Эпилог (1/2)
Игорь сам не знал, почему вообще остался жив. Воспоминания о том дне, когда его жизнь сломалась окончательно, были весьма отрывистыми. Он не помнил, что произошло после того, как Миша все же сделал свой выбор - обо всем этом ему рассказывала Липатова, когда приходила навещать его в больнице. Приходила как на дежурство. Словно делала свою работу.
Впрочем, с какой-то стороны она действительно приходила к нему, чтобы сделать свою работу. Она была вынуждена готовить его к суду. И рассказы во всех подробностях о том, что творилось, когда он окончательно потерял связь с реальностью. были необходимы ему, чтобы хоть сколько-нибудь убедительно дать показания.
Хотя Крюков и не понимал, зачем вообще ему появляться на суде. Как будто было неясно, что суд этот будет самым несправедливым, заведомо превращенным в фарс и совершенно нелепую комедию.
Игорь знал, что папочка Шориной со своей свитой появился в классе почти сразу после того, как он отключился. Зареванная побитая девчонка ныла и кричала так убедительно, что Крюкова чуть не застрелили на месте. Как будто он бы был против. Как будто та жизнь, если это можно было так назвать, которая ждала его теперь, была подарком, а не самым страшным наказанием. Но, к его большому сожалению, каким-то образом его начальнице все же удалось остановить жестокую бессмысленную расправу и уговорить вызвать врачей для всех пострадавших.
Он радовался хотя бы тому, что Липатовой хватило ума и здравого смысла упомянуть этот факт лишь вскользь, а не использовать это как рычаг давления на него, напирая на то, что Игорь должен быть благодарен ей за избавление от такой нелепой и бесславной смерти. Словно он был против такого исхода. Оба они понимали, что дальнейшую свою жизнь Крюков точно не будет воспринимать какбожий дар и черт знает какой уже по счету шанс. И едва ли Игорь будет каждое утро просыпаться и благодарить все высшие силы за то, что он встречает новый день. Вряд ли хотя бы один здравомыслящий человек захотел благодарить кого бы то ни было за очередной день в аду.
Судья, как ни странно, оказался очень даже лояльным. Видимо, никто из тех, кто имел к делу хоть какое-либо отношение, не настаивал на том, чтобы засадить Игоря на всю его оставшуюся жизнь. Должно быть, не слишком длинную, но тем не менее. То ли опасаясь того, что он может рассказать, то ли наоборот, добившись желаемого и потеряв к нему какой бы то ни было интерес, и Шорина, и ее папочка ограничились сухой дачей показаний. Очевидно, просто для галочки.
Крюков почему-то не особенно сомневался, что участь его была предрешена еще задолго до того, как начался процесс сбора улик, проверок, внутренних расследований, бесед со свидетелями. Задолго до того, как состоялся этот суд. Его чутье говорило ему, что о том, какой ему будет вынесен приговор, договорились еще когда он лежал в больнице. Лежал и смирялся с тем фактом, что еще какое-то время ему придется пожить на этом свете.
Ему дали два года. Кто-то, должно быть, мог бы сказать "всего два года". Наверное, с учетом того, что ему вообще предъявляли, это действительно было всего. Но впрочем, как бы то ни было, суд принял во внимание все его заслуги, подвиги и прочиефакторы, о которых он не слишком-то хотел знать, и его приговорили к двум годам заключения. С какой бы точки зрения он ни смотрел на длину этого срока.
В заключении в общем-то не было ничего примечательного. Впрочем, не то чтобы Игорь и вообще морально готовился к каким-либо ужасам тюремной жизни или ожидал их. Он почти сразу понял, что теперь до него никому нет дела. Теперь до него никому и никогда не будет дела. Он потерял все, лишился своей жизни, на нем был поставлен жирнющий крест, и едва ли кто-то мог сделать с ним что-то похуже. Поэтому он не сомневался - ходить и оглядываться, ежедневно ожидая предательского удара, ему не придется. Он просто должен был отсидеть эти два года. Что он и сделали даже не в самых омерзительных условиях. А уж какие в тюрьмах бывают условия, он знал не по наслышке. Правда, наблюдал он за этим раньше совсем с другой стороны.
На свободе Крюков оказался, совершенно не зная, чем он вообще будет заниматься. Он совершенно точно знал, что с таким досье как у него в полицейский участок его больше никогда в жизни не пустят даже мыть полы. Да самый талантливый и всемогущий волшебник не сумел бы изменить такой порядок вещей (и не то чтобы после всего, что с ним случилось, Игорь хоть сколько-нибудь верил в существование магии или волшебства). Что уж говорить о связях Крюкова.
Никто из его знакомых, наверное, даже не стал пытаться бы помочь ему. В чем мужчина уж точно не смог бы их винить. С таким человеком как он уж лучше было не связываться и не пытаться его хоть куда-нибудь пристроить. И из уважения к своим знакомым и их репутации, а также из-за своих принципов, Игорь дал себе обещание ни у кого об этом не просить. В каком бы отчаянии он ни был, он понимал, что дело заведомо дохлое, и к предыдущему роду деятельности он не вернется больше никогда. Разве что только во сне.
У него было целых два года, чтобы придумать, чем же он будет заниматься, когда выйдет. Но он так и не смог. Скорее даже, он так и не сумел смириться с тем, что больше никогда не сможет заниматься тем, что планировал превратить в дело всей своей жизни. Наверное, именно поэтому, когда он пытался придумать, где же будет работать, чтобы иметь хоть какие-нибудь средства к существованию, в его голове образовывался абсолютный вакуум.
Одно лишь не давало ему покоя. Он ужасно хотел найти Барковского и заставить его ответить за все. Порой этот парнишка занимал все его мысли. И сознание Крюкова затмевала такая искренняя ярость, что он даже сам удивлялся, что после всего, что ему вообще довелось пережить, он еще был способен испытывать настолько яркие чувства. Чувства и эмоции, которые буквально терзали его и разрывали изнутри, разгораясь адским пламенем.
И, когда он, наконец, очутился вне тюремных стен, он осознал, что в голове его лишь одна ясная и четкая установка: как бы он ни решил строить свою дальнейшую жизнь, он просто не сможет сделать это, пока не найдет Барковского, не посмотрит в последний раз в эти наглые пронзительно синие глаза и не уяснит для себя, что же именно он чувствует.
Выяснить, что случилось с "детишками" из того самого проклятого одиннадцатого класса не составило особенного труда. Пусть у него и не было больше никакого доступа к нужным ему данным - все же у него оставались какие-никакие связи. А в том, чтобы найти для него такую мелочь, пожалуй, не было ничего криминального.
Он ничуть не удивился, узнав, что почти никого из этих "детей" уже даже не в живых. После всего, что Барковский сделал с ними, во что он превратил их, откопав в них самое темное и грязное и подняв это на поверхность из самых глубин их душ, у них не было просто ни единого шанса вырасти и стать нормальными людьми, полноценными членами общества.
А мир изменился. И не имел уже совершенно ничего общегос тем, что помнил Крюков, отправляясь в тюрьму. Похоже, разработчикам этих зомбирующих игр, кем бы они ни были, все же удалось убедить всех в успехе испытаний на подростках. И теперь почти все дети, которых видел Крюков,все свое свободное время пребывали в виртуальной реальности. Каждый раз, когда ему встречался такой ребенок, Игорь с содроганием вспоминал Sпарту. И ловил себя на том, что действительно не хочет даже думать,а уж тем более знать, что там в своих очках видит очередной подросток и чем он занимается. Кем представляет себя и что творит со своими врагами.Наверное, они бы очень удивились, узнав, что за очками, с которыми они явно расставались крайне редко, есть еще целый настоящий мир. Реальный мир. Полный реальных вещей. Мир, в котором все было куда сложнее, чем в этих чертовых очках. Так что, пожалуй, неудивительно, что подростки так стремились сбежать в виртуальное пространство, где можно было совершенно все и абсолютно ничего за это не было.
Барковского он все же нашел. Впрочем, не то чтобы это доставило ему ощутимые затруднения. Парень не особенно пытался скрываться, или бежать. Да и ему теперь было незачем. Он больше не чувствовал никакой опасности. И пошел в преподаватели. Как иронично. Жаль, что он был слишком тонким и умелым манипулятором и знал, с кем и как работать, чтобы его ученики не поступили с ним так же, как однажды он поступил со своей классной руководительницей.
Никакой справедливости в этом гребаном мире.