Пролог (1/1)

Тянется. Серебряной паутинкой тянется, цепляясь за углы, озябшее время в вымершем, опустевшем городе. Улицы его теперь пусты и туманны, несмотря на снующих то здесь, то там горожан, а твирь свое в Степи успела отцвести, покрывшись льдом да инеем. Снег же устлал и мощеные улицы, и черепичные крыши, и кирпичные стены, отпечатки свои на каждом окне оставив.Все вокруг утонуло в белом цвете, став пустым, ждущим своего часа полотном.—?Смотри… тарбаганчик!—?Вижу, вижу. Поближе б рассмотреть его… Ай, ушел. Ладно, быть может линию за собой он провел, верно я рассуждаю? Все как ты учила говорю. Точнее, говорить стараюсь. А по линии этой тарбаганчиковой, значит, снег ляжет особый какой-никакой в конце концов. И идея придет ко мне тут же… Точно придет! —?Пётр улыбнулся мельком, на ходу капюшон поправив пальто своего самотканого. Не того совсем, что осенью носил.То, старое, они с Лаской на чердак отправили уже как с полмесяца, а новое, схожее с покойной Анны Ангел одеждой, пошили вместе за два дня, вооружившись нитками красными да бежевыми, сплетенными с тканями разными и мехами, из столицы привезенными. Чтобы тепло в одежде этой самотканной было, на совесть все сделали. И грело что-то родное теперь не только тело Петра, но и сердце само его…Андрей же им тогда деньгами подсобил да связями с Толстым Владом, но не только?— подсказал еще нерадивым швеям, как выглядеть одежда хорошая должна, раз появился в кои-то веки у брата его стимул выбираться на заснеженные улицы и бродить по ним, ходить покой отыскавшей душой, то снег собирая, то на нем же что-то вырисовывая, как маленький ребенок.—?Придет… Как соловушек. В руки упадет тебе идея?— и замрет тихо-тихо, будто неживая,?— Ласка представила что-то свое, перьями пушистыми усыпанное, и прихватила отца приемного за край рукава, словно пришитая к нему теперь все теми же нитками. —?Я видела твои чертежи, Пётр.—?Видела? А, ну да, стены же… Пол да потолок. Странно вышло бы, если бы не видела, раз со мной рисовала. Читала их небось?—?Видела только. Да и как же их читать? Это же… как картины, только без красок. Линии тонкие мелом да карандашами. Как та, что за тарбаганчиком тянется по снегу. Алая такая. Тонкая очень.—?Там линия идет, говоришь? Я вижу только цепочку следов и металлический блеск на дне их. Или же это отблески бутылок, что не отпускают душу мою? До сих пор везде видятся, будь они неладны… Эх, Ласка, Ласка, что же ты сделала со мной? Целительница ты… моя,?— ландышем на макушке девочки под капюшоном расцвел короткий поцелуй, и Ласка обняла отца своего за талию, в грудь ему лбом ткнувшись, словно звереныш какой, а не человек.А она ведь тоже была в пальто… теперь уже в своем, столь сильно на Стаматина что в нем, что без него похожая, что только бессердечный в ней породу бы его не признал.Мансарда родная была рядом совсем, но они прошли мимо нее, вместо этого направившись в сторону заводов. Вернее даже не их?— кабака, что после ухода Армии и исчезновения твириновых невест медленно, но верно превратился в почти обычное дешевое питейное заведение. И то ?почти? лишь потому, что Ласка была травницей, а Бураху было не жалко собрать несколько лишних стеблей, дабы получить прибавку к скудному жалованию врача.Толкнув от себя красные, немного ржавые и обледенелые двери, Пётр пропустил дочку названную перед собой?— и взглянул, зайдя внутрь уже сам, на часы, уныло застывшие в углу. Задумался даже на мгновение, какова теперь была их роль? Ведь с тех пор, как Виктор и Георгий Каины покинули город, время словно бы вернулось на круги своя везде, кроме Собора, который все еще питала неведомая энергия, исходившая из самого Омута, всеми оставленного теперь и успевшего порасти степной травой до наступления зимы.Братья и Ласка знали только одни из всего мира, что Фархад это пробился твирью да савьюром, ведь душа его вечная там теперь обитает на правах хозяина абсолютного. Даже Бакалавр, науки светоч, не вынес силы его потусторонней?— и съехал в опустевший дом Юлии Люричевой, что обещала когда-нибудь вернуться в город, но не была уверена в том, нужно ли ей это.Как-никак, ее работа здесь была закончена, а в Столице можно было начать новую жизнь.—?Какие люди! Налить тебе чего, брат? Или… не налить? Да не смотри волком, шучу же я! Ты проходи, проходи, подголосок родной! Аж с дочкой? Ну ты, конечно, молодец. Везде теперь с ней как с секунданткой, а? —?Андрей легким движением приобнял близнеца, дождавшись, пока тот сам подойдет, и постучал тому ладонью по спине, после чего потрепал Ласку по волосам, ухмыльнувшись ей да невинный вопрос задав:—?Ну что, как там мертвые твои?—?Они почти не говорят со мной…—?А жаль!—?Тебе-то? —?выгнул бровь Пётр, растерянно глазами хлопнув на близнеца. Он пускай и был трезв что та льдинка на поверхности реки, все одно из-за длительного запоя практически растерял способность различать сарказм и обычную речь. —?Хотя… прости, брат, я сегодня весь в мыслях. О Яме…—?Так ты ж всегда в них! Ты мне лопату дай, чертеж дай в кои-то веки?— там и разберемся. Я же вокруг твоих стен с линейкой уже поплясал, верно? Деньги нужны?— будут деньги. Кто там теперь глава-то? Влады, кажется? Все еще? Они ко мне носы не суют, не думай! А если мне что вздумается?— с ними нужный человечек потолкуют хорошенько… ну да не тебе вникать, верно? —?Андрей опустился на край барного стула и рассмеялся внезапно коротко и лихо, как щелчок ружья.Все еще опасный, теперь он спесь свою направил в иное, чем раньше, русло, целенаправленно выступив оппозицией существующей власти Ольгимских. И та даже поддалась ему, лишь самую малость, но все же. Практически потерявшие свое влияние на степняков, Ольгимские фактически остались у разбитого корыта, если бы не умение Стаматина-старшего лить в уши выпивохам отменную, но все же режущую без ножа чепуху, что теперь удерживала их на цепи повиновения Владам.А пить-то многие стали в этом городе, близких своих потеряв.—?Нужный человечек?— ты? Или Бураху доверяешь такие дела? Ты ж ему все еще должен,?— Пётр затылок потер, напротив брата присев. А Ласка меж ними на пол опустилась, локти свои им в колени уперев. Задумалась, значит.—?Кому должен?— прощаю. Я сам все, сам. Заходил бы ты чаще?— знал бы больше. А ведь как морозы пойдут?— вообще небось из своей норы выбираться прекратишь, а? Я ж тебя знаю. Ты, брат, холода не любишь… —?Андрей жестом бармену на бутылку твирина указал, и тот налил ему половину стакана, из которого парень тут же и хлебнул, предложив:—?Перебраться к вам, что ли?—?Можешь и перебраться. Мы прибрались, как знали. Ласка, ты же против не будешь? —?Пётр на дочку приемную посмотрел, а та кивнула только мельком, все больше взглядом с одного похожего лица на другое похожее лицо перебегая. То на близнеца старшего смотрела, краев его расширенных зрачков словно бы пальцами касаясь, то на младшего, уголки его бровей изучая.—?У тебя синяки на локтях, Андрей,?— наконец, поняла она, уцепившись за эту деталь впервые, словно только ее заметила. И улыбнулась горько-горько, полынью став:—?Свежие.—?Не твое это дельце, маловата еще.—?Она мне помогла. И тебе, брат, тоже поможет, захочешь если. Ты же знаешь, едины мы с тобой. Как две капли воды горхонской,?— Пётр положил близнецу ладонь на плечо, чуть его сжав. Голос его совсем уверенным стал… за долгое время, что прошло после эпидемии. Словно один месяц трех стоил в душе его. —?И я тебя оставить не могу с бедой, как ты меня с моей не оставил.—?Ты не забыл, кто здесь повеса, а? То-то же. Не дочке твоей названной из меня человека клепать, братец. Но ты не смотри так, не смотри, я ведь не со зла синяков наставил! Вспоминал былое на днях, а не просто так куражился. Столицу вспоминал… Думал, что бежать нам нужно было туда, Петь, до всей этой эпидемии! А потом думал о том, что все мы верно сделали, когда остались. От безнадеги решение то было, но верное самое оказалось. Там, в Столице, же сволочь армейская вся… —?Андрей допил залпом остаток на дне стакана и, внезапно Ласке прямо в глаза посмотрев, усмехнулся:—?Ты знала, что меня расстрелять хотели?—?Ты даже мне не сказал об этом,?— хмуро процедил Пётр вместо девочки, скользнув взглядом по стакану опустевшему и разве что сухо сглотнув.Он?— не будет. Он?— никогда. И пусть город разорвется стонами и звонами колоколов в его голове, пускай город разойдется на стоны да колокола?— он, Пётр, ни в жизни больше капли в рот не возьмет. Не себя ради и даже не брата, тот-то и сам рад иной раз в дурман провалиться, а Ласки только одной ради.Она же, чистая душа, твирин в прошлом оставила, чтобы ему соблазнов не давать. Смогла как-то. И чем же он хуже дочери своей?—?Хорошего в этом нет, Андрей… Но ты же все еще с нами. Ты живой. Если бы ты погиб… Я бы на ниточки расползлась, но отыскала бы тебя.—?Чего ради, белесая? —?хмуро отозвался на ее искренность Стаматин-старший, улыбку едкую на лицо натянув. —?Ты мне лестью своей уши не забивай, как есть говори.—?Петра ради. Себя ради. Тебе ли не знать, что любовь с людьми делает? Ты же брата любишь так, что даже из твоего каменного сердца кровь течет. Так отчего же и мне тебя так не любить? Мы же все?— монета одна теперь. Сторона, сторона да ребро,?— Ласка переложила обе руки свои на его колени, дабы смотреть на него снизу-вверх, но в упор. А глаза у нее были такие… небесные в этот момент, что Андрей не смог сдержаться и даже взгляд отвел.—?Чего-чего, а такого я от тебя еще не слышал,?— заключил он, передохнув чуть, и, бармена подозвав, постучал пальцами по стойке:—?Осталось что столичное в закромах-то, а? Дай конфет каких.Сладости в цветных обертках вскоре перекочевали из кладовой девочке в карман пальто, куда их ей сунула твердая дядина рука, после чего Стаматин-старший подмигнул ей и предложил брату, лихо волосы свои назад зачесав:—?Может, кофе хочешь, а?—?А вот от этого не откажусь. Наливай.Предвкушение бодрящего напитка сначала наполнило вечер смыслом, а после уже и вся троица от бара переползла на угловую пару диванов, расставив при помощи все того же бармена по столу чашки, блюдца, корзинку со свежими, правда чуть подмороженными фруктами и кофейник да молочник с сахарницей.—?Какая встреча! —?окликнул их тут же знакомый голос и, обернувшись, Пётр признал в обладателе его самого Даниила Данковского, видать, выбравшегося из своей математической норы, дабы глотнуть чего покрепче да развеяться.—?Подсесть к нам хочешь? Ну, давай… только лишнего не налью, не думай,?— поприветствовал его Стаматин-старший, кофе себе налив крепкого самого, после чего ударил носком ботинка пустое сидение напротив. Сам-то с семьей своей нерадивой на одно устроился. Ласка?— у стенки самой. Пётр?— в центре. А он, как самый активный, на краю. Чтобы никто не удерживал.—?Да мне и не надо… давно не видел брата твоего. Пётр, как ты? —?Бакалавр со Стаматиным-младшим кивками обменялись, и он напротив них присел.Не изменился совсем науки светоч. Разве что… быть может, не таким осунувшимся стал. Да утеплился изрядно, через Толстого Влада себе выписав плащ новый с меховым капюшоном. Ну и шапку, которую в помещении держал под мышкой, будто трофей.—?Спокойно, знаешь ли… С тех пор, как Каины уехали, а Эспэ-инке прекратила свои беседы со мной, я словно сам ребрами жесткости оброс. Но… не в том смысле, в коем этот город. А знаешь, будто появилась у меня опора, которую они у меня из-под ног выбивали,?— Пётр плечами пожал, пока брат ему кофе наливал. Молока поменьше, бодрящего напитка побольше, но не до горечи крепко. —?Жаль Розу только нашу с братом. Все… себя корю. За нее.—?Ключ твой к бессмертию рухнул, Пётр. И к бессмертию всего человечества. Кладезь чудес ведь это была,?— Бакалавр выдохнул тяжело, выцепив из корзинки мандарин небольшой?— редкий фрукт в этом утонувшем в заснеженной зиме городе, чистить его принявшись. —?И?— все. Одним выстрелом?— все.—?Тебе ли сожалеть о ней, танатик? Не твоя дочь это была,?— Андрей холодно оборвал его тоску, толкнув к Ласкиному носу чашку, полную молока и почти без кофе. Словно мертвой налил, все как она любила. —?Пей, белесая, пока я щедрый. Сахар добавить?—?Добавь, да. Чтобы… Сахар?— это важно,?— девочка благодарно кивнула, когда дядя названный позаботился о ней, и тут же отпила немного странного, все еще непривычного напитка. Где-то в груди у нее в унисон с первым глотком гулко забилось сердце.Подумалось о семье…Они, трое?— семья. Самые близкие люди. Они заботятся друг о друге как могут. И конечно же никогда не оставят в беде друг друга. У нее, Ласки, никогда этого не было до встречи со Стаматиными. Кровные родители ее пускай и заботились о ней, но были куда больше увлечены собой да дурманным напитком, а после смерти их она сама словно бы родительницей мертвых стала, роли чужие переняв, так и не вкусив всех прелестей отеческой любви, но вынужденная дарить другим свои исковерканные чувства.Но теперь что-то переменилось в ней.Но разве в одной лишь ней?Андрей, сунувший в карманы девочки конфеты, Пётр, отыскавший где-то старые детские учебники и теперь сидевший с ней ночами над буквами, раз за разом выговаривая такие простые, но совершенно непонятные Ласкиным ладоням слова.Тарбаганчик. Сказать?— мгновение. Написать?— вечность. Слоги сплетаются, мысли путаются. Карандаш валится из рук.Но они справятся. Вместе.—?Не думал я, что вы девочку у себя оставите,?— почему-то нахмурился Бакалавр в какой-то момент, взгляд скосив в сторону беловолосой смотрительницы кладбища, чем ее от размышлений с застывшей в руках чашкой и отвлек, после чего только к ней и обратился:—?Нет, я против тебя ничего не имею. Просто… Нет, ничего на самом деле, пустое это. Душа Петра к тебе лежит, верно, Ласка? Вот и руки приложились его с душой, а с ними и Андрей заодно приложился. Но так это… странно и неожиданно вышло! Для всех, право, неожиданно. До сих пор я в неверии.—?А ты меньше в книги свои смотри, танатик. Тогда может что и поймешь в жизни-то,?— огрызнулся на него Андрей, пока близнец его размышлял над ответом, лоб свой ладонью подперев. Подумал-подумал он и, улыбнувшись слабо, на дочку свою названную взор обратил.—?Я многого от себя не ожидал, Даниил. Но… наверное это?— одно из редких моих верных решений среди череды ошибок, которые я в жизни своей допустил. Дурак ведь… был да и остался. Быть может и тебя когда-нибудь тарбаганчик мыслей по лбу стукнет?— и тогда ты тоже все поймешь, верно брат мой сказал. А если и нет?— я тебе, что ли, судия? Сам ты себе судья. Точки линиями соедини?— и поймешь, что связано все. И наша с Лаской встреча?— новая, самая крепкая связь,?— Пётр отпил немного кофе, сахара себе в чашку добавив, дабы нотку горечи убрать и ощутить приятную сладость. —?Но это я так вижу. Не ты ли нам в Столице о нелюбви к детям говорил, Могой?—?Да и не вам только. И ты к степным примкнул, что ли…—?Проживи здесь подольше?— и сам так заговоришь. Я еще латинский не вспомнил с перепоя, а речь местная крепко в разум мне вплелась, словно нитка.—?И меня уже научили выражаться, Эрдэм,?— подал голос Андрей, хмыкнув довольно, все ерзая как-то странно.—?И ты туда же… —?усмехнулся Данковский ему то ли с горечью, то ли с ноткой веселья?— и сунул себе в рот мандариновую дольку неспешно, глянув в сторону назревающей неподалеку потасовки?— в очередной раз пара пьяниц сцепилась из-за кем-то брошенных в воздух фраз. —?Разнимать-то пойдешь, шудхэр?—?Первым в очереди буду! —?кивнул Андрей в ответ ему, но было видно, что подорвался он задолго до слов врача, но словно бы реакции его ждал, все гадая, как скоро тот заметит неладное в паре метров? И вот она, радость, заметил…В мансарду Ласка с Петром вдвоем двинулись, когда кончились танцы с навахой, пробравшись через дыру в заборе и решив свой путь длинным сделать, по рельсам пройдясь. Скользкие и холодные, они опутывали этот город словно паутина, но отчего-то по ним совершенно не моталось поездов в последнее время. Местные поговаривали, что из-за необычайно лютых холодов это все.А девочка думала, что Столице просто смысла нет меняться с их умирающим городом чем-либо, ведь даже Термитник опустел, когда Бурах вывел всех степняков за его границы, подарив им новое, хорошо забытое старое жилье.—?А знаешь, снег?— это и правда стекла осколки,?— Ласка поймала снежинку кончиками пальцев, но она растаяла на ее ладони. —?Я никогда так не думала. До тебя.—?А как же ты думала?—?Я думала, что снег?— это пух. И покров его?— пуховое одеяло. Ведь там, под ним, ростки живые, молодые да нежные. И он спасает их, сохраняя до весны, дабы могли они ниточками землю объять. Но теперь… теперь я думаю иначе.—?Мой образ мысли взяла? Оставь, дурное это… Ты соединяешь точки в своей голове так, как только ты можешь, и никак иначе. Я же делаю это по-другому. И только сопоставив оба наших видения мы придем к общей истине,?— Пётр чуть не поскользнулся на лужице из застывшего льда, но девочка придержала его за локоть, уже ничего не сказав, пускай и была с ним согласна.Дети в снежки играли во дворах, носились тут и там. Костерки жгли, сопровождаемые строгими взглядами взрослых… Все после разрушения Многогранника вернулось на круги своя в этом городе, и улицы его наполнились счастливыми голосами, играми и… родительским спокойствием, наверное? Семьи вновь стали полными, и это вселяло в сердце Ласки надежду на светлое будущее.Мансарда была одинока и казалась заброшенной, но лишь со стороны. Пётр щелкнул ключом в замке, пропустив дочку перед собой, а после прикрыл за ними дверь, тут же сбросив со своих плеч пальто на локоть и повесив его на крючок. Девочке он помог повторить те же самые шаги, после чего они вместе направились на второй этаж.Расколотить первый им так и не довелось… пока что. Пускай Андрей и обещал сходить за инструментами, дабы немного расширить местную жилплощадь, пока что руки его до этого упорно не доходили.К сожалению, отъезд Евы печально сказался на его и без того расшатанных нервах, заново окунув твиринового демиурга в пучины пьянства и разврата. Неужто он и правда ее любил?.. Скорее уж просто нуждался в человеке, который бы беспрекословно уважал его изменчивый, самолюбивый гений вкупе с гением его брата.Но фортуна оказалась жестока?— и единственная преданная поклонница их разумов сначала избрала своей любовью Даниила, а после и вовсе отправилась на поиски лучшей жизни. Слишком неземная. Слишком… ненадежная.—?Ужинать будешь? Я сегодня думал бутерброды сделать. У нас есть: хлеб, мясо вчерашнее и, кажется, консервированные помидоры,?— Пётр вытянул из тумбы запаянную банку, а с улицы?— небольшой мешок, в котором и хранил свою скудную пищу, чтобы она не протухла. Там нашелся еще и сыр.—?…буду, наверное. Только немного. Еще спать сегодня рано ложиться… с утра ведь Мишка просила с родителями ее поговорить. Спросить, как они,?— Ласка прошлась до кресла и с ногами забралась на него. Все в том же платье, что и осенью, но без своей привычной то ли кофты, то ли кардигана. И без галстука. Он теперь висел над самой кроватью. Общей.Спать на полу или скамье, да даже и на подобии дивана было не очень хорошо, а места для второго спального места в мансарде-мастерской попросту не оказалось, а потому холодными зимними ночами новоявленные родственники, столь близкие по духу и образу мышления, дремали в обнимку, наполненные идеями.Иной раз к ним мог присоединиться и Андрей, которому, казалось, было абсолютно все равно, где и в каких позах ночевать. Тем более что чем ближе становилась весна, тем больше его тяготило тоскливое ощущение одиночества и их с братом отдаления друг от друга.Оттого он и навещал их все чаще, сам того не замечая, все больше сбрасывая заботу о кабаке на плечи бармена, что уже начинал торговать из-под полы не одним только твирином, а и простыми винно-водочными напитками.А вот в ?Разбитое сердце? Петр с Лаской и правда редко теперь ходили. Чего уж там.—?Ты и Фархада… спроси за меня у него что-нибудь, хорошо? Я для него тут нарисовал,?— Пётр мотнул головой в сторону хитросплетения алых маков, проросших через огромный, истекающий кровью глаз на небольшом полотне. —?Это?— боль его. И… исповедь моя. Каюсь я, Ласка, страшно каюсь. Простить себя все еще не могу…—?А он тебя простил, Пётр. Каждая травинка этого города?— голос его, тебя прощающий. Я думаю… с тех пор, как Ева уехала… Омут совсем опустел. И ему теперь совершенно одиноко. Мы можем навестить его, если ты этого хочешь. И не только его. Я слышала пение, когда проходила как-то мимо пруда. Будто… будто кто-то играл на пианино своим чудесным голосом. Как ты раньше, еще до того, как я тебя нашла, и ты меня нашел.—?Думаю, что… да. Мы можем завтра к нему наведаться. После Мишки. Я все еще должен ему… отдать.—?Что отдать? —?Ласка подняла взгляд от пола, тенью скользнув неловко резавшему мясо Петру за спину, прихватив краюху хлеба и тут же начав ее жевать, будто птичка. —?Ты не говорил, что… что должен ему что-то. И он никогда об этом мне не шептал, пускай мы с ним и стали очень близки…—?Тайну я ему должен. Чтобы… чтобы наши с Андреем сердца успокоились. Знаешь, а он ведь тоже… —?Стаматин-младший усмехнулся, заметив это неловкое воровство, и протянул дочери уже готовый бутерброд. —?Забавная ты.—?Ему тоже грустно, я понимаю. Просто… он же сильный. И потому очень маленький. Он боится себя показать. Всем, кроме тебя,?— девочка покорно приняла пищу, поспешив уйти обратно в кресло. А там уж и Пётр придвинул табурет, присев напротив нее.Бритый, красивый, теперь он не был тенью архитектора, как раньше. Словно феникс из пепла, на обломках души его возродился великолепный гений, способный творить, но нашедший упоение свое в быту, житейских заботах и чем-то до боли простом, но сакральном.Задумавшись о чем-то мутном и непонятном, он обратил внимание сначала на старые чертежи, коими были увешаны стены. А после взглянул и на новые, нарисованные мелом прямо на этих же стенах. Где-то и Ласка постаралась, простым карандашом разукрасив бумажные листы. Они занимали свои почетные места по всей комнате.Это казалось Петру забавным. Иной раз он даже вспоминал себя маленького, проходясь взглядом по нетвердым линиям рисунков девочки. Для него они были самыми лучшими просто потому, что она действительно старалась.Как и он когда-то.А ведь было время, когда они с Андреем были совсем маленькими и жили в Столице со своими родителями. И она, эта чудесная и далекая теперь Столица, запомнилась ему как нечто прекрасное, но лишь потому, что была подобна линии, проведенной от сердца брата к его сердцу.Они всегда были искателями и воителями. Гениями и самую малость безумцами. Столь схожими, что даже родные люди долгое время путали их, но только до момента, пока любой из Стаматиных не открывал свой рот. Тогда все сразу же вставало на свои места, ибо если Андрей мыслил живыми, твердыми материями, то Пётр вечно витал в облаках.С возрастом это лишь усугубилось. И, пожалуй, даже сказалось на отношении родителей к близнецам, что совершенно не пошло последним на пользу. Выдвигая на первый план Петра, чета Стаматиных, казалось, прекращала замечать брата его, что совершенно не радовало последнего и уродовало его беспокойный, буйный характер, все более извращая саму суть Андрея. А после, когда дети выросли, и взрослые обратили внимание на старшего близнеца, стало уже совсем поздно?— и Андрей, всегда считавший себя тенью брата, совершенно вырвался из-под опеки ставших ему чужими людей… и Петра с собой забрал.Чтобы никогда не вернуться.—?Ты задумался… —?Ласка тряхнула его за плечо, и Пётр, совсем уже склонивший голову, посмотрел на нее, растерянно заморгав.—?Задумался?..—?Я сначала говорила, а потом поняла, что ты совсем меня не слушаешь. Помолчала… Про щенка и котенка вспомнила. Что не любят они никого… или их никто. А ты все не слушал. И глаза твои были туманом подернуты. Тогда я тебя и разбудила… прости.—?Нет, это ты меня прости. Просто знаешь… иногда мне это нужно. Чтобы собраться,?— Стаматин-младший улыбнулся, бутерброд свой доев. И в сторону окна уже глянул, льдом подернутого.А там снежинки кружились вихрем, ветром гонимые. А там дети перебрасывались комьями снега. А там Марка Бессмертника трагики шныряли тут и там, все обо всех выведывая и узнавая раньше друг друга, наперебой несясь к режиссеру театра с громкими новостями. Там, снаружи, жизнь была. Прекрасная, но жестокая до дрожи в коленях.А в мансарде что было?Стагнация. Скрип досок. Старые кирпичи. Свечки, сухие травы, нитки тут и там. Бежевые, чтобы с мертвыми говорить. Красные, чтобы жить долго и бед не зная. Черные, чтобы город чтить. Для каждого цвета Ласка подбирала особые свойства, а после, словно бы согласовывая их с кем-то, составляла на потолке и балках его удивительный узор из хлопковых прядей.Словно рисовала на самой ткани жизни.Мансарда была сама в себе замкнута, сама с собой повязана. Но не от того ли прекрасна? Каждое возвращение в нее было каплей счастья, добра и тепла, разбавленных треском бревен в печи.А еще приемные отец и дочь рисовали пальцами на стеклах, и лед словно бы поддавался им, оформляя каждый рисунок по-своему. Так кривые ветви деревьев обрастали листьями, а неровные спинки тарбаганчиков?— шерстью.—?Я могу у Ноткина клетку одолжить, знаешь? Он поймал тарбаганчика тогда. И теперь приглядывает за ним. Чтобы Артист не съел. Любит он их очень, зверей,?— Ласка накрылась пледом старым, смотря куда-то на улицу сквозь окно. Потом, чуть подумав, она распахнула его, впустив в комнату легкую зимнюю стужу.Знала, что разрешения спрашивать не нужно.—?Да, возьми… Сама знаешь, я с детьми не знаю совсем как общаться, лишнего еще скажу,?— Пётр замер за спиной ее, вдыхая этот морозный воздух и просто наслаждаясь им, пока часы в углу комнаты степенно отбивали свой извечный ритм.—?Так он почти взрослый уже…—?Некоторые люди такими никогда не становятся, Ласка. Мария вот… Она будто никогда и не была ребенком, а ведь я ее так долго знаю, что, кажется, могу понимать без слов… вернее, мог. Совсем далекой она стала мне теперь. Чужой.—?Алой.—?И алой тоже. Но я не об этом. Ты знаешь, а вот Каспар… наверное, он был единственным из всех Каиных, кто слепо верил в мои мечты и пытался воплотить их, чего бы то ни стоило. Он… он понимал, как все это строится, как мир этот на самом деле выглядит. Но лишь потому понимал, что был ребенком. У него просто… просто не было границ невозможного в сознании. Но сейчас, когда Роза мертва, а он вынужден повзрослеть… Это больно, Ласка. На самом деле больно.—?Ты тоже был вынужден? —?девочка приобернулась на него, и в глазах ее заплясали морозные огоньки. Будто кто-то накрошил в самые зрачки ее кусочки стеклянной мозаики, что все не могли собраться в единую картинку.—?Не я один… не я один. И ты, смотрительница мертвых, которой не исполнилось и шестнадцати, ты тоже такая до боли взрослая, что… что я иной раз чувствую себя Андреем, готовым пуститься в бой с целой армией!.. Но лишь с той, что так изранила тебя,?— Пётр улыбнулся ей горько-горько, казалось, слезу на дощатый пол уронив. Но одумался все же?— и закрыл окно вместо лишних слов, в сторону постели их направившись и присев на самый край ее, после и на спину рухнув блаженно, но немощно, руки раскинув.А Ласка обошла кровать и упала ему симметрично, и тела их да руки вместе словно бы звезду образовали яркую необычайно, и луч ее, казалось, сквозь крышу мансарды прошел, до самого неба дотянувшись…И сон блаженный им подарив.