очередной завоёванной планете класса ?М? Кит пренебрежительно одёргивает упавшую ему в ноги с мольбами о единственной просьбе жрицу культа Беллатрикс, чтобы глубокой ночью всё-таки спасти венок из священных цветов от мародёрства имперских солдат.XКогда МакКлейн напивается до беспамятства, осипшие от криков голоса вперемешку со звуками разрубаемых на мелкие осколки костей затихают и впервые за полгода дают ему поспать беспробудным сном.XIКогане снится что-то хорошее. Он не помнит, что же это точно, ловит в памяти лишь выгоревшие обрывки: чей-то смех невпопад, слепящий свет, блики на мирной воде, песок под ногами и какой-то пряный, яркий запах нежно-коричневого оттенка.Вечером он не может сомкнуть глаз, лишь в бессилии пялится на безразличный потолок каюты. Он не знает, из чего сделано это чувство, но оно отдаёт апельсином и, что странно, солью, а ещё как-то противно греет нутро. Наверное, живые существа должны лить слёзы, когда полны золотой мглой, но Кит не знает, каково это – плакать, и не узнает никогда.Он угоняет один из беспилотников и летит прочь от фиолетовых флагов Империи.XIIЛэнс знает себе цену и знает, как хорош в постели. В шестнадцать лет он почти не ночует дома, предпочитая коротать свободное время в компании симпатичных девушек с вгрызающимся прямиком в смуглую плоть взглядом; тонкие, птичьи лопатки уже совсем привыкли к перманентному ощущению смятых льняных простыней и почти не зудят от аллергического раздражения, которым парень мучился ещё совсем мальчишкой. МакКлейну нравится это ощущение единения, словно кожа вливается в кожу, губы – в губы, а изгиб бёдер – в чужой пресс. Здесь всё разбито по парам, а прикосновения партнёра легки и приятны, и Лэнс и не может насытиться ими, словно он действительно голоден и оторван от всех. После бурной ночки он часто закуривает сигарету прямо в кровати – никотин ударяет в мозг, из-за чего усталость никчёмность одиночество тоска выцветает и бледнеет в объятиях дыма.Ему отчего-то кажется, что темноволосые красавицы с угольно-чёрными глазами после секса пахнут мускусом с лёгким шлейфом гемоглобинного железа.XIIIКит нейтрализует группу учёных в подозрительных масках из чистого любопытства. Не то чтобы ему было дело до израненного, частично поседевшего пилота на хирургическом столе – он ему никто, но механическая рука спасённого совершенно точно сконструирована и интегрирована в человеческий организм друидами галра, так что Кит обязан выяснить правду. Он давно в курсе про чудесное возвращение единственного выжившего с экспедиции на Кербер; Кит знает, что к добру это всё не приведёт уж точно.Планы летят к чертям, когда в шатёр заскакивают какие-то нелепые подростки, топотом предупредив Когане о своём приближении ещё с расстояния трёхсот метров. Полугалра с раздражением отмечает, что с таким навыком ведения спасательных операций в межгалактической империи их бы давно пристрелили, а позже кинули гниющие трупы на съедение животным на ринге – как вдруг мгновенно костенеет.В комнату залетает смуглый долговязый парень, попутно спотыкаясь о несуществующий порог и собственные же ноги, и Кит не может понять, отчего так зудит его грудь. Он пялится на кубинца непозволительно долго, а тот, в свою очередь, наконец переводит сияющие восхищением напополам с беспокойством глаза от лежащего мужчины на Когане, чтобы тут же замереть изваянием. Лэнса посещает смутное воспоминание, словно он уже видел этого брюнета, вот только в упор не может вспомнить, где.А дальше – больше: выкрикивающий имя Заркона пленник, подошедшая на место вырубленных медиков подмога и погоня на бешеной скорости. Ветер свистит в ушах, когда планолёт с пассажирами ухает вниз с обрыва, ведомый властной рукой бывалого Кита. Он пилотирует твёрдо, ловко огибает препятствия и выделывает такие мастерские финты в полёте, что подростки сзади то и дело заваливаются на бок, грозясь слететь прямо на острые камни и землю. Полугалра думает о том, что давненько не слышал неровного, быстрого биения собственного сердца.Он гибкой кистью уводит планолёт вправо и старается не замечать, как загорелые пальцы с отчаянием цепляются за его высокие плечи.XIVУправление Вольтроном требует недюжинных усилий со стороны каждого из пяти пилотов. Так, мозгом и координационным центром оказывается находчивый и рассудительный Широ, руками и средством выполнения всех необходимых действий выступают умная Пидж и мобильный Кит, а ногами и опорой команды – дружелюбный Ханк и взбалмошный Лэнс.Временами Кит рухает на свою койку после очередной тренировки – по-моему, он даже не чувствует своих ног – и думает о том, как же всё так вышло. В огромной системе, состоящей из исправно работающих винтиков, каждый находится на своём месте, занимая уготованную ему нишу по праву.Каждый, кроме Лэнса.МакКлейн, волею случая выступающий оплотом кучки случайных спасителей Вселенной, не внушает доверия даже мягкой и сострадательной Аллуре. МакКлейн носится по замку, успевает везде всунуть свой острый и прямой нос; МакКлейн постоянно тормозит в самый ответственный момент тренировочных вылазок, пилотирует так рвано, что Вольтрон швыряет из бока в бок, а ещё МакКлейн постоянно смеётся над несмешными и даже страшными вещами, вставляет везде свои заурядные шутки, и вообще он придурок, каких только поискать надо. Однажды он по случайности сломал генераторы замка, обесточив всю систему этой огромной махины, и они в течение недели летели без какой-либо энергии посреди космического сектора, являющимся сырьевым придатком империи Галра.Когане думает, что кубинцу повезло оказаться в команде таких профессионалов, как все они, о чём он из раза в раз напоминает Лэнсу.Кит отчаянно старается игнорировать странные бритвенные лезвия, режущие его горло изнутри и заставляющие отхаркивать густую кровь после каждой беседы с парнем.XVЧерез полгода их скитаний среди звёзд они случайно натыкаются на полностью покинутый крейсер галра. Тот летит без какого-либо направления, дрейфует среди пустых планет класса ?H?, и тогда, после долгого мозгового штурма в зале совещаний и множества перепалок на высоких тонах, команда защитников вселенной принимает решение обыскать судно врага и возможно подцепить там какие-либо надёжные сведения.Скорее всего, во всём произошедшем виноват Широ, чей голос оказался решающим в противостоянии мнений.Потому в момент нападения друидов, искусно прятавших свою энергию (Когане лишь изредка улавливал на периферии зрения фиолетовые вспышки запаха с примесью гнилого жёлтого), никто, кроме красного паладина, не был мобилизован в полной мере. Он первым выскакивает перед врагом, рычит по-звериному, потому что если не он – то никто. Если он не сможет – они все просто полягут здесь.Кит бьётся остервенело, не отдавая себе ни малейшего отчёта. По-моему, у него растянуто сухожилие руки, на которую он упал собственным весом, а ещё со лба течёт кровь, он мало что видит из-за этого, и как же это мешает, Господи. Он перекатывается за спину врага, в противоположную от спасающихся сокомандников сторону, стирая кровь внутренней стороной запястья, размазывая её по всему лицу от уха до уха. У него онемела вывернутая лодыжка, но это не повод сдаваться: ему нужно выиграть время и дать всем уйти, он должен помочь и…Поток непривычных и каких-то абсолютно чужеродных мыслей прерывает очередной молниеносный удар от друида. Сверкающий энергетический шарик летит прямо Киту в грудь, и тот еле успевает увернуться, чтобы вторая такая же атака врезалась ему в район шеи.Он падает плашмя, понимая, что вдохнул во время удара – у него обожжены лёгкие, и теперь он не может сделать и глотка воздуха. Мир вокруг начинает кружиться, вертеться, и от нехватки кислорода и электрического ожога на стенках гортани сознание парня начинает покидать его, пока он на каком-то автомате не отмечает, что его просто тянут за ногу, волокут куда-то. Кто-то начинает кричать, и во всей какофонии звуков лишь чей-то истошный, отчаянный вопль ?Уноси его, ну же!? достигает его понимания.Он проваливается в холодное, стылое забытие.XVIСледующие двое суток в замке воцаряется могильная тишина. Никто не разговаривает, а Широ, однажды решивший было сказать что-то, открывает рот, но ловит ледяной взгляд Пидж и не может выдавить из себя ни звука.XVIIКогане постоянно тошнит: когда он открывает глаза, когда встаёт на ноги, когда он моргает, когда смотрит на зияюще-пустое место Лэнса напротив за столом. У всех присутствующих за приёмом пищи такие до жути мраморные, высеченные из камня лица, что от этого только хуже, а звук то и дело падающей ложки Ханка кольцуется в сознании страшнее самых ужасных обсессий.Когда Кит заходит в свою каюту, одной рукой держась за заживающее горло, ноги наконец перестают держать его – он спиной сползает вниз по двери, больно приложившись затылком о холодную поверхность. Его знобит, а сквозь весь организм по венам словно пускают какой-то жгучий сплав. Ему кажется, что корица смешивается с ржавчиной, и металлом, и кровью, а ещё он чувствует, как дёргается не принадлежащее ему тело, как ломаются фантомные кости, как выворачиваются суставы, и кто-то продолжает кричать до хрипоты, грозясь порвать саднящие голосовые связки.Его находят в своей комнате среди лужи собственной рвоты.Впервые в жизни он готов взять все свои слова обратно или сотворить самую ужасную глупость, лишь бы Лэнс снова рассмеялся ему в лицо своим раздражающим баритоном.XVIIIЭто был липкий, бесконечный кошмар, окутанный пульсирующей мглой.Боль кроваво-красными букетами распускалась по обратной стороне кожи, распарывая её на неровные края. Парень честно обменял бы свою жизнь на китайскую ?смерть от тысячи ножей? – пик блаженства и радости, эдемское спокойствие и музыку сфер. На первом ударе он с достоинством отхаркнул кровь на пол камеры, одними только глазами каля узоры на насмешливом профиле тюремщиков; на штырях, вбитых в правую ладонь, начал кричать – на кислоте уже не помнил своего имени. Спираль из ужаса окончательно поглотила его к концу четвертого дня непрекращающейся экзекуции, опрокидывая на спину и закручивая в моток из костей, держащихся лишь на драных нитках – пока тело не стало куском волокна.В жухлом листе из мяса поселилась лишь скорбь.Вросла вовнутрь, тугой косой сцепляясь с тем, что осталось от нервов. Лэнс мало что знал помнил о том, что происходило снаружи его черепной коробки, – у него было много времени подумать. Подумать, хотя пилот и не знал, о чём же: от лица матери, собирающегося из последнего света под веками, хотелось сбежать на другой край земли, как маленькому мальчику залезть под одеяло и забарахтаться под ним, не подпуская жуткие мысли ближе расстояния вытянутой руки. Однако то, что особо несчастливые называли избавлением от страданий, всё больше наступало парню на пятки. Он перестал брыкаться, давая страшной правде заполонить своё маленькое убежище:Его конец так и останется той непрочитанной, оборванной на полуслове главой в книге, названия которой никто и не слышал. Это был не страх – безграничное чувство утраты чего-то важного, так и не претворённого в жизнь. Ему, уже наполовину мёртвому, до иронии душно: сердце (всё ещё) бьется так нестерпимо мерзко, и всё, чего хочется МакКлейну – вырвать его голыми руками, впиваясь ногтями в самые желудочки, растащить миокард в разные стороны до разрыва мышц и швырнуть в шлюзовую камеру. Почему оно не может перестать ныть? Отчего ему так – невыносимотоскливо – плохо, и болит не где-то там, а по всему телу? Под третьей плюсневой костью, по поперечному разрезу фиброзной ткани диафрагмы, внутри глазниц и вовне них: жжёт всюду, но в особенности далеко-далеко, на тридцать градусов по часовой стрелке в глубине холодного космоса.Что же это такое? Что он упустил?Но чужое страдание быстро испаряется вместе с противным привкусом ацентона, когда Лэнс наконец без остатка растворяется в тишине, что окружена пустотой: только кровь медленным потоком вытекает из вырезанных наживую увечий, срываясь с краёв кожи.?Надеюсь, ребята спасут Вселенную без синего паладина?, думает МакКлейн, закрывая глаза.Капля за каплей, тарабанящая о несуществующее дно.Вернись.Куда ему, вечному незнакомцу, возвращаться? К кому же?Вернись, Бога ради, вернисьвернисьверни–Пилот намеренно слушает сквозь смутно знакомые звуки, погружаясь в маревую бесконечность. Он устал, просто хочет поспать и увидеть долгий-долгий сон....мы столько не успели сделать.XIXТрубки, опутывающие лечебную капсулу, гудят так умиротворяющее, что Лэнсу даже не хочется просыпаться. Он чувствует, как его, как в детстве, обволакивают ласковые объятия мамá, что прижимает к груди его слабое, горячее тело во время лихорадки – дышать всегда становилось легче, а жар отступал, когда женщина укутывала сына в одеяло и рассказывала те самые сказки.Парень ощущает себя последней сволочью, просто грязью под вычищенными до блеска ботинками. Если бы только он не вел себя так тошнотворно в отношении матери последние три года на Земле, если бы не ругался с источающей чистую заботу миссис МакКлейн, если бы не хлопал дверью и не убегал из дома, если бы мог контролировать подспудную злость на всех и каждого под ложечкой, если бы закрыл на замок этот вытекающий изнутри яд – всё было бы совсем не так.Но это было.Он поднимает веки целую неделю.Как только дверцы пода открываются, его падающее тело, теперь больше похожее на перештопанное вдоль и поперёк полотнище, подхватывает подмышки обеспокоенный Ханк: на лице сияет обманчивая улыбка, но под глазами ясно вырисовываются синяки цвета межзвёздного газа. Коран, Широ, Аллура и даже Пидж – все здесь, они облегчённо выдыхают и, кажется, личный Стоунхендж падает с плеч каждого.— Хей, детки, чего такие кислые? – хочет процитировать Кобейна кубинец, но вместо этого только издаёт булькающие звуки вперемешку с предсмертными хрипами.— Бро, тихо, у тебя повреждены связки. Ты нас здорово напугал, – слышится голос Гаррета сверху, пока Лэнс бессильно повисает в его руках, впервые за долгое время чувствуя себя в безопасности. Аллура наконец даёт выход своим эмоциям, и парень слышит едва скрываемые, задушенные всхлипы.У всех в помещении такой вид, словно они вырвали его из-под падающего лезвия гильотины.Наверное, ему стоит что-то сказать, как-то оправдаться или… Что такое это ?или? он так и не понимает, но собирается с силами и ломано, скача с одной ноты на другую, отвечает:— Хороший сюрприз вышел, а? – совсем уж слабо. — Держу пари, такого розыгрыша вам ещё никто не устраивал: ни на Рождество, ни на День Рож– эй-эй, Пидж, ты чего, не…Гандерсон кидается на него с кулаками, но Широ, одной рукой обнимающий плачущую Аллуру, второй успевает схватить компьютерного гения – девушка брыкается, одновременно крича что-то про ?пустите? и ?расквасить лицо?, и Лэнс замечает, что очки её как-то странно бликуют на глазах.— Успокойся, – с нажимом командует Широгане, в противовес разглядывая МакКлейна со сдержанной, но неописуемой теплотой во взгляде.А где же ещё одни глаза, но от которых всегда хотелось забиться в угол?— Кстати, а где Кит? – отвлекается Лэнс, наивно и одновременно непонимающе пытаясь вывернуть деревянную шею в сторону Ханка.Пидж напротив словно шест проглатывает.— Он у себя в каюте, – после чересчур долгой паузы сообщает чёрный паладин, — отдыхает. У нас были тяжёлые деньки.Оу. Лэнс искренне силой растягивает губы в подобие чего-то приятного на своем лице, и у него должно получиться – ведь такая многолетняя практика, такой опыт! – потому что ему совсем не печально, и не обидно, и не горько.(он никому ничего не должен никто ничего не должен ему и вообще соберись наконец размазня).— А-а-а-а, ну, ладно, а что произошло? Почему я тут? И сколько меня не было? – вопросы сыплются как из рога изобилия, хоть говорить и физически невыносимо, и кубинец шатается, всё больше обмякая вопреки всякой силе воли. — Да что у меня с ногами-то?— Мышцы атрофировались, – подмечает Гандерсон, смотря куда угодно, но не на МакКлейна. — Тебе бы в каюту, поговорим завтра.Снайпер хочет возразить, но при воспоминании о лежащем и задыхающемся от удара Ките – беззащитном, чьё лицо застыло в кривой пародии на крайнюю степень удивления – ещё больше хочет закрыться в своей комнате и никогда-никогда не выходить наружу.Он потворствует этому желанию, сглатывая вместе со слюной обиду напополам с наждачной бумагой.— Отличная идея! Ханки, подсобишь мне, будешь как носильщик паланкина, – что-то в его горле нещадно хрипит, но ничего критичного тут нет, ещё связки не разработались. Ханк честно ждёт, что МакКлейн, волочащий ноги к выходу из медпункта под боком, тормознёт, обернётся, подмигнёт принцессе и по обыкновению добавит нечто из области ?ах да, Аллура, сегодня ты выглядишь просто прекрасно, но, уверен, ещё лучше бы ты смотрелась у меня на коленях?, но Лэнс молчит, только морщится от боли в ослабших конечностях, не издавая ни звука – словно рот зашили нитками.Как только двери за двумя парнями с тихим шипением закрываются, принцесса размахивается и с нечеловеческой силой ударяет Широгане прямо в крепкую грудь.— Какого чёрта ты не сказал ему? – кричит алтеанка, и ярость в её голосе буквально сбивает с ног.Даже выштудированная годами армейская выдержка лидера разрывается аккурат напополам. — Что ты хотела, чтобы я ему сказал? Думаешь, ему хочется знать, в каком состоянии пришёл Кит после спасательной операции? Думаешь, ему действительно нужно, – Такаши выделяет последнее слово голосом, – знать, что тот буквально свалился без сознания, как только ступил на борт замка? Это ты хотела ему сообщить?— Но Лэнсу нужно понимать, что нам не всё равно.Бравада принцессы оказывается ужасно непрочной под шквалом правды – фраза звучит слишком тихо и надломлено для той, что все полторы недели держалась кремнем: неустанно кружила вокруг лечебной капсулы, час от часу сверяя биологические показатели полумертвого товарища. Когда они подобрали Лэнса, тот уже не просто стоял одной ногой в могиле – он лежал в ней, засыпаемый мокрыми комьями земли. Вселенское чудо, что МакКлейн вообще остался жив: половина его костей оказалась сломана, а вторая – выбита из суставов, семьдесят процентов кожи покромсали, как салатный лист (шрамы, перевивающие всё тело, уже вряд ли когда-либо заживут), и, судя по обширным ожогам внутренних органов, парня то принуждали глотать раскалённые предметы, то впрыскивали внутрь кислоту. Это даже не имело никакого смысла: зачем лишать голоса при допросе, если мученику нужно говорить? И кем нужно быть, чтобы из чистого веселья сделать из человека не просто кусок мяса, а обуглившуюся отбивную?Кто угодно бы сдался и умер. Почему же не сдался Лэнс? Мысль о чём держала его на плаву все эти бесконечные, кошмарные дни?— Лэнсу нужно понимать, что никто не стремился принести себя в жертву ради его спасения, – отвечает Широ на грани слышимости. — Он бросился спасать Кита не ради того, чтобы тот чуть не угробил себя снова, абсолютно халатно кидаясь на вооружённых до зубов галра. Ты же помнишь, Аллура, он стоять-то едва мог даже первое время, а ведь ему с каждым днём становилось всё хуже. Широ сглатывает, делая паузу.— Лэнс съест себя заживо, если узнает, что из-за него Кит мог потерять всё.Стоящая рядом Гандерсон не спорит, хоть ей и кажется, что Кит совсем не выглядел как тот, кому есть, что терять.XXКит убеждает себя, что это не его дело.Ему по боку, категорически всё равно, без сомнения безразлично и просто и по-человечески наплевать. Его это не волнует, у каждого своя жизнь, и у Когане есть ворох своих неотложных дел и забот, он по горло засыпан поручениями и да, он стоит напротив комнаты принцессы и чувствует себя настоящим стукачом, предателем и, возможно, Иудой.Аллура – хоть Киту и чужды подобные оценочные понятия – хороший человек: она слушает его нескладную речь, ни разу не перебивая. Аллура грустно улыбается Киту, сводя белёсые брови к переносице. Аллура мягко уверяет красного паладина, что всё обойдётся и что у Лэнса (?это абсолютно характерно для таких ситуаций, поверь мне, ничего из ряда вон?) ПТСР.Аллура считает, что МакКлейн ещё легко отделался.Кит объективно оценивает свои силы и знает, что его языковые познания оставляют желать лучшего, но после сказанного всё же чувствует странную растерянность. ?Легко? – это наречие, сходное по смыслу с ?просто?, ?несложно? и (как же там?) ?без особых усилий?; в слове ПТСР четыре заглавных буквы, и все из них – согласные, но Когане едва ли уверен, что в них может уместиться весь спектр испытываемых Лэнсом эмоций.Синий паладин, нужно отдать ему должное, старается на пределе своих возможностей – должно быть он думает, что и правда выглядит, как обычно. Когане не винит его за сокрытие эмоций: обнажать свои слабости перед другими не просто страшно, но и совершенно непрактично.Так что МакКлейн, словно ничего и не произошло, обедает со всеми за общим столом, тренируется с мелкими поблажками, потому что не хочет соблюсти и половину строгих медицинских предписаний Корана, вспоминает забавные ситуации из своего детства на солнечной Кубе (когда его хотят и тем более не хотят слушать). За последние дни полугалра узнаёт о МакКлейне столько, сколько не знал никогда, плюс ещё немного в довесок.Шатен упоминает, что родился и жил в Виньялесе: сосредоточении подземных пещер, кирпично-красной пыли и диких пляжей. Там всегда было жарко, и в дни, когда температура поднималась выше тридцати пяти, мальчик часто с криками кидался к подолу матери, что есть сил выпрашивая черничное мороженое в рожке; каждые выходные они всем скопом посещали церквушку в центре, а в будни убегали из дома, чтобы засалить друг друга на табачных плантациях, а потом со смехом кинуться прочь, пока их не поймали и не отвели к уставшей после работы мамá. Однажды старшая сестрица Хулия даже свозила их в Консоласьон-дель-Сур, прибрежный городок, омываемый с юга Карибским морем – тогда Лэнс безвылазно провёл пять дней на пляже, чьему простору не было видно конца: сколько не иди по извилистой береговой линии, а белый сыпучий песок всё ещё лип к ногам. В восемь мальчик падает с придорожного дерева на узкой улочке и ломает руку, в десять зарабатывает себе шрам на левой лодыжке, грохнувшись с металлической качели, в двенадцать становится жертвой неосторожно размахивающего досками друга (кто-то чуть не распрощался с невероятной глубины синего глазами), а в четырнадцать – теряется в какой-то огромной долине, чье название Кит не запоминает. После четырнадцати рассказы всегда обрываются.Лэнс свои речи фразирует громко, чеканит каждый слог, смеётся над собственными же каламбурами, жестикулирует отрывисто и чересчур широко. Изо дня в день он болтает всё больше, но с каждой сестринской ссорой, каждым сворованным велосипедом и проигрышем в пятнашки Кит почему-то всё больше понимает нечто до дрожи пугающее:МакКлейн рассказывает это сам себе. Он вспоминает колыбельные матери и улыбки братьев и сестёр, солнце, воду и знойные вечера, повторяет, как молитву: из раза в раз, перебирая фантомные чётки в руках, закрывая глаза и ни на миг не смыкая губ. Под словами, цветастыми и хохочущими, кружащимися в ритме зазывного карнавала под звуки синкоп, зияет эрозия: та, что снедает всё лучшее, чистое, светлое из перцепции, оставляя взору лишь болотную гниль.Лэнс не видит, не слышит, не осязает подушечками пальцев и уж тем более не чувствует ничего, что могло бы спасти его от этой всепоглощающей, обсидиановой пустоты.Вечерами, когда в замке отключают освещение, оно выползает наружу: в тёмных коридорах царит полумрак – Лэнс отшатывается от поворотов и бредёт так быстро, словно опаздывает на свидание с умирающим, а каждое движение превращается в сплошной сумбур, дёрганое подобие контроля над своим телом.(Он трижды срывается на бег.)Все моральные установки, что Кит стоически нёс сквозь свою невыносимо (не)долгую жизнь, кажутся рухнувшими, рассыпавшимися в пыль: их комнаты находятся по соседству, и он поневоле вынужден наблюдать нечто интимное и запретное, то, что спрятано где-то глубоко-глубоко, там, куда даже сам Лэнс не в состоянии дотянуться. Никто не замечает того, что замечает Кит, и оттого он чувствует себя так, словно его с головы до ног обмазали чужими экскрементами.По ночам стены начинают кричать и плакать: то измотанное постоянными тренировками тело кубинца засыпает на час, чтобы проснуться от очередных кошмаров, кольцом свивающихся вокруг солнечного сплетения. Кит слышит, как тот плачет, а потом перестаёт: подушка хорошо душит истерики, ведь полугалра знает, полугалра проверял. Когане знает и то, каково быть худшей версией самого же себя, тряпичной куклой без кукловода, от стежка до стежка набитой соломой и от края до края истыканной тупыми булавками, когда уже и не болит, но где-то точно ноет.Он лежит у самой стены и вслушивается в оглушающее молчание по ту сторону.Тишина чем-то напоминает ?не могу больше?, а на самых верхах ?не надо, молю, пожалуйста? – Кит съёживается в комок, желая коленями слиться с линией плеч.Боль течёт медленно – тухнущий огонёк лампады, продольная резь в венах; она струится, ветвится, вяжет вместе, и Киту страшно, он не хочет этого: лишь бы закрыться, убежать, спрятаться в домике, упасть навзничь во тьму, но не дать кислоте затечь внутрь.?Чтоугоднотольконеэтоснова, – шепчет Лэнс (Кит?), — янехочубольшечувствоватьнехочу.?Сожаление. Горечь. Обида. Страх.Чьи-то руки, плотно сжимающие горло.Пульс – нежелательный попутчик.(Я – нежелательный попутчик?)Меня его пропустили через мясорубку, и всё, что осталось в итоге – кровавый фарш на полу, из которого наскоро слепили жалкое подобие старого меня него. Для всех вокруг это всего лишь он (я?), им невдомек, что нет в нём (во мне?) опоры: все кости превратились в крошево; что движения вызывают ноющую боль: мышцы, наскоро соединённые из кровавого месива без хрящей и связок, не предназначены для любого рода физической деятельности; что то место, где должно быть сердце, теперь утрамбовано этим самым проклятым фаршем под завязку. Теперь этому несчастному органу не нужно перекачивать кровь, не нужно замирать в сладком ожидании, не нужно днём и ночью сжиматься в грудной клетке и ранить без любого права на передышку.(Он – как собственный же крест?)Когда мольбы об избавлении становятся визгом нестройных струнных, Кит, закрывая глаза, впервые в жизни делает добровольный шаг в пропасть:Он впускает в себя чужую боль, принимая её всю без остатка и разделяя на двоих.XXIПланета, куда защитники Вселенной прилетели с дипломатическим предложением примкнуть к Альянсу для сопротивления Галрийской империи, вся усыпана скалистыми холмами. Поросшие буйной растительностью возвышения почти отвесно вздымаются над пологом зелени, раскинувшимся на все стороны света бескрайним морем; неглубокие лощинки жмутся к бокам холмов, прячась под склонами от света двух звёзд, уже стремящихся укатиться за горизонт. Весь мир здесь – видение в жаркий день, подёрнутое тончайшей дымкой на исходе дня, смешение бурого, зелёного, песочного и сиреневого от проглядывающих тут и там круглых бутонов с заострёнными лепестками. По неровным кругам тропинок на земле носятся дети, внешне напоминающие молочно-белых, слегка угловатых людей с синей линией вдоль обеих щёк; они что-то громко кричат друг другу, но не совсем понятно, что же: до ушей долетает лишь приятный уху звон, расходящийся прочь шелестом листьев редких деревьев с развесистой макушкой, пением птиц, отзвуком от стрекотания цикад, словно голоса иноземцев вплетаются в низменность вокруг, создавая эхо на открытой местности.— Они похожи на того самого сына Луны, да?Кит отворачивается от разыгрывающейся в десятках метров под ногами картины, встречаясь глазами с улыбающимся Лэнсом, уже сменившим униформу на будничную одежду. Тот беспризорно стоит в пяти шагах от Когане, что сидит на самом краю голого, пыльного выступа плато, нависающего над пропастью травы и редких, причудливых деревьев – красный паладин заметно хмурится, не понимая вопроса.К счастью, Лэнс всё осознаёт без лишних слов.— Ну, того самого, у которого серые глаза и белость, как у брюха горностая, – Кит мысленно (или ему так кажется) возводит очи горе от корректности формулировки, пока МакКлейн, небрежно щебеча, подсаживается рядом. — Баллада есть ещё такая испанская, неужели не слышал? Очень известная.— Тебе мамочка пела на ночь? – парирует Когане, чтобы секундой позже засомневаться в правильности подобранных слов и интонаций.Лэнс вдруг хватается за грудь, и глаза его становятся похожими на синие чайные блюдца.— Упаси Господи, Кит, там же про убийство женщин и изолированных от общества детей!Когане молча отводит взгляд в сторону: то ли в смущённый, то ли позабавленный; МакКлейн тем временем меняет откровенно комичное выражение лица на улыбку, смеётся открыто и мягко, заполняя собой всё пространство вокруг. Малахольный ветер забирается к Киту в смольные волосы – тот зачёсывает их в сторону, непроизвольно щурясь то ли от попавшей в глаза пыли, то ли от сияния парня подле.Кубинец, наконец совладав с лезущей в рот прядью, едва поворачивает к Когане загорелое лицо и плутовски подмигивает.— Мне пели другие песни, и, эй, прошу заметить, совсем не старпёрские! – оправдывается он, вскидывая руки в защитном жесте. — Хотя, м-м-м-м, и в старпёрских ничего плохого нет, на вкус и цвет: моя мамá очень любила Патрисию Каас, и вообще те же ?Wham!? очень хороши, я сам слушаю парочку их песен: там солист такой горя…— Лэнс, много воды.— А, да, прости, я про что: когда я был помладше, мамá пела мне эту, как её… – Лэнс замолкает, а потом вдруг содрогается, уставившись на собеседника с таким ужасом, словно Когане прямо на его глазах стал откручивать головы новорождённым котятам. — Чёрт, Кит, я не помню! Там что-то про ?призрак на болоте?, ?войти в наш дом?…— Хорошая колыбельная, она не сопровождала текст спиритическим сеансом? – откровенно издевательски интересуется красный паладин, изо всех сил давя внутри непрошенный смешок. Лэнс, однако, не слушает его от слова ?совсем?: уперев подбородок в ладони, что-то мурчит себе под нос, напевая протяжный мотив, и явно морщится, силясь вспомнить слова. Проходит полминуты, прежде чем кубинец перестаёт завывать под боком, чем избавляет Когане от нужды слушать филигранные оперетты.— Короче, не могу всю вспомнить. Помню только куплет, там девчонка поёт: ?Я – лишь атом в море ничего, ищущий другой, чтобы воссоединиться. Может быть, мы можем быть началом чего-то большего, быть вместе с самого начала времён?.Кит качает головой по ветру: ему нечего на это ответить.Дети, секунду назад резвящиеся под ногами, замедляют свой темп: кажется, что засыпающие парой звёзды забирают в своё ложе и силы жителей – некоторые едва заметно, как-то очень скромно и застенчиво начинают зевать. На краю видимости Лэнс водит плечами в своей дурацкой куртке с жёлтыми вставками на рукавах, не отрывая взгляда от кромки горизонта, где разгорается зарево.— Знаешь, это место очень похоже на долину Виньялес. Я бывал там в детстве, – зачем-то говорит он, и Кит чувствует себя так, словно только что прознал какую-то страшную тайну.Когане сильнее цепляется выглядывающими из-под тактических перчаток пальцами за рассыпчатый грунт.— Это напоминает мне о доме.Доме? Однажды вечером одного из немногих свободных дней на борту замка они уже разговаривали об этом: Ханк тогда сказал, что дом – это место, где пирожные тают на языке медленнее всего, а выпечка получается вкуснее, чем во всех закутках Галактики; Широ возразил, что дом – это звук взлетающих самолётов и шепотки стоящих в шеренге кадетов, скрип ручки на желтоватой бумаге отчётностей и писк успешно завершённой секунду назад симуляции. Пидж блеснула тонкой оправой и с долей надменности, мол, все вы не правы и правы никогда не будете, заявила, что хочется возвращаться туда, где смеётся отец и постоянно, словно продул какой-то спор, широко улыбается брат, взлохмачивая русые вихры волос; Аллура добавила, что нет ничего лучше запаха алтеанских цветов на длинных, убегающих прочь от взора полях, а сладковатый аромат, расцветающий не только в воздухе, но и на коже, оседает приятной истомой на сердечные стенки.Кит тогда повышает голос и затевает какой-то до одури глупый, никому не нужный спор с Лэнсом, лишь бы громко хлопнуть несуществующей дверью и убежать из зала прочь до того, как до него дойдёт очередь рассказывать.О чём он должен говорить? Если дом – это место, где он вырос, то его дом – тёмные помещения военного крейсера, освещаемые лишь желтовато-люминисцентными лампами? Если семья – это люди, которые его растили, то его семья – галра, со звонким хлопком пинающие тонкое детское тело в живот? А если дом – это место, где его ждут? Что тогда? Где тогда его дом?Тогда, положа руку на сердце, у негосовсем нет дома?Шатен подле даже не оборачивается: смотрит на дикие поля, которые нежно, как-то трепетно окутывает тьма – затихли деревья и кусты, затихли дети, гуськом ушедшие по домам, затих сам ветер, растёкшийся по земле прозрачным полотном. Кит чуть заметно кусает губу, отрывается от созерцания неподвижного профиля кубинца и глядит точно вперед – высокие холмы напоминают уставших великанов, потерявших одеяла из облаков (на этой планете никогда не было облаков, и Кит ловит себя на шальной мысли, что ему даже жалко – кто же ещё укроет мир вокруг своим теплом?).При взгляде на засыпающую долину полугалра с головой охватывает что-то горько-солёное. Оно пульсирует внутри, бьётся о кости, плачет на фальцете и очень явственно гудит в кончиках ног – Когане сильнее опирается на руки позади и дрожит, хотя ему совсем не холодно.— Я очень тоскую, – признаётся МакКлейн.— Я тоже, – вторит Когане.Кит не особо понимает, что это значит, но если это тягучее, ноющее чувство под лопатками, что стекает вниз по костям и прижимает всё тело к земле, именуется тоской, то он определённо, безоговорочно тоскует.МакКлейн сглатывает и переводит взгляд на тёмные глаза красного пилота, из прожилок которых сочится подспудная, обмотанная колючей проволокой и засыпанная тоннами песка грусть. Она выливается из-под век, закручивается в узлы, которые не разодрать не только голыми руками – клинком, который полугалра обычно носит за поясом.— По чему ты тоскуешь, Кит? – едва различимый шёпот.Чтобы тосковать – нужно потерять, а чтобы потерять – иметь. Значит ли это, что он тоскует по одиночеству? По бесконечной пустоте? А если нет, то возможно ли тосковать по тому, чего ты никогда не знал?Когане думает о том, чего у него не было, но среди списка, концом уходящего в моря и океаны, очень сложно выцепить что-то отдельное: слишком много, так, что рябит в глазах – брюнет трёт зудящие веки запястьем, стирая кожей красноватые отблески света на роговице.Ему нужно кое-что ещё: отдающее теплом и хлопком, и Кит даже на глубину знает, что же это такое, но никогда не произнесёт вслух – он хочет покачать головой или пожать плечами, но защемлённые нервы не позволяют и этого. Невысказанные слова жгут связки, и Кит честно хочет ответить, но не может, потому что все фразы кажутся до ужаса смешными, годящимися только для цирковых представлений по субботам. Всё не то: всё мелкое, глупое, комичное, сказанное на сто раз с каждой возможной интонацией, а Лэнс не такой, он не поймёт, как бы Когане не старался щипцами вытащить звуки из-под неповоротливого языка.Вместо того, в чём он смертельно нуждается, он проговаривает совсем иное:— Почему ты спас меня тогда?Косые лучи заходящего солнца прячут лицо перед полугалра в неприглядную, сиротливую тень, ластящуюся по шоколадным прядям от самой макушки и вниз, к смуглой шее парня напротив. Он отчего-то молчит, и тишина эта неумолимо густеет и завивается в причудливые узоры, и с секунду Киту кажется, что МакКлейн просто завис, как у того временами случалось по привычке.Кит уже зачем-то открывает рот, но вдруг тьма сползает с лица кубинца, и по самой кромке света чужепланетных звёзд катится слеза. Раз, два – Лэнс улыбается, и золото вечерних лучей проливается на бронзу его кожи подобно сотне кувшинов с мёдом.Снайпер не двигается, и я едва могу слышать его голос, слабый и… благодарный.— Я всего-навсего хотел, чтобы ты меня принял.XXIIПринял.Принял.Принял.Полугалра цепенеет, изумлённо смотря на МакКлейна – ему отчего-то вспоминается старый, почти стёршийся из памяти разговор.?Поверь мне, ты обязательно встретишь того, кто полюбит тебя?, – шепчет Киту матушка, нежно целуя в лоб – Кит счастливо щурится, плотнее прижимаясь к пахнущей спелыми абрикосами женщине.Но у Кита нет матери.Когане испуганно вскидывает голову, в мгновение отстраняясь от объятий – касания на коже тают, а абрис изящной кубинки плавится прямо в воздухе, с плеском разливаясь морской пеной вокруг. Впереди течёт вода: штрихами рисует очертания бухты и горизонт, по нитке которого плывёт крошечная шхуна, чьи паруса раздувает ветер, мазками заполняет собой всё пространство – первая волна разбивается у берега, чтобы намочить голые ступни красного пилота. На исходе дня здесь пахнет солью и ветром, последним солнечным светом, хохотом детей и спокойствием: обволакивающим и убаюкивающим.Кит задыхается в этих странных ощущениях – таких пугающе-незнакомых, сильных – и, не отдавая себе отчёта, разворачивается на пятках и бежит вдоль берега, нагоняя плывущих наперегонки девушек (те смеются так громко, что полугалра не слышит больше ничего). Бледная, ещё совсем детская тень его скользит по кромке прилива, танцуя по поверхности синеватой глади воды, торопится найти кого-то.Всё не то, здесь не должно быть Кита, здесь нужно быть совсем другому человеку. Но кому же?Секунда задумчивости – и на мальчика успевает кто-то налететь, больно приложившись о тонкокостное плечо и крепко хватая за запястье. Когане непроизвольно спотыкается, чтобы сразу же, закручиваемый с ходу чужой рукой, обернуться всем телом назад – да так и застыть.Его бессильную руку до хруста сжимает избитый до фиолетовых гематом Лэнс – словно меняющее личины отражение зеркала смотрит на Когане с явственным, развёрстым страхом.Они оба повязаны этим чувством.?Ты никому не нужен?, – сардонически рычит галра, и Лэнс каменеет от панического ужаса: такого сильного, что тот становится всем существом воочию.МакКлейн понятия не имеет, кто сейчас взахлёб смеётся над его распластанным по полу телом.Холод; металл вместо кожи; девственно-чистые, удушливо-прогорклые пустые корабельные трюмы. Кубинец что есть сил жмурится, стараясь смахнуть наваждение из-под век – картинка пришельца, хохочущего в метре от только что переломанных пальцев, исчезает вместе с множеством поперечных колыханий, которые взамен стягиваются в силуэт маленького мальчика: угольно-чёрный, слегка нескладный и ещё пухловатый, с огромными глазами, обрамлёнными пушистыми ресницами, он сидит на полу, спиной привалившись к кровати. Мёртвую тишину нарушает лишь нестройный гул – Лэнс вслушивается внимательнее и внезапно осознаёт, что это пение. Слов совсем не разобрать: ребёнок гудит в плотно закрытые губы, лишь изредка разжимая их, чтобы впустить спёртый воздух в горло; он, прижимающий одну ногу к груди, пальцами цепляется за штанину вытянутой левой, грозясь оставить на бедрах красные отметины от ногтей.Мальчик, как две капли воды похожий на Когане, смотрит через иллюминатор на черноту космоса, баюкая сломанную щиколотку.Снайпер ничего не говорит, потому что не знает, что вообще возможно сказать, – только сам садится на прохладный пол рядом – правый бок жжёт от близости чужой кожи. С минуту никто не произносит ни звука.— О чём ты думаешь, Кит? – слова разрезают душный, тяжёлый воздух, оставляя лишь тонкую царапину, что мгновенно начинает затягиваться обратно.— О доме, – признаётся тот.Честный ответ – синий паладин почему-то чувствует себя до ужаса уставшим: стены вокруг давят, расходятся во все четыре стороны, молчат и надрывно смеются. Пульс стучит быстро, но равномерно; крепкое, накачанное плечо вливается в более худощавое.— Какой он, твой дом? Ты никогда не говорил о нём, – спрашивает МакКлейн.— Хотел бы я знать.Острая боязнь смотреть собеседнику в глаза быстро бледнеет, стоит только Когане – активному, необузданному, стихийному, всегда полному раздражения и злости Когане – аморфно протянуть эти четыре изнемогших слова, вытолкать из глотки в окружающую пустоту. Лэнс стремительно поворачивает шею, чтобы взглядом уткнуться в уже родной профиль повзрослевшего Кита, что отказывается смотреть в ответ – лишь далёкие звёзды из-за прозрачного стекла отражаются на его роговице.МакКлейн не может оторвать взгляд.— У тебя нет дома?— Нет, – просто выговаривает полугалра. — У меня нет корней, нет родины, нет семьи. Всю жизнь я ощущал себя всего лишь…— …частью чего-то, затерявшейся в огромном мире, – неожиданно для себя продолжает чужую фразу Лэнс.Угольное полотно снаружи исполосовывает голубоватый хвост кометы (наверное, торопится пройти обещанный путь вокруг молочной звезды в парсеке от борта корабля) – фиолетовую темноту глаз Кита от одного края радужки и до другого, пересекая чернильный зрачок, взрезает свет. Космическая пыль ещё долго висит в вакууме, плотно цепляясь за след комы и не собираясь размётываться по просторам необъятной черноты, и Лэнсу кажется, что туманное свечение что-то шепчет, хотя он и знает, что в космосе не бывает звука.— Иногда мне кажется, – Кит сглатывает, с видимым усилием переводя внимание на напарника, — что сердцем я всё ещё сижу в детской каюте, обнимая свои синяки и переломы. Я хотел сбежать от того, что делает меня несчастливым, но всюду брал себя.Что же такое произошло с ним? Лэнс знает довольно много, но пазлы приходится вертеть и по часовой стрелке, и против, чтобы собрать всю картину целиком. Если так подумать, то МакКлейн не имеет понятия, как полугалра, бравый воин, мастерски владеющий оружием и явно до этого набивший счётчик на сражениях, оказался на их далёкой голубой планете. Красный паладин никогда не рассказывал этого сам: хоть ответом на вопрос, хоть длинным монологом по собственному желанию, избегал темы, уходил от неё как в переносном, так и прямом смысле (кубинец всё ещё помнил, как однажды Кит просто закрыл дверь собственной каюты перед носом у Ханка, больно шибанув ею о кисть гостя). Когане не скрывал своей полукровности, хоть поначалу это и поставило всю команду в тупик: как реагировать на то, что борец с галра сам является наполовину галра? Со временем узы доверия, конечно, перевились в прочные канаты, и каждый член Вольтрона (в особенности после чудесного возвращения Лэнса почти что из мёртвых) стал принимать не только одну вторую личности красного паладина, но мучивший всех вопрос так и остался открытым.Тот ужас, который МакКлейн ощутил лишь на мгновение, тот леденящий холод, безразличие и желчь, паника, вкус железа во рту – это всё, что знал Кит? Это было его детством, его отрочеством и юностью?— Ты поэтому улетел на Землю? – аккуратно, словно прощупывая почву интересуется Лэнс, смотря парню глаза в глаза – ладони сжимаются в кулаки у самых бёдер.Брюнет едва заметно вздрагивает, МакКлейн чувствует это собственной кожей.— Я бежал в космос, я был напуган, мне… Мне некуда было деться, лишь на родную планету своего отца. Он землянин – вот и всё, что я знал о нём; на Земле я мог скрыться и постараться жить дальше. Однако, когда я стал частью Вольтрона, страх, вопреки ожиданиям, никуда не ушёл – он усилился, и я не знаю, как с этим бороться.— Знаешь, бояться – нормально, – заверяет товарища Лэнс, и он бы честно одарил говорившего одной из своих самых успокаивающих и мягких улыбок, если бы не лицо поверженного и обездвиженного, задыхающегося от ожога гортани Кита перед мутным взором.Когане снова отворачивается к иллюминатору, крепче сжимая пальцы скрещенных рук на собственных оголённых предплечьях.— Я не должен бояться, – парирует он, но низкий голос как-то совсем предательски дрожит, — я не имею право на это после всего того, что натворил.Лэнс не уверен, что должен расспрашивать подробнее.— Не говори так, – кубинец беспомощно кладёт подбородок на острые коленки, зарываясь им в изгибы предплечий.Ему хочется хоть как-то продолжить фразу, сказать, что Кит один из самых удивительных людей, которых Лэнс встречал; что он незаменим в бою; что он всегда был тем, на кого можно без оглядки положиться; что Когане бывает груб, но никогда не лжёт; что он вселяет в МакКлейна желание двигаться вперёд, тянуться не к самому солнцу, а даже выше – но слов так много, что кубинец не может уцепиться хоть за что-то и выудить из быстрого потока мыслей, закручивающихся в водоворот.Обрывок этой жалкой, неестественно-неполной фразы падает шатену на голову.— Я знаю себя лучше кого бы то ни было. Лэнс, я всего лишь, – нет, Кит, это не так, — слабак, всю жизнь ищущий несуществующее искупление, словно хотя бы это придаст моему существованию жалкое подобие смысла. Мне говорили, что главное – служение Заркону, убийство врагов империи, но я не смог принять этого. Я ненавидел себя за то, что не принял этого! Словно какая-то далёкая часть меня, которую я из раза в раз пытался затолкать подальше, всё же противилась всем словам, которые так старательно вливали мне в голову.Лэнс хочет возразить, хоть как-то достучаться до товарища, в конце концов затрясти за плечи и закричать в лицо о том, насколько он не прав, но спотыкается о собственные же намерения, стоит лишь повернуться к Киту с открытым ртом. Скорбь, боль, темнота, рябые отголоски непонимания тенями скользят от линии корней волос до самого подбородка, утекают через напряжённую шею в район чужого сердца, существование которого Кит так остервенело отрицает изо дня в день. МакКлейн подушечками пальцев касается широкого запястья красного паладина, заглядывая тому в стеклянные глаза.— Мне дали цель, чёткие установки, мотивацию, – шёпот на грани слышимости, — но всё это оказалось пустым для меня. Полым, глухим и абсолютно неподъёмным. Это словно…— …слышать других, но не различать собственного голоса, – заканчивает Лэнс.— …кричать, пока другие тебя не слышат, – договаривает Кит.Корица и мускус, тёплая вода с солью и вакуум, отсутствие информации; белый шум и непроглядная чернота. Чёткая улыбка смуглой женщины у детского носа и смазанные фиолетовые силуэты вдалеке, одеяло, прутья решеток, безмятежность и паника. Царапина от тонкой ветки тяжёлого клинка, слёзы от ударов в живот давно желанного подарка на День Рождения. — Какого это – иметь хоть малейший шанс на счастье? – с отчаянием спрашивает Когане. Он весь сейчас нараспашку, открытый, вспоротый как пуховая подушка от перочинного ножа, а смотрит так доверчиво, что остолбеневший Лэнс и не замечает, как его правую руку берут в прохладные, широкие ладони. Что он должен сказать: правду или ложь? Что сейчас нужнее Киту?Ведь ложь во успокоение, верно?— Я не знаю, – без обиняков отвечает Лэнс, опуская голову. — Я был счастлив лишь в детстве, когда бегал среди плантаций на исходе жаркого дня. С тех пор я так и не познал этого чувства снова.Сильные пальцы в смятении разжимаются, давая смуглой ладони выскользнуть из цепкой хватки – Когане отпускает Лэнса, но взгляда не отводит: внутри плещется искреннее удивление с мизерной толикой недоверия.— Ты говорил, что у тебя есть дом и любимая семья, – со скрытым вопросом констатирует факт Кит, уставившись на лоб синего паладина: Лэнс так и не поднимает взгляда, растерянно рассматривая резинку штанов собеседника.Он обязан как-то исправить положение: отшутиться, сказать глупость, засмеяться, перевести тему – что угодно, лишь бы не говорить правды, не хвататься за гудящие рёбра, собственноручно вскрывая грудную клетку и оголяя кровоточащее сердце (то самое сердце, что изо дня в день, из раза в раз ежеминутно ноет и тянет). Он просто не может так поступить с самим же собой: это как нарисовать на груди красной краской огромный круг, а в нём – ещё поменьше, чтобы если уж стреляли – то точно, без промашек.Иногда честность бывает необходима для слушателя, но практически невыносима для говорящего – Лэнс проглатывает раскалённую проволоку и насилу открывает рот.— Есть, – сипло отвечает кубинец, наконец осмеливаясь сесть визави с Когане – от внимательного взгляда фиолетовых глаз бросает то в жар, то в холод. — Но жизнь существует и за их пределами, а этого мне уже никогда не рассказывали. Ты ведь знаешь сказку о соулмейтах, Кит?Парни синхронно, касаясь друг друга коленками, усаживаются по-турецки; Кит заметно хмурится, сцепляя руки в замок.— Сказку о партнёрах по душам? Ни разу не слышал.— Это старинное людское предание, его рассказывают каждому ребёнку. Согласно нему до самого начала времён существовало нечто единое, не поддающееся никакому рациональному объяснению: это было всё-всё одновременно, хотя человечеству и известно, что некоторые вещи просто не могут сосуществовать вместе. Однако оно существовало, и после создания Вселенной это самое Нечто раскололось, образуя полярные по своей природе объекты. Моя мамá говорила, что всё в этом мире: чувства, законы наук, философские понятия и материальные предметы – всё произошло после Большого взрыва.— Звучит завораживающе, красиво и очень неправдоподобно, – усмехается Кит, склоняя темноволосую голову в сторону.— Вполне возможно, – не отрицает Лэнс, легко пожимая угловатыми плечами, — я был маленьким и не подвергал всю эту историю критическому анализу, хотя очень многие люди безоговорочно ей верят.— Так и почему ты вспомнил про неё?— Легенда гласит, мол, цитирую, ?две части целого находятся в вечном, безутешном поиске друг друга?. Мамá всегда улыбалась и твердила, что это значит, что родственные души, хотят того или нет, рано или поздно находят друг друга. Она считала, что вечный поиск – это постоянный поиск. Но что, если вечный и значит вечный, в самом прямом смысле этого слова?За толстым стеклом мелькнула вспышка: в обзорное окно вплыло облако жёлто-лазурного газа. Свет в каюте неуверенно моргнул и полностью погас; корабль, не сбавляя хода, летел в самый центр пульсирующего рваного полотна, чьи лоскуты цвета перекручивались между собой, сходились и расходились, нитками опоясывали размытые края неровного светлого пятна, подвешенного в космической пустоте.— Что, если ?вечный?, – это ?бесконечный?? Души априори не могут найти друг друга, но и не в состоянии обрести покой, поэтому всё, что им остаётся, – бродить по этой и сотням других жизней неприкаянными? Никто и никогда не говорил мне про это.МакКлейн – гордый, мягкий, отрешённый – замолчал, взирая на пролетающие мимо разноцветные мазки, пока фиолетово-синие отсветы танцевали по углам смуглой кожи, ложась бликами на выдержанный абрис тела. Вот по шее и вверх проплыл светлый луч, расчертив самый кончик губы и глаза: светло-голубую радужку и расширенный, бездонный зрачок – Кит замер, как по чёрному колдовству не в силах оторвать взгляд от острого профиля парня напротив.— Все сказки, что мне читали, заканчивались хорошо, – шепчет он, и признание это стынет в тенях каюты, — но жизнь – не сказки. Когда ты выходишь в мир, нужно быть готовым и к худшему, но я не был и никогда не буду готов. Все мои самые светлые чувства, порывы и надежды из раза в раз разбиваются об острые камни несправедливости, ложных обещаний, о нестерпимую боль и тоску. Меня так и не научили справляться с тем, что не всегда на тропинку, по которой я иду, падают солнечные лучи.Пол разлиновывает еле розоватый перламутр.— Значит ли это, что мы оба никогда не сможем найти сами себя? – болезненно спрашивает Кит, когда Лэнс наконец поворачивает к нему уставший, расщепленный на множество осколков взгляд.По ножкам кровати гарцует индиго.Лэнс неопределённо качает тяжёлой головой.— Я бежал в космос потому, что чувствовал, что обязан познать нечто иное. Космос необъятен, огромен, и где-нибудь там обязательно найдётся место, где со временем все печали растворятся. Возможно, это место и станет нашим новым домом.Когане смаргивает пелену с глаз.— Нашим? – из вопроса сочится столько противоречий, что на секунду Лэнс путается в собственных же словах.Снайпер говорит тихо, склоняясь всё ближе к завороженному брюнету – пока дыхание не касается округлого подбородка.— Нашим. Пожалуйста, Кит, – самая настоящая мольба, просьба стоящего у икон на коленях, — не отказывайся от нашей встречи. Ты нужен всем нам, ведь мы – семья.— Но мы не можем быть семьёй. Я – плохой человек, и мне никогда не найти прощения.Каюту степенно озаряет яркий свет: сполохи цветов снаружи уступают место чистому белому, всецело заполоняющему безграничную холодную пустоту. Кит, беспомощный, потерянный сам в себе же, падает – не внешне, но внутренне: опускается тёмная макушка, и тени вытягиваются по слабым рукам, касающимся холодного пола ладонями. Нейтронная звезда за бортом гудит, мерцает импульсами, но этого недостаточно для того, чтобы разорвать липкое молчание и развеять призраки прошлого, плетьми привязанные к онемевшему кадыку полугалра.Мир вокруг тонет в последней ослепительной вспышке – Лэнс трепетно, словно сокровище из драгоценного хрусталя, берёт лицо Когане в руки, одним лишь невесомым касанием оглаживая дрожащие скулы. — Я тебя прощаю.XXIIIЭто похоже на волну, сбившую обоих с ног.Кит валится на красную пыль, руками цепляясь за стоящего напротив МакКлейна – колени пронзает острая боль, но полугалра абсолютно всё равно. Из горла вырывается отчаянный крик, разносится по округе, резонируя в багряном небе – Лэнс изо всех сил старается удержать трясущегося в рыданиях брюнета: руками водит по спине, подхватывает бледные бока, сжимает и тут же разжимает объятия, стоит Киту податься ещё ближе, так, что голова ударяется о смуглое плечо.— Прости меня, пожалуйста, прости, прости, – мантрой выплакивает Когане, не в силах остановить поток слёз хоть на мгновение.МакКлейн с силой смыкает хватку на чужих плечах, чтобы с бестолковой, нефильтрованной нежностью поцеловать лоб содрогающегося каждой фиброй Когане, пока два небесных светила окончательно соскальзывают за линию горизонта, засыпая под гулкий, высокий плач.?Стягиваясь, нити сближают души: чем ближе частички друг к другу, тем явственнее они чувствуют связь.?