1 часть (1/1)

Последняя строчка особенно цепляет Эванджелин, она зачитывает её нарочито выразительно и, лежа на животе, болтает босыми ногами:— ... мы будем любить друг друга всегда, ведь мы все — одна большая семья. Кто-то в восемнадцать гоняет по венам наркотик и теряет себя в погоне за сладкой и губительной эйфорией, а кто-то по наивности рожает ребенка от мужчины, которого будет ненавидеть всю оставшуюся жизнь. Кажется, что в юности Вселенная пережила эта, когда, пытаясь объять пустоту, народила мириад космических объектов — для того лишь, чтобы сталкивать их друг с другом и перемалывать в пыль. — Ты знаешь, — вдруг срывается с пересохших губ Эванджелин, — любовь переоценена. Может, даже не любовь — что-то, что заставляет двух человек в этих неистовых танцевальных конвульсиях под сияющим диско-шаром стать немного ближе. Ближе друг к другу и к краю бездны сокрушительного несчастья. Эванджелин представляет все именно так, исходя из пьяного и не изобилующего подробностями рассказа матери. Отец — наркоман, мать — дура, а дочь — неисправимая ошибка, которая не исчезнет даже с рождением правильного ребенка от правильного мужчины. В жизни все жестоко и необратимо. — То есть то, что многие принимают за любовь, — торопливо исправляется Эванджелин и переводит взгляд на Мариан. В карих глазах Эванджелин поблескивает золотой кайма, ветер заплетает нити солнечного света в её развевающиеся на ветру густые черные кудри. — Если буду любить, то по-другому. По-настоящему. На этот раз она касается Мариан нарочно, можно сказать, из вредности, припоминая ту неловкость, возникающую между ними каждый раз, словно она током бьется. Она даже не передает книгу, которую они читали по очереди, — небрежно бросает её в сторону, кладет свою ладонь поверх ладони Мариан и улыбается странной улыбкой. С ней всегда странно, с Эванджелин, она умеет разговаривать с собой, умеет спорить со всем миром, но спорить с собой и разговаривать с другими, пожалуй, нет. Все время получается что-то нелепое. Но у Мариан всегда хватало терпения, а у Эванджелин — желания не истратить его за один вечер. — По-настоящему? — переспрашивает Мариан, искоса посматривая на книжку, цепляясь, как за якорь, но якорь у неё другой — чужая ладонь, чужое тепло и желание провалиться сквозь землю. Они не способны любить. Те, кто пережил нечто подобное, как мать Эванджелин, не способны любить ни себя, ни собственных детей — любовь выветрилась вместе с молодостью, опала осенней листвой, стала мерзлым грунтом разочарований и обид. Сначала ты веришь, что жизнь — радуга, но радуга — это оптическая иллюзия. Когда ты опустишь взгляд, чтобы понять, куда идешь, — найдешь себя на краю пропасти. Но Мариан об этом не знает. Эванджелин не хочет делиться. Она вообще не очень любит делиться сокровенным. Она может сказать, что ей нравится этот новый мультик про приключения девочки-подростка, но не скажет, что соотносит себя с ней из-за схожего чувства одиночества и комплекса неполноценности за напускной бравадой. Нужно отвлечься — желание выкинуть хоть что-нибудь жжется, как крапива. Эванджелин садится, пододвигается ближе, коленями упираясь в ноги цветущей лотосом Мариан. Мариан подбирает руку, куда-то за спину прячет. — Мы о любви, да? — закидывает вопрос-наживку Мариан. — А ты знаешь, как целуются те, кто любит? Если Эванджелин когда-нибудь скажет, что делает это не специально, что ей не нравится смущать свою подругу откровенным флиртом из второсортных романов, то солжет. Она даже не умеет целоваться, но глупо уткнуться в чужие губы, ненароком толкнуть, завалиться в траву... Здесь навык не нужен.Мариан застывает, а затем безвольно падает подрубленной под корень туда, куда толкнули, на прохладную землю, под горячую Эванджелин. Прячь руки — найдет губы, вот так уткнется, уронит. Мариан лежит и почти не дышит, отлитые рыжиной волосы рассыпаны, глаза боятся, щеки полыхают. — Ой, — издевается Эванджелин, поднимаясь на локтях и все ещё низко нависая над Мариан. — В общем, они целуются как угодно, но только не так, — она невинно хохочет и возвращается обратно на плед. — Я хочу сока. Эванджелин смотрит по сторонам и зевает; её показательная непосредственность — завершение маневра. Она больше никак не прокомментирует произошедшее, не припомнит, не станет смотреть на Мариан изучающе. Нет, она забудет. Её не волнует то, в какую ситуацию она поставила Мариан минуту назад. Эванджелин эгоистка, она лишь хотела развлечься, чтобы не провалиться окончательно в омут своего мрачного настроения. У Мариан едва ли слезы на глаза не наворачиваются. Она не понимает, к чему эти игры, такие слова, как иголки — они для чего? Для чего целовать и говорить о нелюбви? Сердце у Мариан колотится, как заведенный механизм, и она сама, словно по программе, дрожа, встает и уходит, а потом убегает. Ни слова, ни звука — только рыжее пятно, только второе солнце на фоне голубого неба. Немного погодя что-то в голове Эванджелин щелкает: "Тебе не стыдно?" Но совесть переоценена! Эванджелин даже не спорит со своим занудным внутренним голосом, не придумывает кипу нелепых оправданий. Она его просто заглушает, проигрывая в голове какую-то надоедливую песню, услышанную по радио с утра. Теперь ей не стыдно — ей все оранжево. Оранжево на солнечной оранжерее тает снег. Какой вообще снег в оранжерее? Поднимается, водружает на голову панаму и прячет глаза за темными линзами солнцезащитных очков. Книжку — в сумку, плед — сложить, тоже в сумку, сумку — на плечо. То ли уйти, то ли на пруд. Она ведь точно пошла к пруду, эта дуреха...— Оранжево на оранжерее тает снег, а нам все нипочем — живем сто лет, — одними губами напевает Эванджелин. "А тебе не жалко?". — И какой все-таки снег в оранжерее? Ноги сами ведут к воде, хотя Эванджелин эта идея не нравится. Не любит она купаться, в прудах — тем более. Там водоросли и пиявки. Жуть. Купаться, конечно, она в любом случае не собирается. Необходимость как-то исправлять ситуацию напрягает больше. Эванджелин умеет спорить со всеми и разговаривать с собой... У кромки пруда она оставляет сумку и вглядывается в темно-зеленую водную гладь, присев на корточки и лениво рисуя веткой круги на воде. Собственное отражение Эванджелин отказывается ей улыбаться. На привычном месте Мариан не видно. — Оранжево на оранжерее тает снег, — вполголоса повторяет Эванджелин, словно утешая себя. Она чувствует, как в её сознании, словно в матраце, из обивки выбивается острая пружина. Нервно. Неспокойно. Ещё и насекомых вокруг уйма. Она решает прогуляться вокруг, продираясь через колосья камышей и тростника, и доходит до низко нависающей над водой плакучей ивы. — Мариан! Что-то склизкое касается голой ступни. Эванджелин резко опускает взгляд под ноги и видит мокрую лягушку с огромными глазами. Своим телом Эванджелин уже не владеет. Отпрыгнув в сторону, она оступается и падает прямиком в воду. Там недостаточно глубоко, чтобы утонуть, но Эванджелин боится вставать на дно, а потому начинает беспомощно барахтаться и звать на помощь, едва не сбивая воду в пену. Что-то падает в воду следом, хватает Эванджелин под подмышки и затаскивает не берег. В приступе паники Эванджелин едва ли задевает Мариан локтем по голове. Она только через минуту приходит в себя. Очки утопила. Одежда до нитки промокла, исключая панаму, но не только у неё. Мариан стоит спиной к Эванджелин, тяжело дышит и, подобрав края майки, выжимает её. Ни слова. Было бы хорошо, если бы Мариан решила поругаться, Эванджелин осталось бы выслушать — вставить что-нибудь с ноткой извинения, закрыть и забыть. Эванджелин всегда так поступает с чем-то неприятным, чего не хочется касаться. Мариан подбирает брошенную у ивы сумку и все так же молча уходит по направлению к дому. Эванджелин ждет пять минут и только затем отправляется следом. ***Необходимость избегать Мариан выматывает Эванджелин. Она выходит в коридор, только дождавшись, как утихнут шаги, пробирается в душевую, стараясь быть тихой и незаметной, переодевается, а затем прячется в одной из комнат, но не надолго. Плеер предательски разряжается уже через пятнадцать минут — музыка захлебывается и затихает. Тогда Эванджелин неохотно снимает наушники и выходит на улицу, прихватив стакан холодного сока с кухни. Ближе к вечеру снаружи становится немного прохладнее из-за влажного ветра со стороны залива, но солнце ещё светит и не спешит скрываться за горизонтом. Эванджелин догадывается, что Мариан сидит в беседке, увидев её одинокий силуэт в тени. Для них обеих очевидно, что любой разговор сейчас — игра с огнем, и риск того определенно не стоит. Лучше дать друг другу остынуть. — Не скучаешь? Но собственное уныние раздражает Эванджелин сильнее, чем этот непонятный конфликт. — Я больше так не буду, — обещает Эванджелин, не до конца понимая, о чем говорит, и переступает порог беседки, — ладно? Не хочу, чтобы что-то вставало между нами. — Она присаживается напротив, вздыхает и на секунду закрывает глаза. — Ты моя единственная подруга. На её бледном обрамленном черными кудрями лице, которое за все лето так и не тронул загар, появляется розоватая примирительная полуулыбка. Что бы сейчас ни случилось, Эванджелин готов. У неё для этого есть сок и немного терпения. Это все, что необходимо. — Между нами уже что-то встало, — раздраженно вспыхивает Мариан. Цвет её волос как-то особенно подчеркивает настроение. — Что это было, Эва? Что это было? Да, между ними встал целый поцелуй. Хотя Эванджелин сомневается, можно ли это вообще назвать поцелуем — они буквально на две секунды соприкоснулись губами, — но, конечно, было в этом что-то особенное, что-то, чего она никак не ожидала ощутить. Некое предчувство. Может, потому что у Мариан очень красивые губы. Немного пухлые, мягкие. Тем не менее разговор этот какой-то совсем детский и несуразные. Эванджелин вздыхает, но не от раздражения — мягко, скорее снисходительно. Она не любит ответственность, а то, о чем говорит Мариан, подразумевает ответственность не в последнюю очередь. Ей нужно дать точное определение её поступка. — Ты мне нравишься.Она впервые использует эти слова для описания таких чувств. Раньше ей могли нравиться абрикосы и черника, песни Ланы Дель Рей и проветривать комнату перед сном. Когда говоришь "ты мне нравишься" другому человеку, имеешь в виду что-то большее. — Но ты ведь пожалеешь об этом. — Эванджелин поддерживает руками голову, упираясь пальцами в виски. — Ты слишком хорошая для того, чтобы я училась на тебе любви. Я буду обжигать тебя, пытаясь просто согреться... Оно тебе надо? Такое внезапное откровение окрашивает щеки Эванджелин в розоватый, кажется, словно на её лицо просто так удачно падает свет, но беседка полностью погружена в тень. Эванджелин заставляет себя смотреть в глаза Мариан, чтобы казаться убедительной, и игнорирует одолевающее её тело смущение. Не дожидаясь ответа, она немного подается вперед, нагнувшись к столику, и тянет руку к Мариан, чтобы кончиками пальцев коснуться её скулы. — Не хочу, чтобы ты тоже вспоминала меня как ошибку прошлого.— Обещаю, что не буду. — Ты не можешь обещать.