Девятое мая (1/1)
День Победы, как он был от нас далёк,Как в костре потухшем таял уголёк.Были вёрсты, обгорелые, в пыли,Этот день мы приближали, как могли.Этот День ПобедыПорохом пропах,Это праздникС сединою на висках.Это радостьСо слезами на глазах.День Победы!День Победы!День Победы!Дни и ночи у мартеновских печейНе смыкала наша Родина очей.Дни и ночи битву трудную вели -Этот день мы приближали, как могли.Сергей ШойгуГенерал-полковник Елена Емельянова, собранная, серьезная и непривычно торжественная, замерла в открытом сером кабриолете ЗИС. Она напоминала сейчас статую, настолько неподвижную, что поколебать ее не могло ничто на свете. Я смотрел на нее и вспоминал, как когда-то давным-давным-давно с трудом угомонил ее, совсем девчонку, отчаянную, безбашенную девочку, позволившую себе криком кричать на своих же коллег тогда еще из Счетной палаты на совещании, которое проводил я, уверяя, что мои бойцы в регионе все сделали правильно. Как она, опешенно улыбнувшись, отчаянно помотала головой, отказываясь перейти на работу ко мне. Вспоминал, как опешил сам, случайно увидев ее альпкнижку, в которой размашистым почерком Бори была сделана запись о спасах. Вспоминал, как искал ее в Хибинах, и, как спустя пару лет, изымал ее и тогда еще совершенно чужого для меня Андрея Романова, побившегося в Адыр-Су. Вспоминал, как Елена росла, мудрела и взрослела у меня на глазах, как едва уломали ее стать моим замом, и как она стала министром. Елена, словно почувствовав что-то, слегка повернула голову, нашла меня взглядом, едва заметно улыбнулась и подмигнула, ни на миг не позволив себе расслабиться: стойка "смирно" осталась безукоризненной. И только когда куранты начали свой перезвон, отсчитывая секунды до начала действа, которым ей предстояло командовать, Елена сделала то, что много-много лет назад сделал я: Емельянова, уже видя машину генерала армии Рождественского, ожидающую ее у арки, Емельянова, явно представляющая, что будет позже, но привычно не обращая внимание на камеры, все, как одна, устремленные в эти секунды только на нее, размашисто перекрестилась. Я улыбнулся, понимая ее.Там, в рядах парадных расчетов, перед коробкой МЧС замер генерал Романов, а в самом первом ряду, вот там, вдали, стоял Андрей Гордеев - впереди малышей нашего - я все еще говорил нашего - экспедиционного корпуса. Валерки Романова видно не было, но он тоже был там, в неподвижных шеренгах. И только девчонки и Анатолий гуляли где-то по праздничной Москве.Меня снова затянуло прошлое. Я вспомнил, как порывисто, несколько даже нервно, Елена позвонила мне поздней ночью.- Это здорово, шеф! - объявила она.- Ты о чем? - не понял я, ибо каких-то совместных операций мы не проводили.- Я? Я о суворовцах, вы представляете, как для них это важно!- Видимо, хорошо представляю, если это стало едва не первым моим решением, - рассмеялся я, - ладно, не отвлекай, я тут вникаю.- Удачи, - попрощалась Елена, - нужна будет помощь, обращайтесь!..Воспоминания прервала ее отрывистая команда:- Парад!..И стало не до воспоминаний. Все внимание сосредоточилось на знаменных группах, а потом и на самом параде. Знакомые от ноты до ноты мелодии сменяли одна другую, парадные коробки чеканили шаг по брусчатке Красной площади, мгновенно разбегаясь по предусмотренным маршрутам отхода, и я, в который раз завороженный масштабом происходящего, и думать забыл обо всех, ровно до того самого момента, пока в небе над Красной площадью не развеялся триколор, выписанный нашими боевыми машинами. И я, словно в первый раз, снова увидел Елену, собранную и сосредоточенную Елену, готовящуюся к обязательной уже церемонии рукопожатия. Почему-то ее взгляд, направленный одновременно вокруг и куда-то внутрь, напомнил мне продуваемую всеми ветрами минскую площадь, напомнил, как Лена, выходя из машины, судорожно одернула китель, и, о чем-то тревожно размышляя, пошла вместе со мной и Ващенко к стелле. Это тем самым утром она уронила мне "я согласна", это тогда я выдохнул, понимая, что одной проблемой стало меньше. Я не стал им мешать, я отвлекся на беседы со своими коллегами - бывшими и нынешними министрами, - и только спустя почти полчаса осознал, что на Красной площади остался почти один. Я не хотел никого искать. Я ушел гулять по городу.***Майская Москва встретила шумом и гомоном. Лена, почти ожидаемо, нашлась у Большого... Форма сидела все так же безукоризненно, и кто другой - но ни я - не увидел бы, что Лена, привычная, и странно незнакомая мне Лена, облаченная в простой армейский камуфляж, выводящая:Н?ч яка м?сячна, зоряна, ясная!Видно, хоч голки збирай.Вийди, коханая, працею зморена,Хоч на хвилиночку в гай.Сядем укупочц? тут п?д калиною –? над панами я пан!Глянь, моя рибонько, – ср?бною хвилеюСтелиться полем туман.Гай чар?вний, н?би променем всипаний,Чи загадався, чи спить:Ген на струнк?й та висок?й осичин?Листя пестливо тремтить.Небо незм?ряне всипане зорями,Що то за Божа краса!Перлами ясними поп?д тополямиГра? краплиста роса.Ти не лякайся, що н?женьки бос??Вмочиш в холодну росу:Я тебе, в?рная, аж до хатинонькиСам на руках однесу.Ти не лякайся, що змерзнеш, лебедонько,Тепло – н? в?тру, н? хмар...Я пригорну тебе до свого серденька,А воно палке, як жар,- Лена находится на грани срыва.Я был не готов к тому, что почти в истерике зайдется Сашка Романова... Ее, неожиданно уставшую и измотанную, прижал к себе Андрюха Гордеев.- Ты что, мелкая? - как-то невероятно трогательно спросил он, но Сашка ответить не успела, ее перебила Ленка, взявшая у кого-то гитару. Но спеть ей не дали: на площадь пришла колонна нашего экспедиционного корпуса.- Раскудрявый клен зеленый, лист резной, - пел кто-то из девчонок, и Ленка, перехватив гитару, как оружие, мгновенно взяла аккорд:- Здравствуй, парень, мой хороший, да мой родной...Санька заплакала еще горше, но Лена игнорировала слезы дочки, уверенно выводя:-Клен зеленый, да клен кудрявый,Да раскудрявый, резной!А смуглянка-молдаванкаОтвечала парню в лад:"Партизанский молдаванскийСобираем мы отряд.Нынче рано партизаныДом покинули родной,—Ждет тебя дорогаК партизанам в лес густой".Пока Лена пела, Сашка все-таки взяла себя в руки.- Мам, а помнишь? - как-то отчаянно спросила Сашка, а Лена, секундно задумавшись, словно проверяя, нет ли вокруг чужих, кивнула.И я вдруг понял-вспомнил, что привиделось Александре Романовой. Она замерла там, рядом с присевшим на своем борту Маэстро, она смотрела на Лавру и омытый нашей кровью Киев.Я вспомнил, как сам, еще курсантом, едва сдержал слезы, глядя на киевскую Родину-мать, и, подойдя к Сашке, негромко уронил:- Победа - одна на всех.Андрей РомановЯ никак не мог понять, куда делись наши не в меру самостоятельные младшенькие, все утро мелькавшие в рядах зрителей, а потом будто растворившиеся в толпе. Телефоны двойняшек не отвечали, и я пытался сдерживать беспокойство, пугать жену раньше времени не хотелось. Я залюбовался нашей компанией, такой уютной, что даже здесь, около Большого, среди множества незнакомых людей, мотыльками слетавшихся на звуки гитары и дружный хор, ладно выводящий Смуглянку, чувствовалась совершенно особенная атмосфера. Телефон пискнул полученным сообщением: "Не паникуй, не могу ответить, занят. Ирка со мной".- Засранец, - тихо, но с улыбкой ругнулся я на сына и, спрятав телефон, присоединился к песне.Анатолий РомановМы с Иркой и Викой спокойно шли по тихой аллее, единственные из Романово-Гордеевых, кому повезло или не повезло - тут уж как посмотреть - оказаться в парадных расчетах... Цветы на клумбах и свежая зелень напоминали о том, что весна наконец-то дошла и до Москвы. Солнце пригревало, и хотелось чего-то совсем отчаянно весеннего, а еще лучше - летнего.- Может по мороженому? - привычно озвучила сестренка мою мысль.- Можно и по мороженому, если обещаешь не заболеть.- Отключи режим старшего брата, - шутя возмутилась Ирка и стала оглядываться в поисках кафе, магазина или хотя бы ларька с мороженым, но вдруг неожиданно замерла, глядя мне за спину. Проследить за взглядом сестры оказалось несложно. Младшая Романова, как обычно называл ее дядя Саша, почти в упор, не мигая, как иногда наш сфинкс, смотрела на лавочку под раскидистым кленом, на которой сидела, сжимая что-то в руках, одинокая, пожилая, если не сказать ветхая, старушка. Я понимал, что мимо мы не пройдем, но Ирка неожиданно рванула в другую сторону.- Погоди, ты куда? - не понял я, но сестренка только отмахнулась:- Очевидно же, за мороженым.Виктория ГордееваМы сидели вчетвером, укрытые тенью весеннего дерева, ели уже третью порцию эскимо, за которым в очередной раз сгоняли Толика, и... взрослели. Валентина Григорьевна рассказывала о своей жизни. Об отце и старшем брате, которые ушли на фронт, о младших, которым она, будучи семилетней девочкой, практически заменила мать. О том, как они боялись и ненавидели старика-почтальона только за то, что он приносил похоронки. Про партизанские отряды и полевые госпитали... Много чего рассказывала, а мы, замершие с мороженым в руках, переживали один за другим дни чужой памяти.Потом она будто выныривала, и мы вместе с ней возвращались в залитую солнцем Москву, вспоминали об эскимо, которое уже капало на тротуар, и удивлялись тому, как спокойно проходят мимо нас незнакомые люди, будто не слыша взрывов, не видя раненых, не чувствуя чужих слез...А пожилая женщина все рассказывала и рассказывала. О том, как влюбилась в мальчишку из их партизанского отряда, о том, как он вернулся, о том, как радовались они и не могли поверить, что война закончилась, о том, как ждали родных, а потом оплакивали тех, кого так и не дождались, и о том, как ровно через год, в этот самый день, парнишка-партизан погиб, подорвавшись на снаряде, "забытом" кем-то под огромным кустом белой сирени. - С тех пор я не люблю этот день...- А как же праздник? И парад? Это ведь тоже память... - негромко спросила Ира, почти незаметно смахивая слезы, ведь нам всем, нам, воспитанным сплошными генералами, было сложно это понять.- Когда вот здесь ее слишком много, - женщина прижала дрожащую сморщенную ладошку к груди, - то больше и не нужно. Тяжкая она, память эта. Я бы и свою с кем разделила, да только не берет никто...- А можно... можно мы возьмем? - тихо шепнула я, смаргивая слезы.- Только если чуть-чуть, деточка, - тепло улыбнулась Валентина Григорьевна, - мы ж так мечтали, чтобы как раз у вас такой памяти и не было...Сергей ШойгуКогда вся наша огромная компания, хотя какая компания, - когда наша огромная семья, наконец, собралась вместе, когда я искал глазами цветочный, чтобы купить охапку гвоздик, а умница-Гордеев приволок всем пакет мороженого, вдруг неожиданно разревелась Лена. Она плакала горько, она буквально умывалась слезами. К ней мгновенно рванулись все дети, к ней поспешили и Романов с Гордеевым, но стальной генерал ревела, как девчонка-институтка. - Что вспомнилось, Лен? - тихонько спросил Андрей. Я был уверен, что Лена его не услышит, но она, вздрогнув, в какой-то глобальной, буквально на секунду грянувшей тишине, уронила одно единственное слово: - Дед, - а потом, словно вспомнив что-то, добавила: - и Вена.По лицу Романова прошла судорога, короткая, резкая, такая, на грани истерики. Андрей Романов Лена уронила это тяжелое ?Дед. И Вена?, явно говоря не о нервно вздрогнувшем Шойгу, и я вспомнил.Причем память раздвоилась. Я вспоминал сразу два города. Я вспоминал залитый солнцем и каштаново-сиреневым маревом бульвар в Киеве, вспомнил нас, влюбляющихся в этот невероятный город, и нас же, измотанных прогулкой по имперской Вене, по ее Бельведеру.У нас тогда еще все было впереди: и Днепр, и Лавра, и Маэстро с Кузнечиком. А сейчас был этот дед. Ветеран, которого сопровождала его молодая родственница. Его медали не поддавались счету, а женщина негромко рассказывала, где он воевал… У нас уже тогда все свершилось: Шенбрунн, Собор Святого Штефана и Дунай...- .. и до Берлина дошел. Мы поздравляли, а он, глядя на нас какими-то невероятно светлыми и живыми глазами, вдруг негромко сказал: - Так ведь ради этого дня все воевали, детки, все…...Мы уставшие вышли на эту площадь. Там всеми своими брызгами радовался солнечным осенним денькам фонтан, почему-то выводящий:- Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай...Впрочем, источник звука нашелся сразу же: там, у фонтана, этот вальс на гармошке наигрывал пожилой венец. Я заслушался, и не сразу понял, что Лены рядом нет. Она нашлась не сразу, скрытая от меня этой огромной стелой, читала:"Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы и мира между народами"...Она не плакала, но закушенная губа говорила о том, чего ей стоило внешне-показное спокойствие...А солнце резвилось, отражаясь от золоченого герба СССР, а солнце разбрасывало миллионы радуг в брызгах фонтана.Елена ЕмельяноваЯ стряхнула остатки истерики, я смахнула последние слезы и пришла в себя. Москва гуляла и пела, Москва праздновала, а мои родные, перепуганные волной моих воспоминаний, сгрудились вокруг меня. Чуть вдали замерли наши курсанты, тревожно поглядывая на сорвавшихся руководителей. Проверяя саму себя и понимая, что все в норме, я, приказав самой себе собраться, потому что этот День надо было выстоять до конца, чтобы хоть на толику отдать дань всем павшим, почти в никуда, но в то же время надеясь, что курсанты меня поймут, протянула руку.Гриф гитары лег в ладонь, словно сам собой. Аккорды я не помнила, они приходили сами:- День Победы, как он был от нас далёк,Как в костре потухшем таял уголёк.Были вёрсты, обгорелые, в пыли,Этот день мы приближали, как могли, - пела вместе со мной вся площадь у Большого.Этот День ПобедыПорохом пропах,Это праздникС сединою на висках.Это радостьСо слезами на глазах.День Победы!День Победы!День Победы!Дни и ночи у мартеновских печейНе смыкала наша Родина очей.Дни и ночи битву трудную вели -Этот день мы приближали, как могли.Этот День ПобедыПорохом пропах,Это праздникС сединою на висках.Это радостьСо слезами на глазах.День Победы!День Победы!День Победы!Здравствуй, мама, возвратились мы не все...Босиком бы пробежаться по росе.Пол Европы, прошагали, пол Земли,Этот день мы приближали, как могли.Этот День ПобедыПорохом пропах,Это праздникС сединою на висках.Это радостьСо слезами на глазах.День Победы!День Победы!День Победы