Глава 6 (1/1)

Я застаю сцену, во время которой Бхима топает ногами, рычит и рявкает на Майясуру, добиваясь сокращения сроков. Майясура до неприличия его не боится, тем не менее освящение дворца и новоселье приурочили ко дню, когда мне надлежало перейти к Сахадэве. Великолепное здание построено ещё далеко не полностью, вокруг него высятся горы сохнущих кирпичей и штабеля деревянных балок, чернорабочие всё прибывают, пришлось отвести для них целый квартал у реки, завершена лишь центральная часть великой постройки. Но таков дар семьи нам с Сахадэвой — под вечер, когда огненные церемонии и молитвенные распевы остались позади, мы вошли в роскошные покои, убранные тканями, где на каждом шагу вспыхивали новые просверки позолоты, мягко сияла слоновая кость, и, куда ни повернись, были расставлены предметы роскоши: низкие столики, подносы с цветами, подставки для светильников, курильницы, изваяния — одна вещь великолепнее другой. Мы смущённо переглянулись, как деревенщина, попавшая в столицу, — и он и я успели отвыкнуть от облицованных полосатым ониксом колонн, от высоких потолков и далёких стен.— Нитьяювани, — тихонько сказал мне Сахадэва, почти беззвучно, так что мне понадобилось напрячь слух.Люди, плохо знавшие Накулу и Сахадэву, путали их, но не потому, что их невозможно было различить, а потому, что от близнецов ожидали полного сходства и различить их не слишком-то и старались. Однако я подолгу смотрела в их лица, и мне было очевидно, что до возмутительного совершенства Накулы Сахадэве не хватало чего-то неуловимого, черты его были вылеплены отчётливо, явственно проще. Я лучшей улыбкой улыбнулась новому мужу и подумала, что вряд ли чем-то отличаюсь сейчас от женщин из определённого квартала — у них тоже может быть затаена в душе недостижимая мечта, и гости их тоже бывают молоды, красивы и внушают приязнь.Но Сахадэва сумел вдребезги разбить мою уверенность, что меня уже ничем не удивить: следующими его словами было предложение отказаться от меня.— Я знаю, что тебе, такой чистой и добродетельной, невыносимо тяжелы условия этого брака, — чуть слышно говорил он, потупляя глаза, как девушка из хорошего дома. — Я, младший в семье, ни от чего не мог защитить тебя, но я всегда хотел облегчить твою ношу. Ты можешь отдыхать от своей участи в тот год, который якобы принадлежит мне. Такая великая душа, как твоя, не должна принадлежать никому, кроме созвездий, которые нами правят.— Все твои братья были внимательны к движениям моего сердца, но ни один из них не заходил так далеко, — тоже понижая голос до шёпота, ответила я.— Я не могу осудить их за это, — улыбнулся Сахадэва… и остановился на полуслове, не ловя случай расхвалить мою красоту или характер.Я представила себе целый год свободы.— Ещё никто и никогда не дарил мне подобного, — растроганная почти до слёз, признала я. — Не горсть безделушек, не ткань и не птичку — ты сумел подарить невещественное: уважение, свободу и само время, хотя, говорят, время никому не подвластно. Невозможно отвергнуть такую огромную жертву, поэтому, о Пандава, я смиренно принимаю предложенный тобой свадебный дар и навсегда отвожу ему место в уголке сердца. А теперь, прошу тебя, исполни свой долг мужа и дай мне исполнить долг жены, потому что я не согласна обделить тебя тем, на что ты имеешь столько же прав, чего ты ждал дольше всех.Слишком долго уговаривать не пришлось. Мне не на что было употребить великодушный подарок Сахадэвы, ведь праздность ведёт к долгим пустым раздумьям, вредит душе и расшатывает стойкость. Я не хотела получить возможность целыми днями мечтать об Арджуне.Я понимала, что стану для Сахадэвы наставницей в любви, старшей по опыту, хотя с ним и с Накулой мы были одного возраста. Но я не ожидала того, что он и в первый раз, и в каждый последующий прикасался ко мне как в последний, волновался и прижимал меня к себе так, словно боялся, что я развоплощусь хлопьями пепла и клоками пены у него в руках, словно каждую минуту помнил о хрупкости счастья. К настрою его примешивалась горечь, всякое знание имело вяжущий привкус, ибо оставалось всегда неполным и приводило порой к худшему, чем незнание. Сдержанный и меньше всех заметный на людях, Сахадэва неизменно улыбался, когда его называли последним. Его тайная слабость, то, насколько он уязвим, ломок и беззащитно грустен, была известна только его братьям, относившимся к нему почти так же бережно, как ко мне.Самое долгое ожидание усугубило его туманный нрав. Сахадэва был полон предчувствий и чаще печален, чем радостен, в этот год своего личного счастья, перемноженного на общее наше счастье и славу. Вдобавок самый младший брат очень серьёзно подходил к занятиям и астрологией, и медициной. Когда мы вместе сидели на качелях, он показывал мне на облака сезона дождей, пёстрые и простёршиеся на полнеба, как лучшие ткани, раскатанные на прилавке, и объяснял, что в них видит, на прогулке в саду подбирал прутик и обращал моё внимание на меняющийся рисунок муравьиных дорожек — даже они складывались для него в пророческие знаки.Сахадэва всегда предупреждал меня о благоприятных для зачатия днях и, видимо, очень надеялся на то, что мой первый ребёнок родится от него.Несмотря на мой отказ от его предложения, несколько дней я видела, что мой новый супруг встревожен и набирается духа для какого-то разговора, и наконец он признался мне:— Я так виноват перед тобой, дарующая счастье.Он словно нарочно выбрал самый неподходящий миг — когда мы, направляясь для купания на берег реки, проезжали на колеснице квартал кузнецов, и хотя они из почтения прекращали работу рядом с нами, вокруг было довольно грохота и звона, глушившего все слова.— Я не смею сомневаться в словах мужа, арья, но мне с трудом верится в них.— То предсказание. Про женитьбу впятером на одной. Из-за него старший брат Юдхиштхира так распорядился твоей участью.— Как мне увидеть в тебе виновника? То предсказание не било по мне, когда ты его произнёс, — ведь меня ещё не было в вашей жизни, и ты меня не знал.Забавная усмешка судьбы: войдя в покои Сахадэвы, я стала много лучше понимать Накулу. Внешность Сахадэвы была скромнее, а внутренний мир сложнее и богаче, меж тем за прекрасным без изъяна, завораживающе совершенным очерком лика Накулы крылось порой такое легкомыслие и беззаботность, словно это он был младшим сыном, самым залюбленным и балованным. Пропадавший то в лесах, то в слоновнике, то на праздниках Накула объявлялся набегами, присоединялся к нашим беседам наедине и беззастенчиво заимствовал у младшего новые познания и опыт.Глаза Сахадэвы завораживали меня, как блестящая безделушка — майну. Подобные привозным редкостным самоцветам, серо-зелёные, по-детски большие и чистые, они, казалось, меняли цвет, как колдовское зелье: вот желтоватые, вот болотные, вот светло-прозрачная незрелая ягода аруры. Улучив момент, когда он отвлечётся от меня, я засматривалась на лицо мужа, на эти глаза, так, что вгоняла его в краску смущения.Во всём ином я щадила Сахадэву как могла, подражая остальным Пандавам, и старалась втройне осторожно обращаться со словами в его присутствии, и вовсе не потому, что опасалась его — я чувствовала, что он любит меня страстно, всё мне простит и всегда останется на моей стороне. Но я не хотела выманивать у него, случайно или намеренно, пророчества, следила, чтобы даже случайно не заставить его произнести их и не покуситься выпытать скрытое. Сахадэва имел очень мало власти над своим даром, на прямой вопрос чаще всего не мог ответить, и это огорчало его. Он обсуждал со мной свои тревоги, и мы вдвоём, в ночной или дневной тишине, сблизив головы, размышляли, как сделать, чтобы пророчество о будущем могло изменить будущее, и как тот, кто видит ещё небывшее со стороны, может вмешаться в ход вещей.— Так рассудим, — говорил Сахадэва. — Если я вижу что-то неблагоприятное и предупрежу о нём, но оно всё равно случится, несмотря на попытки его предотвратить, значит, моё вмешательство было предопределено и сочтено. Если не предупрежу и оно случится — этот выбор тоже часть грядущего. Если предупрежу, и удастся избежать плохого — предрешено и это. Все мои колебания, размышления, окончательное решение — рассказать ли правду, или часть правды, или промолчать — они уже есть в рисунке будущего… — И вдруг он замолкает и смотрит на меня, расширившиеся глаза поверх прижатой ко рту руки, словно он проглотил смертельный яд. — Я могу использовать свой дар, чтобы изменить течение событий, только в одном случае, но это слишком! Нет, я не должен даже с тобой делиться этим знанием, или кончится неудачей… впрочем, я никогда так не поступлю. Не могу представить, что должно случиться, чтобы мне пришлось… Хватит, даже думать о таком не хочу.Когда я перешла к последнему из пяти мужей, отношения между всеми нами изменились. В первые годы никто из братьев, кроме моего очередного мужа, не приближался ко мне, не заговаривал, не поднимал на меня глаз. Однако теперь сначала робко, а потом увереннее все они стали искать встреч и разговоров, вызывать меня из уединения и обращаться ко мне без условностей, без обиняков. Они не переступали приличий, не давали главе семьи Юдхиштхире ни малейшего повода для внушения, но больше не обходили меня стороной. На пятый год между мною и четырьмя из пяти создалась особая близость, противоестественная и целомудренная. Наверное, не было на земле другой женщины, которая оказалась бы в таком положении. Кунти, конечно, три раза (об этих трёх случаях знали все) была удостоена посещения небесных гостей, но она-то наутро не обносила едой всех своих супругов, собравшихся вместе, в то время как они жарко обсуждали, как избежать малейшего раздора с двоюродными братьями и не допустить трений, ведь положение Пандавов по отношению к Кауравам по-прежнему оставалось двусмысленным.Арджуна был исключением из правила: за его отстранённой сдержанностью, за оттенённым насмешкой вежеством крылось иное. Он был уверен, что мне его не вернуть и что он неуязвим. Мне и самой эта задача казалась невозможной, но я помнила, что один раз невозможное уже сбылось, и возлагала надежды на восьмой год замужества, наш с ним следующий год.— Нет, так не годится. Не притрагивайся к ней, брат.Бхима залился румянцем вдвое темнее своего загара и мою руку, которую баюкал потихоньку и на которой перебирал пальцы, после замечания Юдхиштхиры выронил, как рыночный вор украденную лепёшку. Сахадэва, который всё ещё оставался моим мужем, посмотрел в нашу сторону с наибольшей укоризной, с которой Пандава мог посмотреть на Пандаву, — очень немного, по правде сказать, на горчичное семя набралось той укоризны.— Мы должны быть очень осторожны именно сейчас. Мы уже не лесные изгои, вы братья махараджи, Драупади — царица Индрапрастхи. На нас устремлено множество глаз…Бхима вчера допоздна сам принимал зерно в хранилище, вовсе не оттого, что некому было этим заниматься, а от избытка усердия, радуясь приобретённому, — и сейчас он широко, на полвселенной зевнул под эти поучения. И, кажется, Юдхиштхира раздосадован, потому что говорит:— Будет правильнее для нас принять обет. Тот, кто прикоснётся к Драупади нецеломудренно или нарушит уединение жены и мужа, должен будет уйти в изгнание, срок которого пусть определит он сам.Бхима схлопнул зевок и недоумённо нахмурился — эта идея показалась ему ненужно сложной. Сахадэва замер и задумался: понятно было, что перед его большими оленьими глазами проносятся видения будущего и смущают его. Накула возмущённо запустил руки в волосы, собираясь высказаться от всего сердца, оцарапался о собственную диадему, зашипел и вместо возражений принялся страстно перечислять таких тварей, которых стараются не упоминать по вечерам и при женщинах — руний, канвов, кимпурушей, кимидинов, ганов, атринов, праматхов, ушмапов, ятудханов, гухьяков, ратрибалов, ратрикаров… И если бы не Арджуна, который вклинился в монолог Накулы между калаканджами и кродхавашами и внезапно поддержал Юдхиштхиру, это предложение было бы тут же забыто. Но Арджуна взялся изобретать довод за доводом в пользу такой клятвы, а когда Юдхиштхира сам заколебался и чуть не забрал свои слова назад, средний брат переубедил и старшего. Меня царапнул по сердцу прищур Арджуны — дальнозоркий лучник и дальновидный полководец, так он суживал глаза, обсуждая сражение или политику, словно целился во что-то находившееся не на расстоянии, а далеко во времени.У Индрапрастхи военной силы было меньше, чем хотелось бы Арджуне и Бхиме, но больше, чем ожидалось: потомственные кшатрии охотно шли служить под начало Пандавов. Разумеется, главные военные силы без огласки предоставило нам Куру. В действительности Кхандава так и не обособилась до конца, тем не менее в Куру стали видеть два царства в одном, две части единого целого, и самые проницательные из соседних правителей отправляли послов не только в сердце Куру, но и в единственный город Кхандавы. Слово ?империя? повторялось на столько ладов, что у меня во рту от него появилась оскомина. Вняв звучавшим с двух сторон уговорам Арджуны и Бхимы, Юдхиштхира послал в Хастинапуру предложение превратить её в столицу империи.Разумеется, такое начинание непросто осуществить, это дело не на один день и не на один год. Возможность открылась только после устранения самого сильного соперника Хастины и Кхандавы, магадхского Джарасандхи, который под боком у Куру начинал строить иную, свою империю — говорят, на крови, человеческих жертвоприношениях и унижении побеждённых, но никаких верных сведений об этом у меня нет. Ничего не знаю я и о том, как, у кого родился план вместо войск послать в могущественную Магадху всего двоих человек, Арджуну с Бхимой, и о том, каким образом с ними третьим увязался Кришна. Знаю только, с их слов, что не один, а сразу два брата отправились к Джарасандхе потому, что Бхима упёрся, не пожелал уступать Арджуне это опасное предприятие и не хотел отпускать младшего в одиночку.Для своей миссии двое Пандавов снова превратили себя в брахманов, и Кришна озаботился тем же. На этот раз, чтобы отвлечь внимание от узнаваемой внешности братьев — человек богатырского сложения рядом со светловолосым и светлокожим — все трое намазались сандаловой пастой и нацепили на себя столько гирлянд, сколько не бывает и на статуе в праздничный день. После этого они проникли во дворец через хозяйственные ворота и прошли через службы, расточая встречной челяди благословения.— И эта часть удалась мне лучше всего, — уверял Кришна, вздымая ладони перед нарочито постным лицом.— Сработало, — хохотал Бхима. — Джарасандха был самый умный из всех в своей Магадхе, он-то первый нас и раскусил, а до него — никто.— Я сказал ему: твоя служба безопасности никуда не годится, самрадж, — обманчиво лёгким тоном дополнил Арджуна. — Пожелай мы действовать вероломно, мы убили бы тебя с того места, на котором сейчас стоим. Но предоставляем тебе свободу сразиться или отречься, а если выберешь сражаться — сам назови противника.— Как он зыркнул на Кришну! — опять вступил Бхима.— А я говорил Кришне, что ему не надо с нами. Даже не знаю, как мы стали бы его выручать, если бы Джарасандха всё-таки выбрал его — а тому ох как хотелось!Но Джарасандха, долгим плотоядным взглядом приласкав Кришну, ткнул ?ты!? в Бхиму. С ядавами и Дваракой у него была давняя вражда, и как раз это дваракское чудо морское Джарасандхе мечталось прикончить больше всего… однако силы были слишком явно неравны — не в пользу Кришны, а для императора Магадхи честь кшатрии была не пустым звуком.В последовавшем единоборстве Бхима переломил Джарасандхе позвоночник, но эту жуткую подробность я услышала уже не от мужей — от слуг.Не стоило бы упоминать об этой сторонней истории, как о множестве других, которые меня не затрагивали, если бы косвенные последствия победы над Джарасандхой позже не проявились там, где я присутствовала.Однако Джарасандха был не единственной запрудой на реке. Чтобы один из двух правителей Куру, Дхритараштра или Суйодхана, мог стать императором, царём над царями всей обозримой Индии не только по сути, но и по названию, обоим надо наконец пройти царское посвящение, а затем провести ещё один дорогостоящий и долгий, могущий растянуться на годы обряд, ашвамедху. И тут царская жизнь повернулась ко мне ещё одной стороной, дотоле скрытой. В один прекрасный день мы выехали на большую, многодневную охоту, и я обнаружила себя на необъявленном совещании, которое проходило в путевом дворце царей Куру между двумя столицами. Свита, загонщики, проводники вынуждены были разместиться за воротами, в небольшой дворец, выстроенный из дерева, попали только личные слуги и повара. Там мне привелось услышать о той грани царской власти, которую прежде я упускала из виду. Хастинапура — оплот благочестия, и таковая слава дорого ей обходится. Брахманы Хастинапуры ставят царю условия о перераспределении податей в свою пользу, чрезвычайном разовом пожертвовании и даже о постройке огромного храма в честь вишну. У Хастинапуры вдосталь золота и риса, но условия неприемлемы, неприемлема сама попытка диктовать трону, превращая махараджу в марионетку. Мысль о храме не нравится кшатриям — никто из них не понимает, на что хранителю вселенной человеческая постройка. А у святых брахманов и так преизбыток привилегий, закреплённых в священных текстах и накрепко вбитых в умы простых людей. Брахманов на иждивении у Хастинапуры несметное множество, поклоняются они не только брахме и вишну — кто-то чтит шиву, кто-то индру или чёрную кали, все эти разноверцы спорят о могуществе, способностях и деяниях своих покровителей, нещадно грызутся между собой, но когда дело доходит до обрядов, они как сговорившись усложняют, удорожают и откладывают их, ещё и не пуская в столицу никого со стороны. При этом влияние этих совершителей жертв на простой народ и в особенности на женщин чересчур велико, даже Кунти и Гандхари часто говорят с голоса брахманов, царю и его преемнику это не нравится, надо ли объяснять причину?Карну, побратима молодого царя, его полководца и самого преданного из сторонников, такое положение дел приводило в ярость даже больше, чем самого ювараджу. Со всей изобретательностью своего знаменитого злоязычия он обличал брахманов, там, где их нет, и в их присутствии, хлестал, когтил, язвил и стрекал их ядовитыми насмешками, а брахманы в ответ сулили Карне перерождение в теле мелкой лесной твари, а в этой жизни — хулу вместо славы, позор, поношение и забвение. Впрочем, как ни ревниво относился Карна к своей чести и славе, угрозы брахманов вызывали у него только усмешку: имя его на устах у сказителей, актёров, сутов, у всего народа — а какую тень способны бросить на геройские деяния Радхеи Карны те, кто тянет гимны и подкармливает священные огни?— На внешнего врага идут войной, внутреннего выявляют с помощью соглядатаев, чтобы истребить силой или коварством, но что делать с варной, с целым сословием? — негодует Суйодхана, по случаю охоты облачённый в короткую курту из льна и кожи. — Царю вдруг оказывает неповиновение часть собственного народа, словно тебе перечит твоя правая рука или твои же домашние! Не воевать же с ними?— Договариваться, конечно, — вдохновляется Юдхиштхира. — Незачем видеть в этих мудрых и святых людях врагов трона, да, они стоят на страже своих интересов — но так делают все и каждый.Юдхиштхира тоже в плотной и закрытой охотничьей одежде, впрочем, все копья его сегодня летели мимо.— Годы идут, а ты ни в чём не меняешься, брат! Всё бы тебе договариваться!— Так значит, ни Дхритараштра, ни Суйодхана не могут притязать на титул самраджа? Зато Юдхиштхира может.Кажется, первым это сказал дед Бхишма.Не разменивая своё достоинство на то, чтобы отнекиваться, с удвоенным вниманием, с широко раскрытыми глазами, Юдхиштхира выслушивает доводы за и против, соображения о пользе и возможных отягчающих обстоятельствах.— Мне бы не хотелось разгневать законного наследника Куру, моего царственного брата, — указывает он первым делом, когда до него доходит очередь говорить.— Вы, Пандавы, может быть, и горошинки перца в моём карри, но эти благочестивцы — занозы, колючки, ежевичные плети, слоновьи стрекала! — Суйодхана грянул кулаком в резной деревянный столбик, по слоновьему хоботу прошла трещина, все вздрогнули, только отец его и бровью не повёл — настолько привычен слепой махараджа к взрывным выходкам старшего сына.— У брахманы одна наука — клади монету в руку! — поддержал брата Сушасана.— Чем меньше они от меня получают, — продолжал горячиться Суйодхана, — тем больше порочат — уже временами и в глаза. ?Тупоумный?, ?подло-злокозненный?, ?асурье отродье?? ?Самый грешный в целом мире?? ?Дурьодхана?? Думают таким способом добиться пожертвований, привилегий, уступок? От мёртвого осла хвост им достанется!После долгого обсуждения всех опасностей и возможностей вновь взял слово Бхишма, старейший в семье, и объявил как о решённом, что раз уж Суйодхана не видит способа обуздать аппетиты смиренных божьих посредников, то не ашвамедху, а раджасуйю, высшее, ещё более растянутое, дорогое и многосоставное жертвоприношение, дарующее царю титулы чакравартина и самраджа, проведёт махараджа Кхандава-Ваны, ибо по названию это союзное царство, а по сути — второе Куру, и впоследствии титул всегда может перейти к правителям Куру.У нас в Индрапрастхе брахманов меньше, чем где-либо в Индии, — так сложилось. Брахманы неохотно отправлялись в Кхандаву, всё ещё считая её глушью и захолустьем. А уж теперь, после этой вдвойне поучительной беседы, если не сам Юдхиштхира, столь ценящий общество учёных жрецов, то его братья вряд ли позволят интриганам забрать больше власти, чем следует. Когда почтенные жрецы начали понимать замысел кшатрийской верхушки, наш Дхаумья уже всем распорядился, Юдхиштхира по всем канонам посажен на тигровую шкуру, наречён львом, тигром и леопардом, помазан и окроплён, его голову украшает царская диадема, и все вступительные обряды долгого жертвоприношения совершены как положено.