Золушка (Влад/София) (1/1)

Нет, весь я не умру?— душа в заветной лиреМой прах переживет и тленья убежит —И славен буду я, доколь в подлунном миреЖив будет хоть один пиит.?Я памятник себе воздвиг нерукотворный?А. С. ПушкинРаньше я не думал о рае и аде, не отделял добро от зла, благодетель от бесчинства. Не следил за проезжающими мимо: были ли они на горделивых лошадях, бронированных джипах или спортивных кабриолетах, вызывали ли они на дуэли, приглашали ли на сражения, лишались ли кудрявых голов в кровопролитности боя. Будь солнце в Зените, Луна в Козероге, месяц в Юпитере, Венера в Сатурне, Нептун в первом, пятом или одиннадцатом доме. Булат утопал в телах противников, отчаянно хрипевших, насаживаясь до самой рукояти, глубже, сильнее. Пальцы, тонувшие в искажённых предсмертной агонией телах, охотно пробирались вглубь, вырывая сердце не без помощи острых клыков. Сталь пела посмертные панихиды, визгом разрезая очередного самоубийцу.Откидываю голову, фантомно чувствуя ещё тёплый и горячо бьющийся орган, что прикладываю к щеке, откровенно любуясь роковой асимметрией. Кровь как лучший грим маскарада смерти, безумные искры в глазах как очередное доказательство всемогущества, вседозволенности, нездоровой свободы.Вдыхаю так, что рёбра врезаются в лёгкие, отдаваясь в груди глухой болью жизни. Давно уже нет в них собственной крови, мёртвая кожа пышет жизнью, являя слабый румянец с едва синеющими мешками усталости. Тру переносицу, откладывая книгу на журнальный столик, сделанный из черепов неверных, жмурясь.—?Так и сидишь? —?улыбается, невесомо войдя сквозь дырку в стене, именуемой дверью. Цвет Московского пожара при оккупации города французами в начале девятнадцатого века, года тысяча восемьсот двенадцатого навскидку, ласкает её фигуру, акцентируя внимание на тонкой талии, подпоясанной золотым обручем, ключ от которого покоится на моей шее. Подол в пол не даёт рассмотреть вызывающе чёрные чулки, но высокий каблук было слышно, несмотря на затуманенность разума. Тринадцать сантиметров. Играется, чертовка.—?Сядь,?— глаза в глаза, гипноз на гипноз, ясная серость в ализарин. Страшно шуточная борьба заканчивается скрипом дивана напротив. Отступает, не отступая; выигрывает даже при откровенном поражении. Аспид, не иначе.Разрез на платье оголяет бедро, когда её ножки перекрещиваются, вызывая прилив не моей крови к плоти. Держусь, видя чёртиков в своём персональном аду, а она лишь ухмыляется.—?Что читаешь? —?откровенная насмешка.—?Золушку,?— поддерживаю абсурдность, облизывая вмиг пересохшие губы.—?Ту, что сам написал? —?наклон головы, рассматривает шикарные ногти, ведь знает.—?Предпочитаю Базиле, из ?Пентамерона?, она наиболее литературна.—?Думала, тебе ближе Гримм или Перро,?— ведёт плечом, безразлично возвращая взгляд,?— хотя да, вы с Джамбаттистом же почти в одно время жили…—?Нет,?— качаю головой, указывая на её неточность,?— на век ошиблась.—?Подумаешь,?— щурится, прикусывая губу,?— одним больше, одним меньше.—?Ты ещё юна для этого, Софи.Фыркает, выдыхая чуть резче. Ненавидит, когда упоминают возраст. Слишком молода для высшего света, ещё не признана большей частью кровопийц, что её, несомненно, удручает. А зря.—?У тебя пустое сердце,?— неспешно встаю, лёгкой поступью пересекая комнату,?— и не смей думать, что это упрёк.—?Разве не так? —?ей приходится чуть запрокинуть голову, чтоб удерживать зрительный контакт, когда я нависаю сверху.—?Абсолютно,?— выдыхаю прямо в приоткрытые уста, заставляя мгновенно поджать их. Ресницы подрагивают, хотя ни одной мурашки ещё не пробежало по позвоночнику. Шумно сглатывает, отворачиваясь к греющему камину, позволяя коснуться губами нежной кожи.—?Пожалуйста,?— целую две еле заметные точки, которые сам некогда оставил, заботливо оглаживаю их пальцами, любуясь.Навечно запечатанная в своих двадцати двух, первая красавица Штутгарда, который в то время был столицей королевства Вюртемберг. Статная, из именитого рода, тонкая и чрезвычайно изысканная. Тот вечер, нападение, бессонная ночь, проведённая в заботе о лихорадящей, борющейся за тихую смерть, которая не была уготована судьбой. Робкая, скромная и застенчивая сперва, она расцветала в моих руках ярчайшем из созвездий.Под её сбившееся дыхание опускаюсь на колени перед собственной святыней. Высвобождаю божество из удобной, не натирающей кожи, подпираемой высокой колодкой, и, не в силах противиться порыву, пробегаюсь холодными пальцами.Она смотрит широко раскрытыми глазами, губами моля о продолжении, но не так быстро, свет души моей. Едва касаюсь под коленом, наслаждаясь рефлективным электричеством, проходящим сквозь тело. Оказывается, редкие ласки так сильно влияют на реакцию её тела, извивающегося и прогревающегося изнутри хлеще дров за кованой оградой.—?Я готов выстилать поцелуями каждый твой шаг,?— язык проходится по клиновидной кости,?— куда бы ты ни направлялась,?— губы припадают к мышце короткого сгибателя пальцев,?— от меня или же ко мне.Растекается в кресле, заменяя любые слова всхлипами и судорожным сминанием кожаных ручек. Облокачивается, сильнее вжимаясь, пока продолжаю плавные движения, но резко хмурится, стоит легко прикусить самый кончик пятки.Карандаш для заметок?— отличный инструмент, становящийся оружием сладостных пыток в руках мастера. Веду по своду ступни, чуть надавливая, вычерчивая собственные инициалы принадлежности. Затупленным концом грифеля тревожу мягкие подушечки, выскребая очередной стон из сдавленных губ. Шёпот изысканных немецких молитв бархатом касается слуха, разливаясь по комнате негой, дурманящей рассудок. По диагонали. Плавной линией вверх. Жирной точкой внизу пятки. По новой.Движения, переливающиеся одно в другое, не имеют конца, расплываясь жаркими молниями по телам, объятым страстью, опьяненных властью, наполненных чужими жизнями без мельчайшего зазрения. Пульсирующий в висках ритм не даёт покоя, желая, подобно гейзеру, хлынуть наружу, но одно её властное па, один пронзительный взгляд, и я теряю контроль. Тело не слушается, в голове только её сладостный, резонирующий тембр, просящий о свободе. Ученик превзошёл учителя, оказываясь в разы сильнее, стоит хоть раз показать слабину, человечность, ахиллесову пяту.Её глаза прожигают кратеры в моих, повелевая поднести карандаш заостренным концом к шершавой бумаге, заставляя выводить первые буквы.Я, Влад III Цепеш, ещё при жизни именуемый себя Дракулой, унаследовавший сие имя от отца своего, находясь в здравом уме и твердой памяти заявляю следующее:Слуг на Рождественские каникулы распустить по домам, возвращаться никому не позволено. Сейчас не то время, не то место и не тот человек пишет это послание, чтоб позволять себе полутона. Фамильный замок и прочее движимое и недвижимое имущество оставить на попечение Софии фон Гельц. Она назначается единственным наследником всех моих владений. Прощайте.Отнимаю глаза от исписанного листка, уставляясь хрусталиками в её образ, что не покидает, что врывается в голову тайфуном, разрывая самое сокровенное. Не убежать, не скрыться. Выхода нет, стена сопротивления пала к её ногам, подобно склонившегося к носкам туфель королевы воину, готовому отстаивать неприкосновенность собственных земель чужой кровью. Страшно, впервые в жизни страшно по-настоящему.Закрываю веки, сильнее сжимая челюсти, и рву бумажку на две половины. Ещё на две. В топку. Она ничего, ничего не получит. Только через боль, потери, умытая кровью врагов и друзей, познавшая силу слова и бесполезность войны. Не сейчас. Позже. Когда повзрослеет и окрепнет моя личная змея-искусительница.