В ком больше сумасшествия // Иоганн Фридрих Струэнзе (1/1)

—?Я пишу, чтобы рассказать вам правду, пока не стало совсем поздно. Она протягивает ему ладони, холодные и маленькие, в его хватке утопающие, и просит поставить диагноз?— окрестить ее больной, немощной, умирающей. Может, даже уже одной ногой в могиле. Обязательно объяснить каждый симптом, что терзают душу и тело скопом и поодиночке, и выписать сильнейшее лекарство, назначив курс чудных прогулок на свежем воздухе по цветущему саду, вечерние чтения умиротворяющих книг, переезд в летнюю резиденцию без указания сроков отбытия. И еще, пожалуй, приятные компании на каждый вечер, с песнями, музыкой и игрой в карты; с танцами, вызывающими головокружения, и пышными шелковыми платьями, и маленькими тарталетками с творожным кремом. Прописать общество приятнейших особ, хихикающих над очередной маловажной новостью или городской сплетней, и, может быть, долгие томительные разговоры под звездным небом. Возможно, холод и тяжесть серебра и каменьев, что опускаются на шею и пальцы, тоже способны излечить, а высокие прически избавят от головной боли. Что угодно, лишь бы знать, что видный и знающий свое дело доктор определил ее недужливой, чахлой — да хоть бесноватой и душевнобольной. Какой угодно, только была бы уверенность, что хвора одолела тело, сердце, душу?— и помыслы; главное?— помыслы. Иоганн смеется ей в губы и встает, чтобы над ней, бедной и совсем запутавшейся, нависнуть угрожающим и неминуемым ощущением чего-то мощного, громоздкого и довлеющего; том какой-то запрещенной книги падает с ручки кресла, захлопнувшись. Он заключает побледневшее лицо в крепкую хватку собственных ладоней и жарким дыханием опаляет белые-белые щеки и кончик носа, и губы?— и шею, страшно взмокшую от, видно же, болезненной испарины, и плечи, покрытые красноватыми пятнышками. —?Прошу Вас! Какой-то страшно безучастный, ужасно ее словами пренебрегающий?— немилостивый и пугающе теплый в контрасте с ней, от макушки до пят похолодевшей, будто остывающий труп; она касается ладошками его живота, и пусть до кожи много слоев всякой там одежды, Иоганн поднимает на нее взгляд, усмехаясь, чувственно ощущая всем своим напряжением ее трепетную дрожь. —?О чем просите? О помиловании?— как отпускают грехи тем, кому одна дорога, и та на виселицу,?— и о прощении, и об исцелении; самое главное, чтобы излечил, своей широкой ладонью смахнув со лба взмокшие пряди волос и жар, заливший кожу. Она убеждает себя, что движется к тому душевному и телесному спокойствию, что имела, чему способствуют его осторожные движения, под которыми отступает холодный шелк платья, и поцелуи, отмечающие каждую точку, к которой он, прикасаясь губами, видно, определяет границы?— места, где температура тела слишком высока; грани, что бессовестно и беспрепятственно может нарушить. Еще, с тем вкупе, молит, чтобы Иоганн обнаружил в обессилевшем теле что угодно, хоть оспу, хоть женскую истерию?— лишь бы нашел эту противную червоточину, что разъедает все существо изнутри. —?Вы больны. —?Правда? Неизлечимо? —?Да, абсолютно неизлечимо. Струэнзе усмехается, когда ее тонкие слабые руки его притягивают к мгновенно расслабившему телу, и в поцелуях, горчащих на искусанных губах, скользит легкое томление и обжигающее возбуждение; он позволяет ей ослабить ленту на собственных волосах и запустить в них пальцы. В мгновения, разделяющие шорох платья и ее кроткое смущение, когда оказывается перед ним какая-то страшно обнаженная и уязвимая, успевает спросить у него, что же так подкосило ее молодое тело и затуманило некогда острый ум, сознание застелив беспроглядной пеленой. Иоганн мягко перехватывает ее ладони, разводя в стороны руки без всякой силы, шепотом умоляя ее не закрываться и переплетая пальцы. —?Вы влюблены, моя дорогая. Неизлечимо влюблены.