1 часть (1/1)
...Можно долго ждать Солнца, глядя слепыми глазами в зенит,У нас внутри был хрустальный колокольчик,Hа него наступили, он больше не звенит.Этa музыка старее, чем мир, она нелепа и смешна,Но я буду танцевать под нее, даже если она не слышна.<...>Ласковой душе — железное платье.Кровью на песке — ?Все люди братья?.Мне больше не нужны эти тайны бытия.Посмотри мне в глаза и скажи, что это воля Твоя... —Б. Гребенщиков.Федьке было около восемнадцати лет, когда это случилось.Тогда он был худющим и длинным. По-мальчишески, ужасно по-детски, с этой дурацкой припухлостью щек и губ, этими расширенными глазами, этой улыбкой. Да и что взять? Восемнадцатилетний пацан — все еще дышит не пропитой детскостью. Не перебесился еще. И слава богу, что так! Пусть себе кувыркается. Юная жизнь просит свое.Федькина юность оборвалась грубо и беспощадно, оказалась примята, сломана жерновами человеческой мясорубки. Для него юность осталась где-то там, за поворотом. Не успела начаться. Отделилась от настоящего звоном бьющегося стекла, жалобным криком Петеньки, которого бросили об угол, и жесткой ладонью, ударившей его самого наотмашь.— По какому праву?.. — крикнул он тогда, еще глупый и ничего не понимающий.Это, наверное, было очень смешно. Толпа "уполномоченных", при исполнении, с ордером и прч., прч., прч… А он — сероглазый и тонкий, черные кудри стоят колтуном, мордашка — уморительное комбо испуга и ярости. Куда уж смешнее!Его тогда впервые назвали ?шалавой?, облили липким потоком матерных слов и окончательно вдавили в паркет земной тверди; туда, где растекалась горькая, липкая кровь из рассеченного рта. ...Или же это уже было потом, от других людей?Тогда ему только дали по морде и отбросили прочь. Он был слабым в их понимании. Да и что бы изменилось? Когда-то давно в России уже были подобные им служители закона, цепные псы, разоряющие дома и втаптывающие в грязь семьи всех тех, кого подвели под цареву опалу. Тогда, опричное черное войско, теперь — эти, другие.В целом, какое дело: когда, кто, зачем. Это не важно.Важно здесь, сейчас: развороченная, расхристанная квартира, разбитые фоторамки на полу, земля из горшков на подоконниках и полная неизвестность.Федьке было противно и жутко стоять посреди этого хаоса. Квартира ему представлялась распотрошенной как курица и изнасилованной как девица. Сами стены пропитались удушающим страхом, от острых углов веяло беззащитностью и ненависть, вязкая ненависть, текла из щелей. И у него, малодушного, не хватало духу обойти, увидеть, понять… Нет, какой-то частью разума он понимал — отца повязали. Отец оказался преступником. Отец скрывал многие годы, что связан с нелегалами, что проворачивает какие-то противозаконные штучки, что ввязался в наркоторговлю… Все вскрылось как воспаленная рана — нелепо и страшно. А еще Федька был на сто процентов уверен, что отец пошел на это во имя денег и власти. И чтобы прокормить ораву детей. Чтобы дать каждому из них хорошую жизнь. Чтобы… как это не смешно, защитить. А ведь хорошо, сукин сын, шифровался!Отца Федя любил. А мать совершенно не помнил. Она умерла ровно через десять минут, после того, как новорожденный Федюша огласил мир своим жалобным криком. Жизнь на жизнь. Как жестоко и как справедливо. Отец не позволял снимать с фотографии матери траурную тесьму. Помнил. Любил. А в серых глазах его младшего сына, в чернильной глубине зрачка, поселилась печаль. Словно заранее знал — обрекла его жизнь на беспросветные муки. Отец был в его памяти строгим и переменчивым. Он часто злился, особенно если Федька разбивал чашку из материного сервиза или рисовал на обоях космических монстров. Еще чаще, его просто не было дома. Тем самым, он подписывал приговор и обоям, и телевизору, и боковой стенке комода (после общения с младшим Басмановым и ей, и кухонному ножу пришел однозначный конец), и, особенно, трехцветной кошке Мелиссе. Честно говоря, за Федей должна была присматривать Нюра — тоже член этой странной семьи и, по совместительству, сводная сестра Пети и Феденьки. Она была единственным ребенком от первого брака Алексея Басманова. И о судьбе ее матери мало что было известно. Во всяком случае, дочка ей нахрен не сдалась. Печально, но факт.Так вот, сестра и бесплатная нянька, покупала Федьке конфет и жвачек рублей на сто, самых дешевых, и сажала перед телеком. Там крутили ?Стартрек? и ?Звездные войны?; раза два попадался и небезызвестный общественности ?Вавилон-5?. Его Федя не смотрел — в ту пору он был слишком мал, чтобы переварить всю эту пафосную возвышенность и философию. А вот погони, страсти и схватки на лазерных штуках воспринимал замечательно: они будоражили его воображение и заставляли в приливе восторженного вдохновения покрывать каракульками все, что только, хотя бы в теории, ими покрывалось. И все повторялось по кругу.Правда, в защиту Нюры стоит сказать, что она просто физически не могла уделять время обоим мальчикам разом. К тому же, слабоумный Петенька требовал постоянной заботы: и покормить, и занять, и проследить вплоть до сортира, а то, чего доброго, и в штаны наложить может. Так они и жили. Федя — сорная трава на обочине, иногда играющая с отцом и умиляющая его своей живой непосредственностью. Остальные — в кабале и как-то чуть сбоку. А годы шли, завиваясь в плотное кружево. То ли действительно слишком быстро шли — бежали как спортсменочки в парке, то ли у Алексея Басманова дел было больше, чем времени на собственных домочадцев. Так или иначе, Федька взрослел, а отец все еще считал его сущим ребенком. Пока однажды не прозрел самым неожиданным образом.Надо сказать, что это было не только приятное открытие Басманова-старшего, но и ключ к установлению теплых отношений между отцом и сыном. Кто сказал, что старших родители любят сильнее?Отношения в странной семье Алексея Басманова говорили совсем о другом. Старшие дети в отцовских глазах были… не ошибкой конечно, но так, "первым комком блина" и "пробой пера". Нюра — не красавица и не дурнушка, заботливая и добрая, даже лучше сказать, милосердная в исконном, действительно христианском значении — была ребенком нелюбимой женщины, поступившей низко и отвратительно. Бедняжка Петенька… Отец честно старался любить и его, не делая разницы между ним и красивым, здоровым Федюшей, — дети одной матери и все такое — не выходило. Он и любил-то из всех, холодно и отстраненно, но все же любил, только одного младшего — тоненького, живого и гибкого, с то лукаво прищуренными, то углями пылающими глазами светло-серого цвета. Федя, задорный, энергичный, похожий в этом на свою покойную мать, умный и сумасшедше-взрывной — о, как невозможно хорош был он в глазах отца! Особенно, на фоне измученной Нюры и отрешенного, пускающего слюни Петруши. — Красаавец! — любил повторять отец, и его глубокий, бархатный голос в такие минуты становился хоть немного, но мягче. — Хорош, хорош парень! Вот уж правда — нежданная радость. Мать бы души в тебе не чаяла… не дожила жаль только… Внезапная радость! Бойкий, а уж лицом вышел — глаза-то глаза… А брови вразлет! Вот уж верно, за двоих парень вышел. Подойди, богатырь, погляжу… Ишь, белолицый! Слышь, Нюрка, найдем мы Федяшке какую-нибудь принцессу, они у нас в очередь выстроятся! Не боюсь, не пропадет парень!..До рождения Федьки все были уверены, что второй будет девчонка.Нюрка оттирала испачканные в тесте руки и устало глядела на отца, думая о своем. Не любила она этого смазливого и беззаботного “брови вразлет”. На ней был бледный и утомительный Петенька, который как раз валялся на полу и самозабвенно пихал в рот бумагу. Не уследишь — и задохнется еще к чертовой матери!—Оставь, пап, — наконец хмуро бросала она, отворачиваясь. — Легко любить красивого и здорового на фоне убогих и обделенных природой детей, да?Через несколько лет Нюра отчаянно и безнадежно влюбилась. Это роман был каким-то беспорядочным и суматошным, не принесшим ничего, кроме лихорадочного мельтешения и животного ужаса. Его итогом стал распухший живот, девять с половиной месяцев позора и унижений. Нюра осунулась, ходила как тень, плакала больше, чем говорила, да и глядела теперь как-то затравленно, скромно. Потом она родила, тяжело и мучительно, но родила двух крошечных, похожих как две капли воды малышей — мальчика и девочку. Федьке они не понравились. Он вообще больше думал о том, как поцеловать за школой симпотную старшеклассницу. А дети сестры… они были. Как и она сама, Петенька и одиночество в окружении близких. Это был досадный прицеп к его яркой, звенящей как серебристый бубенчик жизни. И он не мог этого изменить.Потом еще три-или четыре года мучений, охладевший, возненавидевший дочь отец и ненавистный бедолажка Петенька, в чьей жизни не было смысла и кого перекидывали с рук на руки — Нюрка выматывалась со своими, отец неизменно работал, Федька активно строил отношения и играл с одноклассницами в любовь. Как выяснилось позже, отверженная и забитая Нюрка все еще лелеяла в сердце надежду; она любила и верила, что любима, хотя это и было не так. И она отчаянно искала способ вернуть свою былую любовь…Нюрку нашли в ванной ровно за год до того, как ее отца, Алексея Басманова, арестовали и увели, оторвали от осиротевшей семьи; его старшая дочь тихо и как бы стыдясь перерезала вены. Смерть наступила практически тут же. А на шее подросшего Феди повисли ее двое четырехлетних детей. Федьке было семнадцать....Слабая, неуверенная рука подергала его за рукав.— Федяяш, это..а..что?... — испуганно пролепетал Петенька. — А почему они.. А папаа гдее?.. Больно… Я кушать хочу, Федяяш…Федька болезненно, будто плечи и шея оказались на ржавых шарнирах, повернулся и поглядел. Взгляд пристал к широкому, как мука белому-белому лбу Петьки, который наискось прорезала некрасивая, набухшая ссадина; кожа в этом месте вздыбилась и покраснела, налитые кровавые бисеринки блестели отвратительно-черным. Федька шумно выдохнул, завороженно глядя на эту царапину.Петенька настойчиво, хоть и смущенно, теребил его за рукав.Дверь была распахнута настежь — из нее дуло ледяным сквозняком улицы.— Нету отца, все! — досадливо и зло выкрикнул Федька, испытывая виноватый испуг за собственную несдержанность. —И не будет! А как нам жить — а хрен его знает!!!...Он грубо вырвал рукав из слабеньких пальцев брата и ломанулся к двери — закрыть, защититься; последний, болезненный импульс. Как несчастная жертва, ей богу, над которой уже надругались и бросили прочь.Замок был вывернут с мясом, вокруг торчали щепки, на соплях висело что-то оторванное и непонятное. Кое-как подперев шваброй, чтобы дверь не стояла открытой, Федька поплелся на кухню. Он по-прежнему малодушничал — смотрел неотрывно в пол, чтобы не видеть развороченной, полумертвой квартиры. Петенька вздохнул как-то особенно, поднялся на слабые ноги и смешно переваливаясь, поплелся следом за братом. В кисельном мороке его мыслей жила слепая, непрошибаемая уверенность, что Федька — лучше и умнее всех, даже лучше и умнее отца. А значит, он обязательно решит все проблемы. А по-другому и быть не может.— Танька! Ваня! Вы, оба, где вы, а?!..Федька подумал и громогласно припечатал нечто тяжелое и нецензурное. Для верности.Мелкие, впрочем, не обнаружились. Точнее, конечно, потом-то их Федька нашел — все-таки в одной квартире потеряться и не найтись — сомнительное мероприятие. Они оказались на кухне, два крошечных комочка абсолютного страха — сидели в углу, тесно прижавшись друг к другу и только глазами лупали как потрепанные совята. Федька поглядел на них и только рукой махнул — без слов все ясно. Даже сердиться перехотелось.— Вылезайте оттуда, живо, — устало бросил он, отбрасывая ногой табурет. — Сейчас поедим и надо будет это… порядок тут навести… самую чуточку…?Боже, за что мне все это?? — тоскливо подумалось ему.И тут же, пока не забыл, полез за зелёнкой и пластырем; Петенька плаксиво скривился, но покорно дал себя обработать. Видимо, тоже был пришиблен разразившейся бурей.— Федь, мы умрем? — тихо спросил кто-то из мелких.Он вздрогнул, едва не выронив из рук тарелки (разномастные, те, которые остались целы, а не превратились в груду осколков).— Глупости какие!— А что?...?А, действительно, что?? — внезапный ужас накатил новой, отрезвляюще-холодной волной.Федька провел ладонями по лицу, ощущая как гулко тянет в душе, как вздрагивает в приступе паники сердце. В носу защипало, но он моргнул и уверенно достал из шкафчика чудом завалявшееся пюре быстрого приготовления. Покрутил в руках, на всякий случай уточняя срок годности.— Я что-нибудь придумаю. Обещаю.Чайник отозвался неуверенным, жалобным свистом. Федька не позволил себе горькой насмешки и тошнотворного сравнения с собственным голосом: слабым, как у напуганного ребенка.— Так, все за стол, — менторским тоном произнес он, прочищая как следует горло. — Тань, разложи вилки. А твой брат пусть поищет хлеб… И позаботьтесь кто-нибудь о Пете! Знаете же, он сам не сообразит куда и что...Короче, шевелитесь быстрее.?Ты сам такой, — хмыкнул у него в голове омерзительный голосок. — Испуганный ребенок, который пытается казаться большим!??А что мне делать? — то ли для очистки совести, то ли от раздражения огрызнулся Федька. — Спихнуть ответственность на придурка?.. На пятилетних детей??Внутренняя самоирония стушевалась и позорно умолкла.— Хлеба нет...— А? — не сразу сообразил Федька.Ваня скривился и поглядел на сводного брата практически с ненавистью._ Говорю, нет хлеба, нет!.. Закончился, понимаешь?! Ты меня никогда не слушаешь!!Федька устало поглядел на него, ощущая как ударяет по венам болезненное равнодушие.Танька пнула брата в лодыжку.— Нет, почему же? — кисло выдавил Басманов. — Я прекрасно все слышу и понимаю. Давай, помоги Пете сесть и повяжи нагрудник. Ты же знаешь, сам он не сможет.— Но я не хочу! — внезапно выкрикнул Ваня. — Он меня обрыгает! Он всегда это делает! Он мне противен! Я не хочу! Почему я должен обслуживать твоего брата-дебила?! НЕ ХОЧУ!!!Федя прерывисто выдохнул воздух и поглядел в безмятежное лицо Петеньки; тот меланхолично жевал губу. Ему вдруг стало тошно, защемило холодной обидой за несчастного брата, который не виноват в своем слабоумии. Который ненавистен просто за то, что не повезло уродиться здоровым… Федька скрипнул зубами.Он даже не сразу осознал, что Таня молча взяла в руки одну емкость с пюре, по-хозяйски, слишком уж деловито для пятилетней, размешала картофелеподобную химию ложкой, попробовала — не горячее ли, и принялась настойчиво пичкать сонного Петеньку. Тот вяло жевал как ослик в уголке детского зоопарка и только время от времени поднимал на Таню осоловелые глаза.— Думаешь, я в восторге?! — процедил сквозь зубы Федька, брезгливо вручая Ване пюре. — Вы трое-то мне нахрен всрались?! Но я же терплю, верно? Вот и ты терпи. Ешь давай.Ваня оскорбленно фыркнул и уткнулся в пластиковую емкость.— Я не хочу это, — хмуро объявил он. — Забери.Федька почувствовал как закипает.— Не ешь, —пожал плечами он. — Мне-то что. Ходи голодным.Ваня остервенело бросил ложку, расплескивая водянистую кашу-пюре, и пулей вылетел из комнаты.— В жопу иди, ты!.. — уже с порога прилетело в спину Басманову. — Ты мне не отец! Ты мне никто!!Федька отвернулся к раковине и споткнулся о гору ярких, веселеньких черепков. И было в этом нечто противоестественное, жуткое, до слез удушающие.— Мамин сервиз разбили...любимый…Он тонко, бледно и перепугано, как больной, улыбнулся. Наклонился, разглядывая красивый цветочный орнамент, протянул руки и погладил острые черепки; стало больно-больно, в горле запершило, а осколки будто бы ножом по живому, ударили по священной памяти и неизрасходованной сыновьей любви. Федька сам не понял, когда пошатнулся, как встретился коленями с плотной поверхностью пола и как прильнул губами к раскрашенному черепку; слабый, булькающий звук сорвался с его губ и завибрировал в воздухе. Черные кудри разметались по пыльному полу, извиваясь подобиями змей между черепков расколотых чашек.И тут послышались осторожные, крадущиеся шаги. Федька хотел было подняться, да он это и сделал, раздраженно и боязливо убирая с лица растрепанные локоны.Таня стояла перед ним, теребя подол своего детского платья. Ее полуиспуганная, детская мордочка вытянулась заинтересованно и как-то...сочувственно? В больших серых глазах читалась боязливая нежность, любовная привязанность — она будто ласкала взглядом и Федю, и осколки, и весь окружающих мир. Вообще, она на все смотрела таким нежным и ласковым взглядом — даже на слабоумного Петеньку или выкрикивающего оскорбления брата. В ней была та христианская доброта, присущая и Нюрке — ее покойной матери-самоубийце.— Ты чего? — упавшим голосом поинтересовался Федька.Таня помотала головой и молча приблизилась. Ее худенькие ручонки обвили федькину шею и она вся так просто, по-детски прижалась к нему.Он вздрогнул, болезненно и неотвратимо ощутив собственное бессилие и обреченность этих детей, мертвым грузом повисших на его шее.***Ему было холодно в отцовской квартире.Казалось бы, что уж такого? Отмыли, почистили, сломанное выкинули, целое по местам расставили — да и жить дальше. Куда там отвлекаться и ударяться в морально-этические философствования, когда в доме помимо тебя ещё три дармоеда и всем жрать надо. А вот, прорывалось время от времени через плену скомканный дней, через обиду, страх и усталость, чаще, по вечерам; Федька приходил после работы мертвый и невменяемый, с трясущимися руками и ногами, кидал на пороге вещи и покупки (если таковые были) и сразу валился спать. Но чаще, за покупками ходила пятилетняя Таня. Не сама, упаси боже, нет! Соседка по лестничной клетке — баба Вера — всегда помогала ей, от души сочувствуя положению этой странной семьи.?А почему я не могу им помочь, интересно?! — возмущалась она на виноватую благодарность Федьки или удивленные реплики знакомых. — Что, раз уж отец с пакостью такой, прости Господи, сел, то и семью его заклевать надо? Кто, по-вашему, виноват? Этот мальчик, вкалывающий как проклятый на износ, чтобы прокормить двух сопляков и дурачка-брата?.. Ха! От тюрьмы и сумы не зарекайся!...?Баба Вера была гречанкой из богатой семьи. В юности, девочкой-припевочкой, она влюбилась в художника и сбежала с ним в туманный петровский город. Там он и помер, оставив Веру вдовой в двадцать три года. С грудным сыном на руках. Кое-как она шла по жизни, берясь за любую работу, голодный ребенок стимулировал вкалывать день и ночь… В общем-то, выкарабкалась. Вышла замуж повторно. Правда к старости, после смерти родителей, муж ее — Василий Грязной — ужасно запил, но с алкоголиками Вера общаться умела. А потому, не боялась.Сына вырастила и устроила в жизни, иногда приезжала в гости; но что он, что его избранница были убежденным чайлдфри, а потому — бабВера осталась без внуков.И вот, по чистой случайности, узнала она о Алексее Басманове и том, как вкалывает его младший сын. Прослезилась. Живо напомнил ей чернокудрый мальчишке с внешностью европейской модели, лишь одень и обуй, ее саму — молодую и глупую жену разгильдяя… хлебнувшую в жизни много всего. И пожалела, пришла, предложила сдержанно и строго помощь. А отказаться измученный Федька, как оказалось, не мог. Так и зажили. Задерганный, бледный и похудевший на восемь килограмм Басманов был, по правде сказать, от души признателен боевой старушенции. А та возилась с нюркиными детьми как с собственными внучатами, добрая и громкая, источающая ту знойную ласку восточной женщины, которая передается кровь с кровью, от матери детям....Прошел месяц, другой, третий.Руки Федьки огрубели и покрылись мозолями от постоянного физического труда, черты заострились, стали сдержаннее и суровее. С детьми говорил мало, часто отрывисто и командно. Срывался. Бывало накидывался на лезшего на рожон Ваню, мог обложить по отцу-матери, мог и огреть чем-то. Они не дружили. Ваня считал Федьку чужим, винил в смерти матери, но пока тихо, неявно; Федька подозревал, что в пубертат с этим сопляком будет не сладить. А в восемнадцать — и след простынет. Только труды зря пропадут.Но, в общем-то, медленно и со скрипом, но телега поехала. Отцовских денег практически не осталось, а то что было — не в счёт. Сам Федька зарабатывал мало, но на квартиру, еду и кое-какие вещи хватало, не часто, но все же. И он радовался уже этому. Саму квартиру, по-правде сказать, безжалостно возненавидел. Короче, пойдет.Спасибо, что живы.И это ?пойдет? цвело и пахло, пока не разрушилось в мгновение ока жалобным, злобным звонком от входной двери.Было воскресенье. Утро. Только-только покончили с завтраком. А потому, Федька как был, в фартуке, с мокрыми руками и кухонным полотенцем на плече, пошел открывать. На пороге стоял молодой мужчина лет тридцати пяти, по виду больше не дашь. Он был облачён полностью в чёрное и нервно озирался, покачиваясь на носках.— Эээ...здрасти, доброе утро, — пробормотал Федька, нелепо моргая глазами и глядя в белое лицо незнакомца, рассеченное отвратительным шрамом. — А...вы к нам?Тот ответил не сразу, будто слова доходили до него с минутной задержкой как сообщения в чате.— А, да-да, я к вам, доброе утро, — нервно улыбнулся он, лихорадочно жестикулируя. — Афанасий Вяземский. Приятно познакомиться… Да-да… Я могу войти?Федька хмыкнул, недружелюбно пожал плечами и отстранился.— Афанасий Вяземский значит, — проговорил он, игнорируя протянутую для рукопожатия руку. — Никогда раньше о вас не слышал. Проходите.Нервный гость как-то поспешно юркнул в квартиру и прежде, чем Федька успел запереть дверь, уже скинул верхнюю одежду и ломанулся вдоль по коридору, будто ему черти в затылок дышали. К неприятному изумлению Басманова, этот Афанасий Вяземский вел себя так, точно хорошо знал квартиру.— Я думаю, нам будет удобнее обсудить все на кухне, — бросил Вяземский, вышагивая впереди Федьки, чем подтвердил его наихудшие подозрения. — Вас это не затруднит??Ну как вам сказать...? — ядовито подумал Басманов, начиная еле заметно нервничать.— Нисколько — ответил он вслух.На губах Вяземского появилась тонкая полуулыбка.— Это хорошо.На кухне шла обычная возня — Ваня и Таня протирали тарелки, Петенька блаженно пялился в старенький телевизор, а в воздухе вибрировал звук какого-то детского мультика.Федька оглядел всю эту компанию и повелительно произнес:— А ну-ка, все брысь!И дети тут же исчезли; только Петенька остался сидеть на своем месте.— Он слабоумный, — устало и грустно бросил Федька, махнув рукой на старшего брата. — Если хотите, я могу его увести.Вяземский немного смутился.— Не утруждайтесь, что вы! — поспешно сказал он.И сел на первый попавшийся табурет, напряжённый и прямой как оглобля, странный до неуместных вопросов.— Я вас слушаю, ну — хмуро бросил Федька, демонстративно принимаясь за гору влажной посуды.Афанасий кашлянул, собираясь с мыслями.— Я к вам...только не поймите неправильно...в общем, у меня крайне деликатный вопрос к Алексею Даниловичу. Но… кажется, я не вовремя, и Алексея Даниловича нет дома?Федька неожиданно для себя самого надрывно, хоть и коротко, расхохотался.— Его теперь всегда нет дома, — сухо отрезал он. — Сидит ваш Алексей Данилович уже который месяц. И ещё долго сидеть будет. Так-то. Кстати, обыск был — все к чертям вычистили.Он вдруг подумал, что Вяземский — один из отцовских клиентов. И не сказать, что его это мысль обрадовала.— Как… — Афанасий совершенно изменился в лице и даже привстал. — Значит, его здесь нет?.. О, а я, признаться, не знал...не знал. Но мне можно простить. С тех пор, как я впал у Грозного в немилость, мне опасно да и не интересно следить за новостями в его безумном мире.— У кого? — напряжённо спросил Федька.Но Вяземский его, похоже, не слышал.— Так кем вы приходитесь Алексею Даниловичу? — спросил он вдруг, словно об этом они уже говорили.Федька скрипнул полотенцем по абсолютно сухой тарелке.— Он мой отец — сдержанно ответил он.— О! Так вы его сын?..— Да.— Старший сын Алексея Даниловича? Наследник, получается…Федька вскинул точеные брови.— Младший, — холодно сказал он и горько добавил. — Было бы что наследовать.— А звать вас? — сочувственно спросил Вяземский.— Федор.— Стало быть, Федор Алексеевич будете?... — прищурился Вяземский. Федька растерянно кивнул.— Так вот, Федор Алексеевич, — Вяземский кивнул своим мыслям и, облокотившись локтями на стол, придвинулся к Федьке. — Ваш отец должен мне денег. Очень много. Федька поперхнулся и впился в Вяземского больным, лихорадочным взглядом.— Но...мой отец сидит! — вдруг неестественно тонко, болезненно выкрикнул он. — При аресте был обыск. У нас забрали все! Что вам от меня надо?!Выражение лица Вяземского сменилось на жалостливое.— Да-да, я понимаю, — сочувственно закивал он. — Вам сейчас не просто… Я зайду к вам чуть позже, если вы не возражаете. Обговорим возможности отдать мой долг.Федька не возражал. Он чувствовал себя загнанным в угол и совершенно несчастным.К слову, на этом постоянное мельтешение странных субъектов, которым Алексей Данилович был должен приличные суммы, не завершилось. За несколько дней, как по расписанию, явились ещё несколько неизвестных Федьке людей.Сначала пришел широкоплечий детина, рыжий как черт, а при том ещё и кривой. Говорил он отрывисто и грубо, резкие движения и крутой нрав пугали и раздражали Федьку. Однако, он слушал с неизменным вниманием и отвечал очень сдержанно, несмотря на то, что сердце зашуганной пташкой билось в груди. Почему-то сразу подумалось, что этот человек обладает качествами заправского насильника и лиходея; от одного взгляда зубы сводило. Звали сего субъекта ?Малютой?, но Федьку бандитские клички не устраивали и он, поморщившись, называл гостя по имени-отчеству: Григорий Лукьянович. Гость накормил Федьку грубостью и угрозами, а затем поспешно откланялся. Следующим был щуплый и неказистый Матвей Хомяк, чьего настоящего имени Федька так и не дознался и о ком мало что мог сказать. От него, по счастью, он смог откупиться. Потом был подтянутый и сдержанный Годунов, вроде и приятный, но с какой-то скрытой, вглубь загнанной гнильцой… К концу недели Федька чувствовал себя выжатым в кашу лимоном и уже всерьез подумывал, что вздернуться — это какой-никакой выход.А в следующее воскресенье Афанасий Вяземский вновь сидел на кухне, облокотившись локтями на кухонный стол. Федька хмуро цедил кофе, глядя на гостя неприветливым взглядом.— Вы же вкурсе, что мне нечем вам заплатить? — резко осведомился он, отодвигая чашку в сторону. — Я пашу как проклятый, чтобы накормить эту троицу. Вы, как оказалось, далеко не единственный, кому мой батя должен. Мне не хватает денег даже платит за квартиру. Я правда не знаю что мне сделать…Он сердито и совершенно потерянно поглядел на своего собеседника.Вяземский бледно, ужасно осклабился.— Мы ведь оба понимаем, — медленно произнес он, вставая. — Что вам все равно придется платить…Федька тоже встал, досадливо сбивая со лба крупно завившиеся пряди.— Само собой — сказал он тоном человека, которому уже нечего в жизни терять. — Но ведь вы можете заплатить не только деньгами… — вкрадчиво произнес Афанасий.Басманов вскинул брови.— Ну, посудите сами, — улыбнулся Вяземский, но улыбка эта была жестокой, холодной, как у безумного маньяка. — Вы молоды, красивы, не лишены сексуальной привлекательности… Я могу вам простить долг вашего отца, если вы окажите мне одну услугу…Федька дернулся и бросился было бежать. Но Вяземский, как дикий хищник из семейства кошачьих, выгнулся и с неожиданной силой перехватил его за запястья точеных рук. С минуту продолжалось некое подобие неравной борьбы, которое Федьке на периферии сознания показалось больше похожим на толкание двух мальчишек: знакомая злоба в бросаемых взглядах, напряжённое дыхание, глухие звуки возни и покровительственная, безднушная тишина. Только в этот раз испуганно билось в ловушку загнанное сердце. Слишком испуганно, для приятельской толкотни.Вяземский выгнул федькины руки и прижал того к стене, тесно-тесно, буквально вдавливая в выцветшие бледно-бежевые обои. Федька непокорно вскинул голову, встряхивая спутавшимися кудрями, которые распались по его тонкому, враз побелевшему лицу.— Тут же дети!... — на фальцете выдохнул он, из последних сил извиваясь. — Отпустите меня, ради бога!Почему-то до него туго и мучительно долго доходил сам факт домогательств; его волновало, что это увидят малолетние дети. И все. Пока все…Вяземский изгонулся, переводя чужие руки вниз и придавливая жертву всем телом — не вырваться, не лягнуть; наклонился и с почти безумным азартом впился — иначе не скажешь? — по-звериному горячо впился в чужие возмущенные губы.Федька сдавленно охнул и взбрыкнулся особенно сильно, за что получил чувствительный тычок под ребра, согнулся и замолчал.— Слышишь, Федор Лексееч, Феденька, — хрипло и безумно прошелестел Вяземский языком и горячими больными губами блуждая по искаженному лицу Федьки. — Расслабься, давай. Все равно своей выходкой твой батя тебя не спасет: Грозный тебя из любой норы выскребет, если захочет. А ты ему… нрааавишься. Так перед кем в невинность играть? Все равно же к чертям сгоришь в этом, а, Федор Лексеич? Что я тебе, зверь какой что?— Зверь! — грубо и хрипло выдохнул Федька, взглянул злобно, рванулся что было сил.Жилистая рука Вяземского сомкнулась у него на шее, сдавила; вторая уже шарила по федькиному телу, но как-то лихорадочно, рвано. Федька вяло, как со стороны подмечал: задрал футболку, царапнул ключицы, скользнул по груди, стиснул сосок...живот, раз, ниже, ниже, грубее, ожесточенное, злее, как в вспышке света, как в приступе. Для Федьки все смешалось, замедлилось и притормозило, ползло со скоростью черепахи и только еле-еле касалось сознания.И не было ничего. Только злость. И отстраненная полубрезгливость.Он почувствовал как Вяземский вертит им, точно куклой, зажимая в самый угол, удобнее для себя. Как лихорадочно, резко и суматошно срывает одежду, ожесточенно стаскивает вниз, по ногам. И это щекотно. И холодно самую малость. И его горячее дыхание в свой затылок — хриплое, вожделеющее, с придыханием. И все. Гулкий набат сердца и омерзительная пустота — души помутнение.На щеках было влажно — когда Вяземский придушить его вздумал, слезы так и брызнули от недостатка воздуха.Федька в последствии сам не мог осознать как и на что среагировал. Как смог извернуться, лягнуть, как вывернулся из хватки насильника. Он половинчато осознал себя позже, когда лихорадочно, вскидывая затравленные взгляды на зло пыхтящего Вяземского, оправлялся. Рука сама скользнула в ящик с приборами…— Не подходите!!! — он сам поразился звуку своего голоса — по-детски перепуганному и высокому.И выставил перед собой руку с кухонным ножом в каком-то детском, пугливом желании защититься. И голос, и поза, и нож, и расширенные серые глаза — все это было трогательно и смешно, это было до мерзости страшно.И неясно, чем кончилась эта ситуация, если бы вдруг со стуком не открылась кухонная дверь ( Федька вздрогнул и пугливо попятился) и не вошла бы баба Вера с молочным бидоном в руках. Да так и замерла, поражённая увиденным.Картина, должно быть, была действительно маслом: обозленный невротик с шрамом через лицо, встрепанный, злой и покрытый красными пятнами возбуждения и натуги; и такой же встрепанный Федька, бледный, трясущийся, с кухонным ножом в руках. В миллиметре от "душегубства".Афанасий Вяземский, поняв, что акция сорвалась, да и народу подозрительно многовато, ломанулся в дверь с такой скоростью, что бабВера охнула и отскочила. Только Вяземского, как говорится, и видели.Нож сам собой вывалился из ослабевших пальцев Федьки и со стуком оказался на полу. Он придушенно, как запоздало, простонал что-то не особо понятное и тоже сполз на пол, вцепляясь пальцами в лохматую шевелюру.— Федек, ты чего эт? — баба Вера с грохотом водрузила бидон на стол и кинулась к Федьке. — Что случилось-то?...Федька прерывисто вздохнул, вздох получился жалким и похожим на всхлип. И вдруг громко, неестественно, истерически захохотал… И тут же унял смех, поднялся равнодушный и тихий, подобрал нож, покрутил в руках и с усмешкой вернул на место.— Кто таков черт этот из табакерки, а? — дознавалась бабВера.— Вяземский, — тихо откликнулся Федька. — Отец ему должен до… хрена, простите, бабВер. А так… И не ему одному! Их тут штук пять кукарачами бегает!... А у меня долг за квартиру — не погашу, так попросят, а у меня Танька в разношенных сапогах глину месит, а у меня Ваня сопли на кулак третью неделю мажет — лекарств бы пропить!... Где я им все это наскребу, если меня опять с работы поперли?! Я повешусь, честное слово, повешусь! Ну нахуй всю эту еботень, задолбался!... Спасибо за молоко, бабВер.… А потом и действительно попросили с квартиры, но не из-за долга. Федька ее заложил и с грехом пополам рассчитался с Афанасием Вяземским; осталась ещё парочки три косарей, но это уже было не столь устрашающе. На шее висел Малюта со своей суммой необъятных размеров и суровый педант Годунов. Федька нервно отнекивался, искал работу, снова отнекивался и напряжённо, болезненно, до исступления, стона и воя, все считал, и считал, и считал… Мир сжался для него в размер малиновой булавочной головки и вертелся вокруг работы, денег, подсчётов, сна, попыток нормально кормить детей и экономить на всем, что движется… К раздражению последних, глупый и скучный Федя был вечно не в настроении, сладкое не покупал, игрушки и прочие классные вещи — тоже, не жизнь, а каторга: не ровен час во дворе засмеют! Да ещё лез со своими ненужностями. От него только и можно было услышать: ?Я с ног валюсь, ты не видишь??, ?Не мешай, я считаю?, ?Ваня, твою мать, бошка и без тебя трещит, ты, блядь, человек, сука, ты что такое ?молча? знаешь вообще?!?. И так далее в том же духе.Ещё он постоянно беспокоился о каких-то призрачно растущих ценах, и тут же вновь о работе, иногда сердился, кричал. Таня часто слышала как он жаловался бабВере. Как стучал ладонью по столу и орал, что дети трижды за зиму в лежку, что они же вертятся дома и вынуждены обхаживать слабоумного, который их пугает, что у него, Федьки, времени нет совсем, что за чертов десткий сад заплатить он не в состоянии, потом опять про ванины непроходящие сопли, проникновенно про сапоги-зимние куртки (любил он эту тему, как ни странно).— На панель пойду! — обычно заканчивал он свою громогласную тираду, бессильно падая на табурет и истерически хохоча. — Там много ума не надо, мне самое то!... А плата и то адекватнее, чем во всем остальном, куда меня пустят такого!!... Ой, бабВер, ей богу, пойду, один хер — все тут сгинем.С ним было тяжело и страшно. Он никогда не бывал в хорошем настроении, угрожал непонятными вещами, обвинял, что его в могилу свести хотят (придумывал!), кричал и злился, особенно злился во всем, что касалось еды и вещей. И взгляд у него был постоянно вымученный, больной, полный неугасимой, пожирающей злобы.А однажды так вообще пришел посреди дня, это в рабочее-то время! — бросил на стол ключи и сухо, сдавленно велел собираться. Ваня хотел было возмутиться и встать на дыбы, но сестра строго цыкнула и принялась собирать скромные пожитки и за себя, и за брата.— Федь, куда мы?... — тихо спросила она.На губах Басманова появилась тонкая, больная улыбка.— На улицу, — тихо и страшно проговорил он. — На улицу…И вдруг уронил руки на голову, затрясся в приступе хохота. Что смешного в этих словах — Таня и Ванька так и не поняли. Им было страшно и холодно. Ну, или просто так показалось.А тут ещё пришла запыхавшаяся бабВера, да так и кинулась к Федьке — утешать. Он и смеяться вдруг перестал, молча отстранился, буркнул что-то резкое и нетвердо принялся скидывать вещи в потрёпанный чемодан.А ведь перебесился потом! Позвонил ему кто-то вечером и образумил. И стоило из-за подобного цирк поднимать. Эээех.......Вечером того же дня Федька сидел на кухне с бабаВерой и цедил какую-то бурду, похожую на бульон.— Ты на себя посмотри! — причитала бабВера, сидевшая рядом. — Прозрачный уже стал! И глаза больные!... Ну свалишься ты, и что, помирать домочадцам прикажешь?! А в могилу ляжешь — ну допустим… Грешно сказать, да как Нюрка покойная-то. А ты другой Федь, ты из стали, понял, дурак, из стали? — Сердце у меня из стали, — скривился Басманов. — И ума нет.— Ну тебя! — задохнулась бабВера. — Скажет ещё! Сердце из стали...гм-гм… А че ж ты тогда детишек да брата-инвалида не сбагрил на казённый счёт, а? Что ты больше года уже света не видишь, как проклятый за них вкалываешь?! Скинул бы на крылечко приюта, да дело с концом! И жил бы в отцовской квартире, в ус не дул… Сердце из стали! Тоже мне… Как скажешь порой. Сердце из стали!..Федька помолчал, глядя в одну точку прямо перед собой. Вздохнул.— Тревожно мне, бабВер. В мышеловке я…— Вот ещё выдумал! С чего бы?— А зачем кому-то квартиру мою выкупать? А ведь выкупил! И долг погасил! И все расписки переслал. Черт бы его…— Кто?Федя поморщился.— Да хрен его знает. Грозный какой-то. И.В. Вяземский при мне его помянал. И не то чтобы как благодетеля и христианина. От того и тревожно.— Плюнь, — посоветовала бабВера. — Ну его правда. Захотел — помог. Свечку сходи поставь, раз так неймётся. Тебе заняться что ли нечем?— Сожрёт меня Скуратов, — тихо и жалобно сказал Федька. — БабВер, не могу я. Возьму кредит и отдам — будь что будет! Я его сильнее процентов боюсь.С квартиры они так и не съехали....А месяца через три внезапно скончалась бабВера — переходила дорогу по гололеду и оступилась, затылком ударилась. Федьку эта новость совсем подкосила — Таня украдкой бегавшая посреди ночи в туалет, услышала как он за запертой дверью своей комнаты рыдает. И не просто так, по-глупому, а от боли, от усталости от апатичного ужаса перед челюстями судьбы. И что-то колыхнулось в душе ребенка, какое-то слабое прозрение, осознание, что мир… жесток мир. И что не всякие слезы — слабость. Во дворе она слышала, как мамаши ругают сыновей: и такой, и сякой, и люди смотрят, и ты же мальчик, и будущий защитник, и мальчики не плачут, и позор это — пацану реветь. А Таня стояла под дверью и думала, что это зависит от случая. И что Федьке не должно быть стыдно. Федька он….хороший он, добрый. И как не крути, а свой, хоть Ваня и говорит так часто обратное. Но Федька всё-таки материн брат, пусть и по отцу только. Но ведь брат! Это не то же, что с совершенно чужим.Она нажала на ручку, — замок был хлипким — и дверь поддалась с неприятным щелчком. Таня, от чего-то стыдясь и леденея, приблизилась к белой постели, на которой лежал Федька. Он, кстати, затих, притворился спящим. Таня вздохнула и легла рядом, обняла его руками за шею, прижалась.— Ты чего это? — слабо спросил он, а у самого голос дрожал от слез.— Тебя жалко, — простодушно ответила Таня. — Тебе же, наверное, одиноко и страшно…Она сбилась и замолчала. Чутьем понимала, что слова не те, но как выразить свою мысль — не понимала.Федька хмыкнул.— Вроде того, — задумчиво сказал он. — Ужасно одиноко… А кто тебе босяком бегать позволил? Ты же вся ледяная! Сопли давно не лечили? А ну грейся сейчас же!И он накрыл ее своим одеялом. Полежали обнявшись, в тишине. Да так и заснули. Федьке даже стало полегче. И то хлеб.А вместо добродушной бабВеры появился ее тощий, насупленный сын и крикливая невестка. Та, покрутив носом, назвала квартиру, подъезд и спешившего домой Федьку ?убожеством?. Потом догнала и вкатала последнему счет — пригрелся тут у бабВеры, гляди на него! Небось ограбить решил старушонку. И объедал ее, изверг!?Изверг? не спорил и вообще, похронно молчал.— Достоевский был чертов гений! — крикнул он перепуганным детям, влетая в квартиру. — Если я зарублю топором одну стервозную суку, а потом пойду блядствовать на панель — прошу молчать в тряпочку. Усекли, да?Дети не усекли, но покорно кивнули.С Федькой было лучше не спорить.***— А почему и правда не сдал в детдом?Сам задал себе этот вопрос и тут же поморщился. Пожалел. Подумал, что нехорошо, нельзя так, не по-людски.А вышло что вышло.Федька остановился, увидев за гаражами двух школьников в лиловых объятиях никотинового дымка.— Ребят, сигаретки не будет?На него посмотрели с брезгливой насмешкой, но сигарету дали. Федька затянулся и пошел дальше по улице. Своих сигарет он не покупал уже год.Руки мёрзли.Стоял промозглым конец февраля, дело шло к марту, но стужа не желала убираться с насиженных мест. Под ногами Федьки было скользко и мокро, снег превратился в грязную кашу вперемешку с помоями. Небо давило, в глазах стояла резь от хронических недосыпов. Федька чувствовал себя совершенно больным, но ему было так наплевать, что даже страшно. И грустно. Все по-прежнему.Одинокая кошка соскочила с трубы, выгнула дугой трехцветную спину и сиганула в подъезд. Басманов пнул камушек носком разношенного ботинка, наступил на жестянку из-под какого-то энергетика и пошел вдоль по улице.Он устал, смертельно устал. Опять болела голова, опять дома ныли уставшие от полуголодного существования дети. Домой не хотелось. Стервозная невестка бабВеры долг не прощала, а на переговорах засыпала таким количеством угроз, что Басманов плюнул на попытки сохранить остатки бюджета. Скуратов отстал, правда заявлялся время от времени и теми же угрозами тянул деньги за какое-то надувательство, которое творил ныне сидящий Алексей Данилыч. Просто нравилось мучить полузадушенного жизнью паренька.Федьке иногда было интересно, понимает ли этот… Малюта, что каждый раз, запуская лапу в заштопанные карманы Федьки, буквально убивает и его, и детей. И что, ему действительно нравится делать это… с другими?Годунов молча повышал сумму долга и уходил: чопорный м холодный. Федька его уже от души ненавидел.Кредит тянул жилы как эти двое разом, и никуда не собирался деваться.С работой было хреново, куда там, без образования-то, в девятнадцать с немногим лет?Плата за квартиру и прилагающиеся неукоснительно приближалась.Федьке как никогда хотелось утопиться в ближайшей луже. Раз, два, три! — готово. И все. И больше не видеть, не слышать, не трястись над каждой купюрой, не высчитывать до боли в глазах сколько нужно до необходимой вещи вроде новой одежды — из старой дети вырастали с катастрофической скоростью.И вот он блуждал по городу, не желая идти домой и отлично понимая, что своей смертью подпишет приговор сразу троим. А потому… просто ходил. Он бы пил, но боль в висках напоминала ему, что денег и так почти не осталось....Пару месяцев назад, когда он мотался в поисках очередного места работы, а дети просто гуляли — не все же дома сидеть… Федька мучительно соображал, что через год им в школу, а это ранцы, форма, разная мелочь, учебники, да ещё в бесплатный класс бы пробиться. Если таковые остались. И от этого настроение падало решительно вниз.И тогда-то встретив на улице Годунова и мужественно отбив прямой вопрос о долгах, он опять услышал про неизвестного, но страшного Грозного.— Я к чему это, — прошептал Годунов, боязливо озираясь, пока Федька стоял в очереди к ларьку за хлебом. — Видите, вон бэха в пробке затряла? Грозный опять что-то чудит. И от того опасно...И откровенно страшно.— Кто он? — поморщился Басанов, судорожно считая высыпанные на ладонь монетки. — Тьфу, привязался! Преследует меня как призрак покойника! Ужас какой-то…Годунов мрачно хмыкнул. — Кто такой мафиози знаете? Федька кивнул.— Вот этот что-то похожее. За глаза его называют царем уголовников. В так… Все в его собственном, бесчестном и злобном мире стоит на своих местах — как Грозный поставил. Все мы — механизм в его швейцарских часах, а по отдельности — винтики. Хорошо быть при Грозном и плохо слететь… Он тот, кто засадил вашего батюшку и глазом не моргнул, стоило Алексею поперек его слова пойти.— Отца засадил? — процедил Федька и бросил мелочь топущейся рядом Таньке. — Хлеб купи, поняла? Не спутай.И ломанулся через улицу, прямо из очереди за хлебом, наперерез указанной бэхе. Он сам не знал что случилось с ним в ту минуту, только сердце билось как сумасшедшие да кровь стучала в висках. От неожиданности водитель дал по тормозам, а Федька обогнул машину на нетвердых ногах и стукнул в одно из окон. Тонированное стекло опустилось и его взгляду предстало властное хищное лицо, не красивое, но поражающие силой… лицо человека, которому никто не скажет ?нельзя?. Тонкие губы скривила улыбка и за стеклами черных очков блеснули стальные искры холодом режущих, ледянисто-голубых глаз.— Здравствуй, Федя — усмехнулся властный, беспощадный и ядом напитанный голос. Федька ухватился за край стекла и устало, вымученно поглядел в это лицо, лицо человека, который отнял у него отца, юность да и саму жизнь, превратив в очередного раба бесчеловечной системы.Затем улыбнулся.— От папы привет! — выдохнул он и наслаждением плюнул в это самодовольное, злое лицо.И бросился прочь....Почему он подумал об этом?Возможно, на мысль навела блестящая бэха, мелькнувшая в поле зрения и исчезая из виду. Хотя, какая тут бэха… Тут люди и про деньги такие не знают.Федька вздрогнул, когда громогласный гудок прорезал пространство и запоздало отскочил в сторону. А дальше наблюдал будто в замедленной съёмке как шикарный автомобиль скользит мимо него, плавно шурша шинами. Было что-то неясное, неестественное и завораживающие в этой картине.Когда пассажирская часть салона поравнялась с Федькой, дверца открылась и блистательный И.В. Грозный покровительственно махнул обтянутой перчаткой рукой:— Добрый день, Федя. Садись. Поболтаем.Три минуты стояла оглушительная тишина. Федька хлопал глазами и кусал растрескавшиеся губы. Ему вдруг показалось, что он спит. Незаметно ущипнув себя за руку, он уверился в реальности происходящего и не раздумывая, как в омут с головой, вскочил в салон шикарной машины.Кому он, черт побери, нужен?И кому нужна его жизнь?Машина тронулась и плавно покатилась по двору, в который Федька случайно забрел, слоняясь по городу. Мимо замелькали дома, деревья, баки с мусором, а потом улица, и ещё одна, и ещё…— Как вы меня нашли? — в упор спросил Федька, ежась.Грозный снисходительно хмыкнул.— У меня хорошие информаторы, назовем это так — милостиво ответил он.Федька зябко повел плечами.— И часто вы за мной следите?Грозный хмыкнул.— Временами присматриваю. Должен же я знать, что у сынка Лёшки Басманова ещё есть силы тянуть свою жизнь.От этих слов тянуло неприкрытым цинизмом. Федька скрипнул зубами, но смолчал. Только отодвинулся плотнее к окну и потёр красные от холода руки.Грозный поглядел на него, затем протянул руку и отодвинул окошечко перегородки между салоном и водителем.— Включи печку — сурово приказал он.— Грейся — мягко, однако, всё ещё повелительно бросил он Федьке.И задвинул окошко назад.Федька проследил за движением его руки с каким-то затаенным опасением, а потом подумал и сел поудобнее. Все равно в одной машине — какие уж тут претензии.— Зачем вы квартиру выкупили? — со вздохом спросил он, вновь поворачиваясь лицом к Грозному. Раз уж нарисовался шанс вызнать все секреты — что бы им не воспользоваться… Верно же?Грозный усмехнулся лениво, будто для него все происходящие начисто лишено было интереса (а может, и действительно являлось таковым?).— Видишь ли какая штука, — просто сказал он. — Ты бы со своими дармоедами оказался на улице. А мне это не к чему.?Но почему?!? — хотел было выкрикнуть Федька, но сдержался, смолчал.— А отца за что?...И тут Грозный сделал довольно странную вещь: хрипло, почти от души засмеялся. Потом протянул руку и грубовато погладил тонкое федькино плечо.— Странный ты человек, — сказал он с иронией. — Сначала в рожу почтенному человеку плюешь, а потом только спрашиваешь...— Извиняться не буду, — отрезал Федька. — Ну так?— Да тебя и не просят, — цинично ухмыльнулся Грозный. — Толку мне от твоих извинений, неискренних, кстати? А касательно дражайшего батеньки, что же, попробую объяснить. Есть система…— Механизм швейцарских часов — буркнул Федька, поняв куда ветер дует.— Да, ты прав, — степенно откликнулся Грозный. — И у каждого винтика своя работа, функция, которая запускает часы. А поверх этой функции я — мастер, который следит за исправностью механизма и заменяет детали.— И отца моего заменили?Грозный кивнул. В лице его было холодное, насмешливое равнодушие.— Твой отец должен был мне кое-что, — мягко начал он.И не закончил. Федька закрыл лицо руками и страдальчески взвыл: ?Да когда же это закончится, а?!!?— Бедный ты бедный, — сдержанно рассмеялся Грозный. — Замучили отцовские должки?— В могилу свели, — буркнул Федька. — А Скуратов так вообще…— Ой-ой-ой, — притворно расстроился Грозный — А что так? Обижает? Малюта? Тебя?— Идите вы… ?И. В.? — это как по имени-отчеству будет?— Иван Васильевич.— Идите вы, Иван Васильевич, куда подальше!... Вас-то, небось, Григорий Лукьяныч боится.Грозный задумчиво хмыкнул и полез в карман. В его руках тускло блеснула серебряная папиросница с какой-то необычной, в древнерусской стилизации, резьбой.— Я закурю? — спросил он у Федьки.Последний дернул плечами — вы здесь хозяин, поступайте как знаете.Папиросница подвинулась к Федьке в приглашающем жесте. Тот промедлил, однако решил не выеживаться с деланной скромностью и послушно взял красивую, серебристо-белую сигарету. Грозный заботливо поднес зажигалку. Федька затянулся. Дым приятно и остро ударил в нос, свернулся комочком в горле, пробежал по языку терпким, приятным вкусом и двумя белыми струйками влетел назад, через нос. — Какие хорошие… — тихо сказал он, вдруг осознавая как же смертельно устал выживать, пока другие жируют.Грозный довольно повел бровью, но ничего не ответил.— Касательно должка незабвенного Лёшки, — сказал вдруг он, отводя руку с сигаретой чуть в сторону и глядя на Федьку в упор. — Когда я дал ему возможность зарабатывать "левые" и содеражать ораву обременительных домочадцев, он пообещал мне две вещи: не слиться и отдать кое-кого в мою систему, когда придет время. Твой отец слился и обещанное отказался давать.— А кого он должен был вам… отдать? — спросил Федька, которого пронзила неприятная догадка.— А самому головкой подумать?Федька равно вздохнул.— Меня?— Тебя.Федька задумался и случайно стряхнул пепел на коврик.— Извините! — тут же воскликнул он.— Забей — флегматично поморщился Грозный.Они опять помолчали.Федька мучительно рассуждал о словах Грозного. Нет, даже не так. Он рассуждал о том, что перед ним сидел безумно влиятельный человек, который когда-то был не против заполучить и младшего Басманова в свою систему. И у которого были деньги.— Скажите, — тихо сказал Федька, отметая виноватую мысль, что легко расстается с тем, за что отец поплатился свободой. — Вы возьмёте меня… ну, куда вы там хотели?Грозный поднял бровь и усмехнулся.— Возьму, — сказал он. — Вопрос в другом: пойдешь ли на это ты?Федька помолчал, глядя на свои обветренные, натруженные ладони. В голове вертелись лица брата и детей, оставленных где-то там, за чертой. И от этого ли, или просто от долгой езды, невольная тошнота подкатывала к горлу.— Пойду — тихо сказал он.Грозный снисходительно хмыкнул.— Эк тебя прижало… И даже не спросишь куда?Федька нервно затянулся, ощущая как безумно дрожат руки и в неприятном волнении колотится сердце.— Почему же? — похоронно спросил он. — Спрошу… Только не все сразу. Какая-нибудь противоестественная фигня, я угадал?Грозный махнул рукой, не особо вдаваясь в смысл своего жеста.— К делу. Я оплачиваю твои долги и даю все, что тебе нужно. В этом плане ты не будешь чувствовать неудобств. А работа твоя будет не обычной, ни в пример проще всего того, за что тебе приходилось браться. И подходит куда больше.Машина резко свернула в сторону. Федька покачнулся, больно ударившись о стекло. Закусил губу, мучительно обдумывая слова своего визави.— Пахнет мышеловкой — тихо признался он.Гробовая тишина отвратительно надавила на уши.— Ты знал, что твое тело буквально создано для любви? — спросил вдруг Грозный.Федька хмыкнул.— Скорее уж, для издевательств судьбы… — сказал он, а потом до него медленно дошел смысл сказанного. — Погодите, нееет…. Вы же не это имеете ввиду?!...— Это.Федька весь так и вскинулся. Лицо его побелело и как-то задергалось, глаза расширились в неописуемом ужасе.— Значит, — хрипло и медленно, будто погружаясь, переваривая ужасный смысл сказанного, пооговрил, нет, пролепетал он. — Значит… вы покупаете меня? Я оказываюсь в вашей власти, в вашем мире и иду на панель, потому что уже повязан вами, ведь так? Так?!Ни один мускул не дрогнул на лице Грозного.— Не совсем, — цинично и безжалостно откликнулся он. — Но суть ты понял. Да, действительно, я покупаю тебя — заметь, твой дорогой батюшка предпочел лишиться свободы, но не дать мне заполучить тебя в личное пользование. А я ведь могу это сделать по щелчку пальцев, мы оба это понимаем, так? Ты можешь с негодаванием отвергнуть меня, сбежать — беги! — беги, Федька, никто тебя и не держит! Мне нужен красивый любовник, а не заходящаяся истерикой жертва. Твой отец хорошо оградил вас всех от влияния моего мира, спрятал от меня… Ты тоже можешь спрятаться. Ну! Беги!Федька молчал, до крови кусая совершенно белые губы. Лицо его было каким-то отчужденным, полуобморочным. Он цедил слова Грозного как микстуру и ужасался, испытывая к себе жалость и отвращение.?В личное пользование? — о, как жутко звучала эта фраза!— Предлагаете мне пойти блядствовать и загнить в этом? — безжизненно уточнил он.— Предлагаю тебе включить голову и отключить ненужную гордость, — парировал Грозный. — Иначе, нахрена ты тащишь на себе этих детей, этого дурачка-брата… Зачем? Что тебе терять, если ты так хочешь спастись и вытянуть их?... Погляди мне в глаза, ну!Федька вздрогнул и покорно поднял голову. Голубые глаза напротив прожигали арктическим холодом.— Разве ты не хочешь пожить для себя? — проникновенно спросил Грозный. — Не хочешь уделить себе время, сбросить груз вечной нехватки денег? Перебросить заботы на чужие плечи? Я предлагаю тебе раздвинуть передо мной ноги и жить спокойно. Кроме меня никто тебя больше не тронет, я у тебя буду один. Посмеешь изменить — пристрелю к черту. Ты будешь со мной всякий раз, когда я этого захочу. Ты будешь сопровождать меня везде и всегда, когда это будет необходимо. Возможно, я буду приходить и просто так — это не важно. От тебя требуется только выполнять мои желания. И выглядеть соответственно статусу моего любовника. Само собой, мне придется купить тебе нормальную квартиру и потратиться на всякое, по мелочи. Если ты примешь эту роль — я с лёгкостью устрою тебе царскую жизнь… Ах да, чуть не забыл. Мне не нужна бесчувственная кукла. Если уж ввяжешься — помни об этом. Ну и.. — Останови машину!!! — истерически выкрикнул Федька, ударяя раскрытыми ладонями в перегородку.Грозный холодно улыбнулся и отодвинул окошко.— Тормози — равнодушно сказал он.Машина замедлила ход и встала.— Выходи, — ударил в затылок Федьке ехидный, безжалостный голос. — До свидания, Федь.Но Федька молчал, сжавшись в комок. Он сидел, прислонившись лбом к оконному стеклу и медленно-медленно, как душевнобольной, раскачивался из стороны в сторону. Казалось безумием, что этот спокойный и отстраненный юноша только что кричал на столь высоких нотах.— Пять… — выдавил он через силу. — Пять минут… пожалуйста. Дайте мне пять минут...не уезжайте. Я сейчас, я...я выйду, подумаю, мне нужно подумать, да...и я скажу...можно?— Иди — безразлично бросил Грозный.И Федька стремительно вышел из машины. Уже темнело, ледяные порывы ветра ударили ему в лицо, разметали темные кудри. Он стоял на ветру, худой и жалкий, придавленный тяжестью ответственности, один-одинешенек на фоне холодного мира и дорогущей машины Грозного. Он глядел в темнеющее небо и не видел ничего. И почему-то, страха не было абсолютно. Была только тупая, неясная боль и беспредельная жалость. К себе. Он стоял, неуверенно топчась на морозе, и метался из крайности в крайность, чувствуя себя абсолютно беззащитным и перед Грозным, и перед судьбой. Участь оказаться во власти этого человека и навсегда стать принадлежащей ему шалавой в глазах жёсткого, скрытого от закона мира… Да и закон никогда не действовал правильно. В общем, он боялся этого, ненавидел себя за слабость, но где-то в душе с брезгливой горечью осознавал — он не откажет Грозному, он сам подставится под удар. Потому, как душой раздроблен в мелкую пыль. Потому, как не вынесет ещё одного года полуголодной бедности и разрушительного, на износ, существования. Потому, как… в пекло бежать готов, только не так, только иначе, только бы как-то, но лучше!...Деньги губят наличием, но сильнее разрушает отсутствие. И Федька понимал — не ему геройствовать и разрушать порочный уклад мироздания. Он станет ещё одним элементом этой гниющей цепи. И да простит его бог, а более, бедная покойная мать!Федька открыл дверцу и вновь опустился на кожаное сидение; стиснул пальцы в замок, уткнулся в ладони лицом и сидел так какое-то время.Грозный не мешал, не спрашивал, он даже на него не смотрел. Только вновь отодвинул окошко, бросил резкое ?трогай? и равнодушно отвернулся к окну.— Что будет с детьми и братом? — хрипло и вымученно произнес наконец Федька. Его глаза по-прежнему были закрыты, лицо серо и отстраненно.— Они будут обеспечены до конца жизни, раз уж спросил, — ухмыльнулся Грозный. — Детей я устрою в закрытую школу, брату будет оказана посильная помощь. Но помни: и твой, и особенно их достаток напрямую зависит от того, насколько хорошо ты справляешься со своими обязанностями.Федька поднял голову и резко распахнул большие, прозрачно-серые глаза в обрамлении пушистых ресниц. И эти глаза, на бледном-бледном лице, были схожи с лицом христианского мученика в Колизее. Он посмотрел в упор на Грозного, и в душе последнего впервые в жизни что-то еле-еле вздрогнуло, но, скорее, просто от неожиданности. И тут же снова заледенело, спокойно снесло больной воспалённый взгляд обречённого; взгляд глаз, пылающих как раскаленные угли на худом, бледном лице.— Я согласен — отчеканил Басманов.Грозный с минуту молчал, внешне холодный, но неуловимо, как хищник, пьющий сладость победы.— На колени — жёстко скомандовал он.Федька скрипнул зубами и вновь поглядел, отчужденно, болезненно, как утопающий. Потом осторожно, с опаской, опустился на пол. Цепкие, ледяные, как тиски, пальцы Грозного вцепились ему в волосы дёрнули на себя, заставляя поглядеть снизу вверх. Федька с трудом перевел дыхание, а Грозный неприятно осклабился.— Хорош, — сказал он оскорбительным тоном, будто рассматривал любопытную вещь. — Моим будешь.И провел свободной рукой по чужому лицу, губам.Федька плохо помнил, что произошло дальше. Вроде как звякнула пряжка ремня, не громко, но в ушах Басманова этот звук прозвучал отвратительно и страшно, разгоняя импульсы по туго скрученным нервам. А потом перед его лицом появилось внушительных размеров темное, возбуждённо подрагивающие достоинство Грозного, с сетью едва вздувшихся вен вкруг тянущихся от головки по основанию. Кажется, ему негромко, хрипло, но повелительно велели взять в рот, и он взял — глупо было бы ожидать чего-то другого? Грозный вбивался в него сам, вцепившись в волосы и едва не выдирая с мясом пушистые кудри. Видимо, он осознал, что от девятнадцатилетнего девственника глупо ожидать каких-либо умений или активных действий, а потому просто что есть дури терзал чужую глотку, не особо беспокоясь о Федьке. А тот позорно задыхался, всхлипывая и давился слюной, плохо соображая куда девать язык и как держать рот (Грозному и тут приходилось его направлять). Короче, первый в жизни минет выглядел несуразно и глупо. Ещё и слезы из глаз брызнули где-то в середке, что не могло не раздражать Грозного.— Ну, хотя бы подчиняться умеешь, — брезгливо хмыкнул последний, наконец-то пачкая спермой дрожащие губы Федьки и отстраняясь. — Это, кстати, не считается. Усек?Федька заторможенно облизал губы. На языке было вязко и солоно. Горчило.— Считай, я этого не видел, — сказал Грозный минуту спустя, грубо вытирая слезы с федькиных щек. — Понял?Федька равнодушно кивнул. Его мутило.Грозный хмыкнул и, схватив Федьку за тонкие плечи, подтянул себе на колени.— Скажи спасибо, что у меня и так на тебя стоит, — жарко и неприятно шепнул он на ухо измученному Басманову. — И раздевайся живее.Федька краем сознания чувствовал, как холодные руки блуждают по его телу, раскрывая, подчиняя себе, не давая и шанса скрыться, сохранить частичку себя. Но ему будто бы вышибли душу одним-неудачным минетом, а потому, он практически ничего не ощущал и не чувствовал. Только странная горечь забилась в душе, а в глазах по-прежнему была резь, как если бы он долго смотрел на палящее солнце. Все в этом несуразном, неудобном и некрасивом "акте совокупления" его раздражало, било в горло, тянуло проблеваться, упасть и заснуть. И чтобы не видеть, не чувствовать.А руки Грозного хищно, по-собственнически обвладевали им. И Федька знал — он будет принадлежать этому страшному, властному человеку. Он будет с ним, и под ним и для него — теперь уже навсегда.Из такой игры попросту не выходят.В ней погибают.