Прокампур (1/1)

Он помнил, как по вечерам, в дрожащем свете толстой, густо обтекшей свечи, мать расчесывала его волосы. Касар сидел на деревянном стуле, широком и плоском, со слишком узкими подлокотниками и слишком жесткой скрипучей спинкой. Кетра возилась где-то у его затылка, и маленький частый гребень в ее руках был орудием пыток. Иногда Касар врал, что не хочет есть и не выйдет к ужину - чтобы не быть запертым с матерью в темной комнате, полной шорохами и запахами пыли и воска.Ему, в самом деле, нравилось по временам оглядываться на нее: их волосы были похожи, такие же пышные рыжие кудри, и можно было представить, будто Касар и Кетра - вправду родня. Медные локоны были в ее руках струящимися потоками, жидким пламенем. В них как раскаленное золото переливался отблеск свечи. Касару нравилось видеть все это, нравились теплые руки, нравился голос матери.И все же - он врал, что не хочет есть и не выйдет к ужину. Что-то в нем резко противилось этой ласке, словно бы предназначенной полузнакомому чужаку, не ему, Касару.Предназначенной - полузнакомой чужачке, Наэрис.После - ему двенадцать, и он разглядывает с отстраненным интересом рыжие кудри, устлавшие пол мастерской. Теперь волосы непривычно щекочут плечи и шею. Ему это приятно. Из круглого зеркала, уложенного на колени, тоже усыпанного кольцами прядей, на Наэрис смотрит кто-то полузнакомый. В сумерках, в вороте мешковатой туники тускло блестит чешуя на его груди, а большие зрачки светятся в сумерках как гниющее дерево, и обстриженные клоками медные волосы еще лежат на его плечах.Внутренний двор был мелким клочком земли, запертым между домом Ликииров, мастерской отца, домом соседей и древней стеной с заржавленными, запертыми навсегда воротами. Когда-то, должно быть, здесь могла уместиться повозка - теперь же росло раскидистое, старое дерево, упершееся ветвями в стены и окна. Оно занимало собой весь двор, и в густой, редеющей лишь к поздней осени кроне, мог сколько угодно прятаться худощавый, юркий мальчишка. Касара не замечали. Он взбирался на дерево, как змееныш, и заглядывал с высоких ветвей то в окна домов, то за стену с воротами, где на широкую улицу множеством мелких прилавков расползся Рубиновый Рынок; то вниз, во двор, где отдыхали гости дома - курили, беседовали, играли в кости.Когда мать, распахивая окно кухни, звала его - "Наэрис!" - Касар не спешил спускаться. Ему хотелось быть здесь: чувствовать, как громада кроны качается в вышине над ним, видеть, как по ладоням, рукам, плечам вниз и вверх ползут солнечные пятна; понимать, что никто не найдет его - он растворяется, пропадает, прячется наконец.Только теперь Касару совсем не хотелось, как раньше, лечь животом на низкую толстую ветвь, обвив ее руками и ногами. От давления на грудь становилось больно. Он теперь спал на боку и спине, не любил зеркала. Одежда, для всех эльфийских детей одинаковая, просторная и простая, теперь словно бы липла к нему, странно очерчивала тело. Касар не носил больше красный плетеный пояс, подаренный матерью. То, как он стягивал до того свободную тунику, было чуждо и неприятно.Имя, эльфийское детское имя, которым когда-то давно нарекли беспокойного младенца, таким и казалось - чужим, далеким, данным и не ему.Он словно пытался, силился отыскать ее иногда. Дочь Ликииров. Странно-неласковая, тихая девочка, но любимая - все же своя, хоть неродная, а похожа на мать.А он был вправду неласковый, словно чужой, везде - не на месте, лишний и холодно отстранившийся. Наэрис - скрытной, но все же привычно-знакомой - он так и не стал.После - ему двадцать лет. Он уходит из дома завтра, перед рассветом - так, чтобы никто не узнал и не остановил его - а пока из-за городских крыш еще ало сияет закатаная половина солнца, пока еще совсем рядом звенит рыночный гомон, пока ноют чайки, пока что воздух соленый и свежий. Пока что он не ушел.Касар взбирается, неуклюже, по-взрослому, на низкую толстую ветвь и ждет - миг, другой. Старое дерево не трещит под его весом. Касар выдыхает.Шумит тяжелая крона. Вверху, в доме, распахнув для морского ветра окно своей маленькой комнаты, что-то высвистывает окариной сестра. По-вечернему тянет холодом.Когда мать, распахивая окно кухни, зовет его - "Касар!" - он не спешит спускаться.У Наэриса было немного друзей - соседские дети то вдруг становились к нему благосклонны, то зло насмехались, игры их были грязными и жестокими. Они шептались за его спиной. По временам Наэрис боялся людских детей - того, как они смотрели на него, все как один - на чужака.Сестра долго оставалась помехой, глупым недоразумением - а после их отношения превратились в неловкую взрослую дружбу. Словно они никогда не росли вместе, были едва знакомы и только немного притерлись от того, что теперь живут в одном доме.С матерью и отцом вышло не лучше. Они друг друга не понимали - Касар перестал пытаться много лет назад, они пытались еще. Все реже.Но были гости. Были те, кому дом Ликииров стал убежищем и приютом. Они оставались недолго и, чаще всего, больше не возвращались - но того времени, что они жили в Прокампуре, Касару хватало.Они не становились друзьями, но были друг другу приятны. Касар отпускал просто, ничего не просил - и ненавидел, когда обещаниями связывали его. В последний год перед уходом едва ли не каждую неделю в его постели просыпался кто-то из гостей - Раэль иди Энна, Ольга или Айвор. Касар одинаково боялся и одиночества, и настоящей, правдивой близости.Должно быть, среди полуэльфов было на самом деле много таких, как он. Должно быть, не только среди полуэльфов.Они не пришли хоронить его. Они не пришли искать его тело - они оказались в болотах случайно, и Касар знал, хотя едва видел в темноте лицо Флинна - знал, что он лжет. Они не собирались возвращаться за ним.Они думали, будто Касар мертв. Они сбежали от боя, в котором было не победить - Касар сделал бы так же - и оставили в топях изуродованные тела. Но он выжил. Он не был мертв. И за ним не вернулись.И он понял вдруг, разом, когда бестелесное ничто сомкнулось вокруг него, когда кончилась боль - а после нее осталась одна пустота; понял все, что можно было понять о себе.С пониманием пришел страх. Страх всепоглощающий, всепроникающий - и такой, что не оставляет его до сих пор; вечно рядом, загнанный на границы разума, но живой, громадный, бесформенно-черный. От того, чтобы безраздельно владеть Касаром, его останавливает то сознательное усилие, то глухая усталость, отупляющая и бездумная. А порой страх берет верх.А порой от того, чтобы провалиться в мучительную, безобразную истерику, исступляющую на многие часы, Касара останавливает одна простая мысль.Больше он не один.Никогда не будет один.Не умрет в одиночестве.Кто-то дает ему силы, кто-то стоит за его спиной, кто-то, быть может, спасет его от очередного кошмарного сна, от очередной болезненной судороги, сводящей горло - словно он наглотался стекольного крошева - и ужас оставит его хотя бы до следующего утра.