1 часть (1/1)

Мир агонизирует.Ярко-красные вспышки, багровые пятна, алые полосы: на лицах, на телах?— и глубоко внутри. Он оставлял кровоточащие раны на других множество раз?— в памяти отпечатался каждый,?— и почти столько же раз получал их сам?— круговорот жестокости в природе отлажен даже лучше круговорота воды.И его это устраивало?— ровно до того момента, как…Воспоминания смазаны?— картинки плавают вокруг в мутном мареве, но он не хочет их ловить, не хочет вспоминать?— пусть его оставят в покое хотя бы после смерти.После смерти?..Он отмахивается от этой мысли?— к чёрту,?— и вдруг чувствует лёгкое прикосновение чего-то мягкого к щеке. Он пытается отстраниться, но пошевелиться не выходит: голова свинцовая, тяжёлая, а тела будто и вовсе нет. Картинки кружатся вокруг него с чудовищной скоростью, распадаясь и снова складываясь, как цветные стёклышки в калейдоскопе.Красные стёклышки.Мир впитывает в себя красный?— так же хорошо, как белоснежный платок впитывает кровь.Платок?..Да, то, что касается его щеки, определённо похоже на платок. Наверное, Винчестер пошутил бы сейчас про Кетча-истинного-британца, который узнает прикосновение платка из тысячи, даже будучи мёртвым. Нет, Дин вряд ли бы пошутил именно так?— его шутка, скорее, была бы грубее и…Винчестер. Кетч. Британец. Мёртв.Картинка распадается в последний раз?— и складывается окончательно. Его зовут Кетч, и он бывший британский Хранитель, который пытался защитить Винчестеров и…Защитить?— зачем?— не стоило, ведь?— бесполезно?— все кто пытались, те?— нет, не надо?— Винчестеры защитят себя?— друг друга?— а я…Мысль упорно ускользает, но он, Кетч, не менее упорно выцепляет её из своего мысленного хаоса?— и мысль сдаётся:Я Кетч. Я мёртв.И платок, словно реагируя на эту мысль, снова проходится по его щеке?— осторожно и почти нежно. Кетч не реагирует?— выжидает, и платок, словно осмелев, обтирает его подбородок и поднимается на лоб, не причиняя ни малейшей боли?— это странно и неправильно, и это заставляет Кетча напрячься. Ну же, где?..Напрасно: по ощущениям проходит вечность, а тот, кто водит платком по его лицу, делает это всё так же осторожно, словно не только не собирается причинить ему боли, но и боится сделать это случайно. От этой мысли Кетчу хочется не то поморщиться, не то горько усмехнуться: надо же, кого-то это действительно заботит. Как давно это не заботило его самого?..—?Ты меня слышишь?Голос звучит тихо, едва различимо?— и Кетч снова замирает; что-то внутри саднит.Этот голос он не должен был услышать больше никогда. И то, что он слышит его, хотя не спит?— это…?Нет, Кетч, ты больше не можешь ни спать, ни бодрствовать, ни чередовать?— ты мёртв, чёрт бы тебя побрал?.Саркастичная колкая мысль успокаивает?— действительно, какая разница, если убить во второй раз его не смогут.?Вообще-то, в третий. Можно ли сказать, что ты снова воскрес??Кетчу хочется усмехнуться от этой мысли, но вместо этого он только сильнее жмурится: красные стёклышки всё так же пляшут под закрытыми веками, мешая сосредоточиться, и перед тем, как думать о таких серьёзных вещах как жизнь после смерти, нужно хотя бы избавиться от досаждающего калейдоскопа. Это помогает?— это, а может, то, что платок возобновляет движение и Кетч снова чувствует успокаивающую прохладу, снова чувствует своё лицо. Тела всё ещё будто нет, и это настораживает: Кетч, всегда прекрасно осознающий, что происходит с ним?— и с разумом, и с телом?— и контролирующий это, сейчас чувствует странную потерянность. Он не может определить, холодно ли в месте, где он оказался, или тепло, не может точно сказать, где именно ранен и ранен ли вообще, не может пошевелить и пальцем и даже не знает наверняка, есть ли у него пальцы.?Нет, ну, а куда они могли деться?— потерялись по дороге???Да чёрт его знает?.Кетч, уверенный всегда и во всём, сейчас полностью уверен только в двух вещах: Мик Дэвис разговаривает с ним и протирает ему лицо своим платком. И обе эти вещи невозможны без третьей: он всё-таки мёртв. А значит, Мик не просто воспоминание, не просто призрак его отсутствующей совести?— нет, Мик настоящий.Мик, который должен был, непременно должен был попасть в рай, здесь, с ним?..Это настолько абсурдно и невозможно, что Кетч, как бы ни хотел, не может выдавить ни слова в ответ; нет, Мик, который не в раю, а здесь, чем бы это место ни было, Мик, который хочет поговорить с ним после того, что он сделал, Мик, чей голос звучит так ласково, определённо окажется жестокой шуткой бога или издёвкой дьявола, а значит, нельзя в это верить?— ни на секунду. Даже если очень хочется.И Кетч молчит.Платок проходится по скуле и скользит ниже; теперь прохладно становится шее. Кетч не видит, но представляет, как мягкая белая ткань?— и почему он настолько уверен в том, что платок Мика именно белый?.. —?отмывает его от крови, избегая мест, где боль бы чувствовалась особенно остро. Кетч не глядя и не касаясь может перечислить, где именно?— он прекрасно знает, какие места на человеческом теле особенно чувствительны к боли, особенно восприимчивы, особенно уязвимы, но к нему самому ни первое, ни второе, ни?— особенно?— третье определение не применимо.?Ардат так не считает,?— усмехается всё тот же внутренний голос, холодный и ироничный, как и обычно?— и всё же немного растерянный. —?Она всё же вырвала тебе сердце, герой?.Может, и так. Но если бы ему вырвали сердце, он бы определённо не чувствовал, как оно мерно бьётся в груди. А оно бьётся?— ровно, спокойно, так, как билось всегда?— и всё же капельку по-другому.Этого совершенно не может быть: Кетч отчётливо помнит, как всё внутри кипело от жгучего желания уничтожить Ардат и такой же жгучей невозможности это сделать, как она держала в руке его сердце, а он понимал чётко, как никогда, что это конец, как лёгкие жгло, а сознание медленно мутнело, пока не погасло окончательно.Чёрт побери, он мёртв. Мёртв окончательно и бесповоротно.Тогда почему мыслить так ясно и легко? Почему воспоминания о жизни такие отчётливые? Почему чужие касания?— касания Мика?— чувствуются так остро и ярко?Разве это всё не значит быть живым?И если значит, не был ли он раньше мёртвым?..Кетч выдыхает?— и чувствует горечь, смешанную с чудовищным облегчением. В каком бы из посмертных царств он ни оказался, здесь нет монстров и демонов, здесь не нужно сражаться и убивать, здесь нет тех, кто за малейшее неповиновение вырвет ему ногти, перережет сухожилия, подвесит его на крючьях и запустит руку в его внутренности. Вместо пыток, которых он ожидал после смерти, вместо насилия, с которым он сросся ещё при жизни, он получил тишину и покой: по его лицу водит платком тот, кто никогда не причинял и не причинит ему боли?— и уж тем более по собственному желанию.?В этом ваше главное отличие, мистер Кетч?.И Мик, словно читая его мысли, тихо говорит:—?Мне жаль, что так получилось.Кетч глубоко вдыхает?— носом?— и глубоко? выдыхает?— ртом; в юности это всегда помогало ему очистить разум и успокоиться. Вскоре это стало неактуальным: с годами способность остро чувствовать всё слабела и слабела в нём, несмотря на адреналиновый допинг, пока не исчезла совсем. Сейчас давно забытого волнения нет, но нет и привычного глухого безразличия: сердце стучит в груди и ощущается действительно сердцем?— не полым мышечным органом?— к чёрту научность,?— не чем-то рудиментарным?— к чёрту цинизм,?— и не осколком льда?— к чёрту сказочников и их метафоры.К чёрту всё.Он всё ещё способен мыслить и осознавать себя?— значит, он не исчез окончательно.Он способен чувствовать?— значит, что-то всё же изменилось.И он не один?— а значит, это место точно не может быть адом.—?Мне правда жаль, Артур.?Это мне должно быть жаль,?— думает Кетч, чувствуя лёгкое прикосновение ткани к животу. —?Это я убил тебя?— и сотни таких, как ты. Это я не придавал этому значения. Это я всю жизнь разрушал то, что могло стать мне дорого. Это я?.Но?— молчит.Слова сплетаются где-то под кожей?— не отчаянно, не болезненно; они не рвутся наружу?— просто рождаются из пустоты и в неё же уходят. Но эта пустота не пропитана болью, не пронизана смертью, не окрашена кровью?— она совершенно чиста. Он сам чист?— впервые на своей памяти, наверное, впервые за всю свою жизнь,?— и он точно впервые этому рад.—?Я хотел бы, чтобы всё вышло по-другому,?— голос, бывший тихим, становится громче, становится неуловимо другим?— Кетч, всегда прекрасно разбиравшийся в полутонах, не может понять, каким именно. —?Я хотел бы, чтобы ты был счастлив. Ты заслуживаешь этого.?Это ты заслуживаешь,?— думает Кетч, пока платок невесомо чертит узоры на рёбрах. —?Ты заслуживаешь спокойную жизнь, не отравленную постоянным страхом и чувством вины. Ты заслуживаешь самую любящую семью на свете. И уж точно не заслуживаешь умереть в самом начале нового пути от выстрела в спину от того, кого считал своим другом?.Эти мысли не впервые приходят в его голову, но впервые задевают что-то внутри?— и уж точно впервые вызывают такое острое сожаление.Ткань проходится по бедру и на мгновение исчезает, а затем Кетч чувствует прохладу на правом предплечье; платок скользит по телу всё так же мягко, и там, где он проходится по коже, остаётся незримый след. Раньше на теле Кетча оставались совсем другие следы?— крови и грязи,?— раньше совсем другие следы оставались внутри: злое удовольствие от чужой боли, болезненная злость и саднящая болезненность?— но не теперь. Жизнь из него уже ушла, теперь же Кетч чувствует, как из него по капле уходит смерть?— и это самое потрясающее, что когда-либо с ним случалось.Тело очистить легко?— достаточно сходить в душ. Но сколько ни три себя мочалкой, грязь, копившаяся годами внутри, никуда не денется?— и каким бы изысканным ни был запах твоего парфюма, от души всё равно несёт гнилью за версту. Ему говорили об этом множество раз: Кетч будто вживую видит лицо Бевелл с едкой усмешкой на губах (ты просто психопат), затем?— Хесс с мягкой улыбкой и ледяными глазами (вы лучший, мистер Кетч), за ней?— Винчестеры: они молчат, но у обоих в глазах читается явное желание убить его к чёртовой матери.?Пусть попробуют, если им так будет угодно?,?— подумал бы прежний, живо-мёртвый Кетч с глухим злым удовольствием, но новый Кетч, мёртво-живой, думает совершенно о другом.Он думает, что единственный человек, который мог бы спасти его от него же?— нет, который захотел бы его спасать?— сейчас с ним. И будь это даже насмешливой галлюцинацией или издевательским отголоском воспоминаний, разве это имеет значение? Разве это важнее возможности всё исправить?Разве это важнее того, что они снова встретились?И Кетч размыкает губы, собираясь говорить до конца времён, собираясь высказать всё, что зрело в нём десятилетиями, но может выдавить только:—?Мик. Ты здесь.Его голос звучит надсадно, хрипло, царапает слух и совершенно не выражает эмоций, но Кетч всё равно чётко видит внутренним взором, как на лице Мика появляется тёплая улыбка.—?Да, Артур. Я здесь. И я останусь с тобой.Кетч чувствует, как конвульсивно подрагивают губы, словно сшитые чёрными нитями?— как у Габриэля в клетке. Он вдруг слышит тихий смешок; платок проходит по боку с нажимом, и Кетч чувствует, как там остаётся кровавый след. Он тут же отгоняет эту мысль?— этого не может быть, это же Мик, всё же хорошо, и, словно в ответ на свои мысли, слышит его негромкий голос:—?Теперь всё хорошо. Не бойся, Артур. Всё позади. Тебе больше не будет больно.Касания снова становятся мягкими, ласковыми, и чувство умиротворения возвращается; Кетч чувствует, как каждая клеточка его тела расслабляется под прикосновениями Мика.Прошлый Кетч наверняка касался бы его иначе: грубо царапал кожу, оставлял следы, присваивал и поглощал. Прошлый Кетч был чёрной дырой?— он пожирал всё, что встречалось на его пути, выжимал из людей душу, выпивал все соки?— и небрежно отбрасывал оболочку. И думая об этом сейчас, он чувствует не паскудное удовлетворение, а… разочарование??Нет, кажется, это называется по-другому, но он не может подобрать слово?— хотя бы потому, что чувствовал это так редко и так приглушённо, что называть это как-то не было необходимости. Но сейчас она есть, и это удивительно настолько же, насколько и прекрасно.Наверное ему, чтобы родиться по-настоящему, действительно нужно было умереть?— без возможности вернуться. Когда эта возможность есть, смерть не ощущается финалом?— это просто временная мера, просто ещё одно средство для достижения цели. Когда Мэри наставила на него пистолет, он не боялся, потому что знал, что заклинание сработает. Когда же Ардат сдавливала его горло, он чувствовал, чуял, что вот-вот умрёт по-настоящему, вот-вот сорвётся в пропасть без дна. Это совсем иное.И то, что он сказал в лицо разъярённому демону, навсегда останется его величайшей глупостью…… и его величайшей гордостью.Мик, наверное, тоже гордился бы им, если бы знал?— мысль об этом вызывает в груди приятное тепло, словно внутри среди вечной мерзлоты зажёгся маленький весёлый огонёк.—?Я наблюдал за тобой отсюда,?— говорит Мик, и его голос звучит ласково; платок доходит до пятки и снова поднимается на бедро. —?Я видел, что ты сделал. И знаешь, я горжусь тобой?— я сам не смог бы так.—?Ты бы смог,?— эхом откликается Кетч, и на губы просится улыбка от воспоминания?— горькая настолько же, насколько и светлая. Он никогда не чувствовал такого сочетания?— светлой горечи, и на мгновение ему становится интересно, как он сейчас выглядит со стороны?— наверное, чертовски жалко,?— но эта мысль исчезает так же быстро, как и появляется?— в голове снова становится упоительно пусто. И Кетч продолжает, чувствуя, что должен это сказать?— чувствуя, что готов:?— Ты высказал Хесс то, чего нельзя было говорить, если хочешь жить. Это было так… глупо,?— он чувствует, как губы кривятся, и слышит, как подрагивает голос; лицо словно живёт своей жизнью, не поддаваясь никакому контролю, и это непривычно, и это неправильно, и это восхитительно. —?Я подумал тогда, что ты рехнулся. Что у тебя напрочь отшибло инстинкт самосохранения. Что ты… что ты идиот, раз говоришь такое. Что тебя нужно… —?Кетч понимает, что просто не может этого сказать?— больше нет,?— и осекается.—?Остановить? —?предполагает Мик с живым интересом; Кетч словно видит, как светятся его глаза.—?Нейтрализовать,?— исправляет его Кетч через силу; говорить правду ещё никогда не было так сложно?— и далеко не из-за того, какое впечатление ты произведёшь на собеседника своими откровениями, а просто потому, что сама правда тяжёлая и отвратительная. —?Вот так я думал. А ещё я думал, что такой ты уже… Непригоден. Что тебя больше не получится использовать. Как инструмент, который верно служил, а потом сломался. И, пусть инструмент можно починить, поломка такая, что проще его заменить.Мик тихо вздыхает:—?Люди не инструменты, Артур. Если бы я мог, я говорил бы тебе об этом каждый день.—?А я бы кивал, соглашался с тобой и продолжал так думать,?— отвечает Кетч мрачно.—?А зачем соглашаться, если не согласен? Потому что боишься возразить? —?спрашивает Мик с интересом, и Кетч снова кривит губы?— и снова не может перестать.—?Потому что проще использовать человека, когда он думает, что ты его друг, который согласен с ним во всех принципиальных для него вопросах.—?Но ты говоришь мне об этом,?— замечает Мик серьёзно. —?Значит, тебе будет сложнее меня использовать?— я же уже знаю, что ты хочешь это сделать.—?Нет,?— отвечает Кетч тихо. —?Нет, я не хочу. И мне не по себе от этого.?Я боюсь, что мой мир разрушится до основания и от меня не останется ничего?.Мик молчит, но Кетч даже с закрытыми глазами видит его улыбку. Он боится?— чёрт, действительно?.. увидеть в голубых глазах осуждение, боится?— да, я правда боюсь?— увидеть насмешку или презрение?— но в них нет ничего из этого. В их глубине скрыто совсем иное чувство.И это заставляет Кетча снова разомкнуть губы:—?Мик, я…Слова не хотят выталкиваться из горла?— обратной дороги не будет,?— но им обоим нужно поговорить об этом?— и Кетч не знает, кому больше.И он выдыхает?— одними губами:—?Прости меня.—?Разве тебе нужно моё прощение? —?тихо откликается Мик; платок с лёгким нажимом проходится по левой ключице и ложится на шею; Кетч сглатывает, чувствуя, как дёргается под тканью кадык:—?Да. Это удивительно,?— он издаёт нервный смешок, неконтролируемый смешок, чёрт побери чёрт побери чёрт… —?Мне никогда не было нужно прощение. Я никогда не чувствовал вины?— знаешь, так, чтобы было тяжело говорить и хотелось просто исчезнуть, лишь бы другой человек не слышал, но ты всё равно продолжал говорить,?— Кетч выдыхает: нельзянельзянельзя, это слабость, он использует её против тебя; нет, он не использует. И Кетч, решившись, осторожно спрашивает:?— Люди же называют это виной?—?Нет, Артур,?— отвечает Мик мягко, и сердце пропускает удар. —?Люди называют это раскаянием.?Раскание???Нет, это не для меня, это для всех остальных, но я же… я же…?Мир агонизирует. Мир пропитан кровью?— кровью, которую он проливал годами, потому что нужно было?— ложь,?— потому что смирился?— лож-ж-жь,?— потому что это делало его живым. Но это больше не нужно?— ни миру, ни ему.Иногда нужно умереть, чтобы родиться по-настоящему.—?Ты молодец, Артур,?— говорит Мик всё так же тепло; его голос вдруг звучит совсем близко, и Кетч чувствует на губах его дыхание. —?Говори, если чувствуешь, что тебе это нужно. Я слушаю.И сердце впервые в жизни начинает стучать быстрее от такой глупости чужой близости.?Надо же, у чудовища есть сердце. Наверное, отобрал у какого-нибудь доверчивого святоши?.—?Я… не знаю, что сказать,?— признаётся Кетч, пытаясь отогнать от себя навязчивую картинку желеобразной жижи с клыкастым ртом, пожирающей сердца прихожан. И Мик?— как он это делает??—?весело хмыкает:—?Ты знаешь.—?Я не… —?начинает Кетч, но жижа вдруг смотрит на него паучьими глазами, отрыгивает сердце епископа и весело подмигивает, и Кетч сдаётся. —?Ладно. Хорошо. Я… знаешь, я именно тот, кого люди… кого люди называют монстрами.Кетч чувствует, как дёргается лицо, но даже не пытается этому помешать?— всё, на чём он сосредоточен, это яркие глаза Мика перед мысленным взором и его тёплое дыхание рядом с его лицом?— почему-то его дыхание вдруг сбивается и становится чаще, словно он… улыбнулся?Неважно. Потом.?У нас впереди будет целая вечность для этого?.—?Я не лучший,?— говорит Кетч тихо. —?Не образцовый. Не ?хороший парень?. И даже не инструмент. Я просто чудовище, Мик. Чудовище в церкви. Мерзкое чудовище в церкви, жрущее сердца тех, кто приходит за помощью.Он жмурится?— сильно, до рези в глазах; желеобразное чудовище перед мысленным взором с каждым его словом становится меньше, всё прозрачнее, словно тает в солнечных лучах. И Кетч продолжает?— уже увереннее:—?Я чудовище в церкви, оскверняющее её своим присутствием. И если раньше я приходил туда специально ради того, чтобы разрушать и осквернять, просто потому, что это забавно, то сейчас… сейчас мне… действительно нужно там быть. Не из-за связи с Богом, не из-за икон, не из-за чувства общности, а из-за того, что я…Свет вспыхивает?— и Кетч видит, что чудовище исчезло. Вместо него в остатках чёрной липкой гадости на полу лежат красные пульсирующие сердца?— и обнажённый человек, покрытый кровью и чёрной слизью и обнимающий колени руками.—?Убиваешь в себе чудовище,?— говорит Мик задумчиво.И Кетч пытается кивнуть?— но только приподнимает голову и бессильно роняет её обратно.—?Да,?— говорит он, чувствуя приглушённую радость?— не удовлетворение, не удовольствие, не животное наслаждение. —?Это именно то, что я имел в виду. Мне просто нужно растопить эту мерзость. Просто нужно… Я не знаю, Мик. Я ничего сейчас не знаю,?— признаётся он удивительно легко, игнорируя привычно скребущееся в груди раздражение?— скоро его там не будет. —?Я знаю точно только одно: мне нужно, чтобы ты меня простил.?Мне нужно, чтобы ты за меня молился?.Мик молчит и шумно дышит?— Кетч почти чувствует его губы на своих. И когда он готов уже податься вперёд, Мик сам целует его в уголок губ?— нежно и почти невесомо. Затем?— в щёку; его губы мягкие на ощупь и очень нежные. Кетч чувствует чудовищное облегчение?— он выслушал, он понял, он простил,?— и когда Мик касается губами его уха, внутри всё замирает.?Мик?— удивительный человек?,?— думает Кетч с не знакомым ему прежде трепетом. Кто угодно распял бы его за такое откровение, но не Мик?— Мик готов поменяться с ним местами. Кетч чувствует, как глаза становятся влажными?— сколько лет уже не?.. Он пытается поднять руку, чтобы стереть слёзы и обнять Мика, но не может пошевелиться?— в запястье что-то впивается.Мик молчит, обдавая его ухо жарким дыханием; концы платка скользят по его шее, словно дразня, и с каждым мгновением давят всё сильнее. Он молчит, и эта тишина ощущается гробовой.—?Мик? —?тихо зовёт Кетч; давно забытый страх проезжается по нервам лезвием, удивительно острым. —?Ты…—?Ты ошибаешься,?— говорит вдруг Мик спокойно. От его голоса, бывшего мягким и ласковым, теперь веет льдом и стерильностью хирургического скальпеля, веет холодом пустой могилы.—?В чём? —?спрашивает Кетч, стараясь подавить в себе этот страх, такой неправильный и непривычный?— и от того ещё более яркий. Что-то сильно впивается в запястья?— теперь Кетч отчётливо чувствует железо; теперь он отчётливо понимает то, что успешно ускользало от сознания раньше.Ему холодно.—?Я не стал бы молиться за тебя,?— отвечает Мик всё с тем же спокойствием?— но теперь в его голосе Кетч слышит смутно знакомую насмешку.Платок впивается в горло удавкой, чужой язык скользит по его уху, и Мик шепчет:—?Никто не стал бы молиться за тебя, Кетч.Внутри всё дрожит, внутри затягивается узел?— нет это не может быть правдой, а чего ты ожидал идиот, нет, только не,?— и Кетч закусывает губу до боли. Он должен подготовиться к правде?— она наверняка будет чудовищной и ледяной.Но и он сам?— чудовище, а чудовище нельзя убить льдом.Запястья жжёт огнём; из тела пропадает расслабленность?— вместе с чистотой. Кетч понимает: оно всё перемазано холодной вязкой жидкостью?— той, которую он узнал бы из тысячи.Ну конечно.?Я справлюсь, я справлюсь, я…?—?Конечно, ты справишься,?— говорит чужак всё так же ласково; слышать насмешку в голосе Мика невыносимо, но голос начинает меняться, трансформироваться: он вибрирует и звучит то тише, то глуше, и Кетч почти готов услышать его настоящим. —?Я же говорил тебе, помнишь? Ты убийца, Кетч. Ты не соглашался, спорил, говорил о душе… И где оказалась твоя пресловутая душа? —?он отвратительно знакомо усмехается, но Кетч всё ещё не хочет в это верить?— во всё это; всё, чего он хочет сейчас?— это проснуться. —?За тебя никто не молится, потому что таким, как мы, бог не поможет даже при всём желании, а этого желания у него нет,?— он выдерживает паузу. —?Мир пропитался кровью насквозь и провонял смертью, но знаешь, кто сделал его таким? Кто сделал тебя таким? Кто выгонит тебя из церкви, стоит тебе лишь появиться на пороге?Кетч уже практически готов; почти-почти-почти, вот уже, сейчас; просто нужно убить себя ещё раз?— на этот раз по-другому,?— но тело умирает куда охотнее души.Мику нужна его душа. Мик говорил…—?Брось, Кетч. Хватит цепляться за это. Я научу тебя куда более приятным вещам,?— чужак громко усмехается?— снова. —?Нам некогда и незачем скучать. Взаимопонимание?— это ведь так интересно. А его достижение?— ещё интереснее. Ты знаешь это, как никто другой,?— он выдерживает паузу, подаётся вперёд и почти доверительно шепчет:?— У нас впереди будет целая вечность для этого.?Мика здесь нет.Мика здесь и не было.Мика здесь и не могло быть.А если бы и был, он бы просто плюнул тебе в лицо?.—?Да,?— легко соглашается тот, кто обманул его. —?Праведнику не о чем говорить с чудовищем.?Разве ты забыл, что страх нецелесообразен?Разве ты забыл, что боль неминуема?Разве ты забыл, что Мик мёртв из-за тебя??Губы перестают дёргаться. Пальцы перестают подрагивать. И только убедившись, что тело полностью ему подчиняется, Кетч открывает глаза.Ну конечно. Конечно-конечно-конечно. Кто же ещё?..Воображаемое чудовище улыбается ему клыкастой пастью, и Кетч тоже усмехается уголком губ, глядя в прищуренные жёлтые глаза напротив.—?Признаться, я заинтригован,?— говорит он бесстрастно; взгляд скользит по белому пиджаку и выхватывает кроваво-красное пятно. Кетч усмехается-скалится: платок всё же оказался не белым. Это… досадно.Не удивительно.Не чудовищно.Нет: закономерно и ожидаемо.?Наконец-то?.Асмодей прав во всём: его мир пропитался кровью и провонял смертью?— настолько, что в нём просто невозможно выжить чему-то светлому. Его мир?— это один огромный выжженный пустырь. Кто станет растить на таком цветы?Это бесполезно…… и очень глупо.Прямо как чудовище, пришедшее в церковь ради того, чтобы попасть на исповедь.Жижа заполняет собой комнатушку, поглощает деревянный крест, и иконы исчезают в бездонной пасти?— одна за другой. Асмодей прав?— во всём, и был прав изначально: ему в аду самое место.Подальше от бога.Подальше от людей.Подальше от…Он обрывает эту мысль и усилием воли запирает её в самом глухом и далёком углу сознания. Сейчас не время.Он не должен думать. Он должен играть, как играл всю свою жизнь.Тогда вечность пролетит незаметно.Чудовище довольно урчит, рыгает так, что со стен осыпается штукатурка?— и с живым интересом косится на колокола в башенках?— это по-настоящему лакомый кусочек для него.И Кетч, глядя Асмодею в глаза, с таким же живым интересом спрашивает:—?Когда начнём?