1 (2/2)
- Вы же..., - тут Гуго шумно сглотнул, - Адольф.
Адольф высвободился из рук Гуго и, повернувшись к окну, театрально воздел руки к небесам: - Хвала небесам! Он помнит мое имя! Гуго взял Адольфа за руку, развернул к себе лицом и неоспоримо заявил: - Если вы не желаете есть сами, я сам, лично, вас накормлю!
Адольф даже растерялся от такой решительности и пожал плечами, прошелестел: - Хорошо...
Гуго усадил его на кровать, взял с письменного стола тарелку со смородиновыми кексами и стакан с молоком и сел рядом с Адольфом, вручил командиру стакан: - Держите.
Адольф кивнул, взял стакан и отпил немного молока. - Теплое? - заботливо поинтересовался Гуго. Адольф покачал головой с таким грустным лицом, точно остывшее молоко расстраивало его в ту минуту больше всего. Над верхней губой у него появились молочные усики.
- Не очень.
Гуго тоскливо вздохнул: - Вот лили бы вы слезы еще дольше, тогда вообще бы льдом покрылось, да снежной шапкой, точно вершина Альпийской горы... Адольф посмотрел на эсэсовца с укором, точно обвинял в черствости. "По-моему, понятно, кто из нас двоих больше виноват! И вообще, как ты смеешь вменять мне в вину мою врожденную чувствительность, когда мои слезы едва высохли?!" Гуго не обратил внимания на то, как Адольф попытался уколоть его взглядом, и взял с тарелки кекс и поднес его к губам Адольфа. Адольф послушно вонзил зубы в мягкий, ароматный смородиновый кекс...
Гуго вложил Адольфу в рот последний кусочек первого кекса, Адольф запил его молоком, которого оставалось еще полстакана, и прожевал. Вдруг Адольф стал понемногу разевать рот. Гуго вопросительно изогнул бровь и сам откусил от второго кекса. Адольф поднял указательный палец: подожди немного, сейчас чихну. Лучше бы он поставил стакан с оставшимся молоком на прикроватную тумбочку... Но Адольф не догадался, что, вот, он сейчас чихнет и разольет молоко прямо себе на брюки! Так оно и случилось! Адольф вскочил, Гуго за ним. Молодой эсэсовец крутил головой во все стороны и, с причитаниями и сожалениями об испорченных брюках командира, искал что-то, чем можно было бы промакнуть молоко, но под рукой ничего не оказалось, и он только зря суетился и мешал Адольфу, лез руками к ремню на его брюках, который Адольф из-за Гуго и сам не мог расстегнуть... Адольф скомкано отказался от помощи Гуго и убрал его руки от своей промежности, а затем и вовсе отошел к платяному шкафу у стены - от греха подальше. На самом же деле ему нужно было сейчас же переодеться - в мокрых брюках щеголять было нельзя. Адольф повернулся спиной к Гуго, который смотрел на него с кровати с щенячьей преданностью, и открыл шкаф. Но тут же понял, что не может оголиться перед своим офицером. Какой-то упрямый стыд мешал ему без задней мысли снять с себя всю одежду в присутствии Гуго. Адольф помешкал, а затем повернул голову в сторону Гуго и выдавил: - Не мог бы ты отвернуться?
Гуго без лишних слов уставился в ночную тьму за окном. Но стоило Адольфу ему поверить и отвернуться к шкафу, Гуго тут же вцепился взглядом в командира. Адольф снял сорочку, снял брюки, снял белье... Гуго едва успевал подбирать слюнки до того, как они падали на постельное белье. Эсэсовец услаждал свой взор легковерно открывшимися перед ним мужественными видами, которые по красоте могли бы соперничать с образцами античной фигуры, хоть и не были образцово мускулистыми, подтянутыми и непогрешимо здоровыми. Гуго заметил внизу спины командира два старых, длинных шрама и не удержался от вопроса: - Откуда у вас эти шрамы? Адольф, державший в руках белые трусы, оглянулся на Гуго через плечо и, почему-то ничуть не рассердившись (наверное, потому, что заранее знал, что Гуго будет подглядывать) - ни внешне, ни внутренне - рассказал:
- В Лехфельде - это в Австрии - я служил в штурмовом отряде. Там нас многому обучали, в том числе уличному бою. В одном из таких поединков я и получил эти "боевые ранения"... И захотел тут же по-быстрому надеть белье, но Гуго не дал Адольфу этого сделать: в два широких шага преодолел расстояние, разделявшее его и командира, и мертвой хваткой вцепился в запястья Адольфа. Стоило Гуго чуть сильнее сдавить запястье руки, в которой Адольф держал трусы, как офицер, поняв, что одеться ему не дадут, выпустил белье из пальцев. Эсэсовец, удовлетворенный такой легкой победой (рано радуешься, милый Гуго!) и уверившийся в том, что и дальше все пойдет как по маслу, развернул Адольфа спиной к кровати и повалил на постель. Гуго придавил Адольфа к кровати весом собственного тела и уже вытянул губы трубочкой, чтобы поцеловать возлюбленного и желанного командира, как тот вдруг выплюнул ему в лицо жестокую угрозу:
- Только попробуй, и я завтра же донесу на тебя Гиммлеру, самым красочным и убедительным образом распишу твои содомские, липкие злодеяния!
Гуго это не понравилось, и он влепил Адольфу в ответ столь же низкую угрозу: - Если ты посмеешь, то Гиммлер узнает, какой ты изворотливый и лицемерный еврей, раз тебе удавалось обводить его вокруг пальца все это время! Адольф понял, что его обскакали. Гуго догадался по насупившемуся лицу командира, прекрасному - для победителя - лицу побежденного, что он сдается. Евреев и гомосексуалистов в рейхе преследовали одинаково, но быть немецким евреем было все же во много раз хуже, чем быть немецким гомосексуалистом, потому что гомосексуалистов хотя бы не лишали гражданства...
- Вот видишь, - заметил Гуго с триумфальной улыбкой, - у меня тоже есть козырь в рукаве! Адольф тихо, без шуток, смотря Гуго прямо в глаза, спросил: - Откуда ты знаешь, что я еврей? Гуго признался: - Я откопал в одном месте документы на твоих родителей и родителей твоих родителей. И там черным по белому написано, что вся твоя семья - евреи. Адольф отвел глаза с таким видом, точно понял, что дела его плохи, но смирился с этим и не страшился более любой, самой мучительной участи. Адольф тихо и покорно, почти не шевелясь, лежал под Гуго. Гуго же, получивший, что называется, доступ к телу, скрупулезно рассматривал лицо Адольфа, любуясь его красотой - так обычно рассматривают милую, но совершенно бесполезную, ненужную вещицу, от которой, в конце концов, легко избавляются без всяких сожалений. За все то время, что Гуго служил Адольфу, он успел изучить лицо командира во всех подробностях и при любых эмоциях, но изучал он его, как правило, издалека. И теперь, когда любимое лицо было, наконец, так близко, когда никакое расстояние больше не мешало Гуго наслаждаться Адольфом, эсэсовец стал самым счастливым человеком в мире. С одной стороны, Гуго наслаждался своей кратковременной, но приятнейшей и радостнейшей властью, властью над красотой, которую давно желал прибрать к своим рукам, к которой давно мечтал прикоснуться, (Гуго часто видел во снах, точно в фильмах, в которых сам не участвовал, как он боготворит прикосновениями темные, всегда чуть приподнятые, и украшающие лицо легкой вуалью печали, брови командира; как он боготворит поцелуями длинный, немного загнутый вниз, еврейский нос Адольфа и клянется когда-нибудь посвятить командиру скульптуру, хоть и не скульптор...) а с другой стороны, осознавая несравненную драгоценность этой красоты, дрожал от страха испортить ее, навредить ей своим каким-нибудь неверным, неосторожным, роковым прикосновением... Гуго обладал сокровищем, в которое хотел вцепиться пальцами, которое хотел мять, трогать, гладить, целовать, лизать, нюхать; которому хотел принести в жертву самого себя, которому хотел поклоняться, которому хотел молиться, которое хотел сделать своим богом; но вместо всего этого Гуго удерживал себя от дрожащих, почти фанатичных прикосновений, мучился от того, что сам не позволял себе снять все запреты и, выйдя из себя, потеряв рассудок, поглотить эту красоту без остатка, раствориться в ней, стать с ней единым целым... Красота Адольфа была высшей ценностью Гуго, для которого не было в мире ничего дороже, чем эта красота. Гуго порой и сам для себя не мог определить, насколько уже красота поработила его... - Что еще ты обо мне знаешь? - Я знаю, что в усадьбе Ласло Ференци вы лакомились не только венгерскими закусками и вином, но и друг другом. В конце концов, таких роскошных мужчин, как вы, оберштурмбаннфюрер, просто так в свои усадьбы другие мужчины, ценители красоты, не приглашают! Это дойдет даже до слабоумного! Адольф вдруг прояснившимся, почти просветленным, взглядом взглянул на Гуго и, ласково взяв его лицо в свои ладони, приподнялся и воззвал к его душе:
- Ребенок, что ты там делаешь, во взрослом, половозрелом теле? Гуго несколько секунд без всякого движения смотрел Адольфу, который, казалось, полностью владел собой, в лицо, а потом глаза эсэсовца наполнились слезами. Лицо Гуго покраснело, его исказила слезливая, детская гримаса, слезы хлынули из глаз, и алые щеки заблестели от влаги, точно отполированные. Парень разинул рот и завыл, уронив голову Адольфу на грудь. Адольф обнял Гуго. Гуго заплакал, потому что Адольф стал первым, кто добрался до его сути. Все офицеры видели, как по-детски беззаботно и глупо Гуго подчас себя вел, но никому не пришла в голову простая, бесхитростная мысль: он и был ребенком! Почему никто до сих пор не сказал этого?! Прошло довольно много времени, с той минуты, как Гуго вошел в номер Адольфа, но за окном ничуть не посветлело, хотя уже должно было.
Адольф переоделся в пижаму, Гуго утер слезы. Адольф выключил в номере весь свет. Они с Гуго вышли на балкон. Адольф предложил Гуго сигарету и, когда его офицер согласился, дал ему прикурить. Задымили... В густом, вязком, теплом, весеннем, ночном воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Дым от сигарет поднимался медленно - намного медленнее, чем должен был. Странно медленно. Адольф и Гуго смотрели вниз, на улицу. Гуго спросил: - У вас есть дети? Его теперь клонило в сон от недавних слез. - Да, - ответил Адольф. - Сколько? - Трое.
- Мальчики, девочки? - Всё мальчики, - улыбнулся Адольф. Друг на друга они не смотрели.
На темнеющей внизу улице появились двое мужчин, явно немало принявших на грудь. Пошатываясь, заплетаясь в ногах, громко разговаривая и смеясь, они шагали мимо мертвых домов, один держал другого под руку. Вдруг мужчины остановились. Один мужчина развернул другого к себе лицом и смачно поцеловал в губы. Останавливаться мужчины не хотели, целовались долго. Адольф и Гуго безмолвно наблюдали за этой сценой с балкона на третьем этаже большого венгерского отеля и уже не курили, но сигареты не выбрасывали. Когда мужчины пропали из поля зрения обоих офицеров, скрывшись за углом отеля, Адольф заметил: - В Венгрии сплошь одни гомосексуалисты. 25. 01. 19 - 27. 01. 19