Behind The Wall Of Sleep (1/1)

- Зачем мне всякие безумные, полоумные да сдвинутые? - возмутилась Алиса, - Что я, ненормальная?- Конечно, - воскликнул Кот, - Как и мы все. Иначе бы ты сюда не попала...(Л. Кэрролл, "Алиса в Стране Чудес") - Не совсем человек, - повторил Винс. Он не спрашивал, не выглядел удивленным. Просто повторил. Сказанное Экслом произвело ожидаемый эффект - это его осадило. Он медленно взял стакан, наклонил, заглядывая в тёмное мутноватое содержимое. Поболтал его из стороны в сторону, зачем-то встряхивая осадок. Отпил. И только потом посмотрел на Роуза. Тот вздрогнул. Блондин глядел на него безразлично - как на лес за окном или на грязную красную стену. Не тем жутким пустым взглядом, который переворачивал все внутри и пугал до чёртиков; это был обычный, серый взгляд незаинтересованного человека, который смотрит на что-то бесполезное и неживое. - Сумасшедший. - Послушай меня, - тихо сказал Роуз, - Я хочу объяснить тебе, почему... - Я сумасшедший, - бесцеремонно перебил его Винс. - Не городи ересь.- Ты не понял. Я расскажу тебе, - он облизал губы, - Раз такое дело... расскажу. - Белоснежка, я не знаю, о чем ты говоришь, но дай мне объяснить! - Валяй, - осклабился Винс. Его рука снова потянулась к стакану, как живая - и отдельная от него, – Объясняй. Эксл вздохнул. Говорить было трудно - Нил смотрел на него, не отрываясь, и его глаза были странно похожи на тень. - Я знаю это чувство, - неуверенно начал он, - Это непонятное, тоскливое чувство... Представь вот, что ты живёшь один. Совершенно один, а на улице ночь. Ты дремлешь перед телевизором, и вдруг, когда сетка вещания заканчивается... Где-то под утро... И экран сменяется статическими помехами, ты вдруг осознаёшь, что помимо тебя в доме есть кто-то ещё. Неясно, когда он вошёл, но ты понимаешь, что ты больше не один. Представь, что ты мог бы почувствовать, как он ходит по твоей спальне. Открывает шкафы... - Роуз нервно сглотнул, - переворачивает фотографии. Листает твои книги на полках. Бесшумно бродит из комнаты в комнату. Он внутри, Винс. Внутри твоего дома. Это именно то, что чувствуют люди, когда кто-то залезает к ним в голову. Ты ни с чем не спутаешь это чувство.Я множество раз испытывал это. Я всегда понимаю... Это узнаваемые ощущения, они как... Как сквозняк, когда сидишь босиком, вот как ты сейчас. Если я открою окно, ты и с закрытыми глазами поймёшь, что я сделал. И я понял. Я не хотел нападать на тебя, Винс. Правда, не хотел. Просто я, понимаешь... Винс, я испугался. Лицо Нила немного вытянулось. - Ты испугался меня? - Тебя это удивляет? - Как будто бы не должно, - он опять заглянул в свой стакан, явно стараясь выглядеть деловитым, - Странно, что ты боишься. Живёшь среди этой дряни уже так долго. - Дело не в этой дряни. Ты не понимаешь? Дело в тебе! Потому я и сказал, что ты не смертный. Я просто предположил. Я ничего про тебя не знаю, но почти уверен, что смертные так не умеют. Может, ты ведьма, Винс? Нил неожиданно прыснул. - Чё-чё ты сказал? Ведьма? - Или в тебе сидит демон, - терпеливо продолжил Роуз, - Кто твои родители? Где ты вырос? - Демон? - удивлённо переспросил Винс, - Что за херня. Я не боюсь крестов, рыжий. Какая отборная чепуха!- Тут что-то не так. - Хочешь знать, что тут не так? Тогда дай мне уже рассказать.- Я тебя слушаю. Нил удовлетворенно кивнул.- Я сумасшедший, - снова сказал он. Вздохнул. Повёл головой. - Я никому не рассказывал. Никто не знает. Я вижу такое, чего нет. Это... производит впечатление. Неправильное впечатление. Будто я что-то там могу. А я ничего не могу. Даже жить один не могу. Оно ведь может вернуться. Оно всегда возвращалось. - Что ты такое говоришь? - У меня шизофрения, Эксл. Тот застыл. Винс грустно улыбнулся ему.Эксл моментально узнал эту улыбку – он видел ее уже много-много раз. Это была извиняющаяся улыбка, стыдливая. Какая-то... горькая. Так улыбаются люди, не могущие сами открыть дверь, встать с кресла, сказать нужные слова. В этой улыбке были притупившиеся с годами боль и усталость. - Это не лечится, - юноша покачал головой, не сводя с оборотня расширенных глаз - словно пытался жестом убедить его в честности сказанного, - У меня не было галлюцинаций с шестнадцати лет. Уже два года. Это хорошо. Так редко бывает. Врачи говорили, что мне нужно быть потише. Нетипично, говорили они. "Течение: приступообразное". Так у меня в карточке записано, я бы даже мог показать... Но… Но я ж лучше всех знаю, а! Ну его нахуй! – Нил резко повысил голос, и тот припадочной птицей взметнулся к потолку, - Нахуй лечение, нахуй таблетки! Нахуй беседы с врачом! Я знал… - он резко накрыл рот руками, словно испугавшись своего громкого крика, - …Что они вернутся. Они вернулись. - Кто "они"? Нил влажно блеснул глазами, и Роуз вдруг понял, что тот все это время с трудом сдерживался, чтобы не заплакать.- Глазки в тени... *** Винс помнил, когда увидел их в первый раз - ему было три. В три года, возразят некоторые, ничего, решительно ничего помнить невозможно; осознание себя как таковое наступает рано, но способность складывать эти отрывистые проблески реального мира в цельные воспоминания, кадры в эпизоды, а слова в истории приходит к человеку намного позже. Винс не согласился бы с этим утверждением, потому что то, что он увидел тогда в своей комнате тусклым январским вечером, он уже никогда не сможет забыть. Винс начал видеть глаза. Маленькие светящиеся зрачки дрыгались тут и там, выглядывая из-под шкафа, где мама хранила постельное бельё и одеяла на случай приезда гостей (они никогда не приезжали, но одеяла всё-таки были), из-за неплотно прикрытой двери, ведущей в гулкий, скрипящий полами коридор, из-за спинок игрушечных медведей, косматым рядком восседавших на подоконнике. Он видел их отчётливо, ясно - как свои собственные неловкие руки и край отогнутого пледа в зеленую клетку. Сначала Винс рассказывал маме с папой о глазках, но потом, видя, как они тревожатся, как странно, по-чужому смотрят на него и долго потом ссорятся – вечерами напролет, крича и шумя посудой – перестал. Ведь дети все чувствуют. Дети понимают. Одновременно с глазками появился беспричинный страх. Это было знакомство с ним, самая первая встреча; в последующие годы он часто будет обостряться и обрастать плотью, выходя из теней в моменты дрожащих вечерних сумерек. Но никогда, никогда больше он не уйдёт и не оставит его в одиночестве - этот сутулый, породнившийся с ним страх. Он всегда будет подле. Демон-хранитель. Пудовая гиря на ноге.Во снах страх преображался, наливаясь цветами, и набухал в объемные формы - в людей, животных, странных-престранных существ. Страх говорил с ним, как живой маятник, и окунал его в вязкие образы непостижимых миров. Это были миры, что казались слишком огромными для четырёхлетнего ребёнка. В этих мирах были звенящие чёрные залы, косматые ельники холодных земель, словно сошедшие с иллюстраций к диковинным сказкам Туве Янсон, стеклянные бирюзовые океаны и пустые, просоленные южным ветром скрипящие дома.В пять лет Винс нашёл дверь в стене.Дверь пряталась за тумбочкой с лекарствами. Он отодвинул её, повинуясь чему-то извне, голосу, набатом гудящему в кудрявой голове, и увидел дверь - просто дверку, зеленое нечто, несуразную нелепицу. Что делала она там, в облезших обоях и комках позапрошлогодней паутины? Он открыл дверцу без ключа, дохнув на нее рваным воздухом, и за дверкой оказалась комната: тихая, касторкой и старостью пахнущая комната, а в комнате этой был стол. Стол был плотно заложен книгами, а на верхней, открытой, замятой, сидела худая белая кошка с глазами больного измученного человека. И смотрела. Она смотрела на него.И тогда Винс закричал.У кошки были глаза его матери.Первая госпитализация была в девять лет. Что он помнил: белые, масляной краской замазанные подоконники, клейкая каша в потрескавшихся тарелках, измусоленные игрушки - лиловые, зеленые, серые, - запах прокисшей мочи и немытых детских голов. В духоте палаты кричали мальчишки, борясь с гоблинами, с волками, с желтыми людьми высотою в башенный кран. Винс был самым тихим - он вечно молчал, скованный то кататонией, то галоперидолом, жарко кусающим ягодицу через стрельчатое окошко медсестринского шприца. В тот год он мало говорил и много слушал. Слушал голоса, бормочущие непонятные мантры в его обложенном ватой мозгу. Они говорили - придёт время. Придёт время увидеть. Придёт время потерять. Придёт время спасти. Он рыдал без звука, во снах хватая пальцами чьи-то тёплые волосы, похожие на мертвую сухую листву. Пытался задержать это, найти ответ на вопрос, самый главный вопрос, слишком взрослый для такого маленького человека.Кто эта женщина?Несчастная старуха с облаком тонких волос над черепом цвета драгоценной слоновьей кости. Старуха, читающая толстую грязную книгу. Бедная женщина, которая, забываясь, плакала в скрипучей тишине холодной комнаты. Женщина, что провела всю жизнь в ожидании. В ожидании чего?..В двенадцать его приступы стали лихорадочны. Мать долго противилась и боялась, не хотела, но в конечном счёте сдалась. Она снова отдала его врачам. И он не мог её в этом винить.Электросудорожная терапия приносила свои плоды - с трудом, болью и приступами агонии. Её главным достижением стало умение Винса сдерживаться и молчать, когда очередной ночной призрак касался его холодной, липкой от пота щеки. Галлюцинации не исчезли, однако Винс посчитал, что эта тайна должна остаться с ним. Он больше ничего и никому не рассказывал. Наконец-то он научился лгать.Этот период стал для Винса поворотной точкой, над которой впоследствии и было построено все его яркое, отчаянно веселящееся существо. Он помнил, как в его четырнадцать лет мисс Фелпс, худенькая дама с глазами уставшей куницы, торжественно пожала ему руку (у неё была маленькая ладонь с сухой, как наждак, кожей) - он хорошо справлялся, успешно боролся со своими демонами. Он социализировался.Он снова пошёл в школу. Школа была новая, большая и шумная. Это ему даже нравилось - в светлых коридорах гремели дверцы шкафчиков, за дверями спортзала, выходившими на заднюю часть стадиона, собирались старшеклассники в скрипучих кожанках и курили сигареты, красивые девчонки с модной "химией" на голове танцевали в группе поддержки, и на них можно было без зазрения совести пялиться, сидя на тесных и душных трибунах в окружении двух сотен вопящих глоток. Винс записался в баскетбольную команду и вскоре начал довольно сносно играть. Когда наступила весна, он впервые попробовал себя в сёрфинге - и ему очень понравилось. Он начал встречаться с Мелани, пухлявой веснушчатой болельщицей, у которой были самые чувственные бёдра на свете и самый отчаянный смех, что он когда-либо слышал. После занятий они приходили в местный молочный бар, где она сиживала прямо за стойкой, скрестив свои длинные бронзового цвета ноги, и тянула алый малиновый коктейль, или просто сбегали с уроков, чтобы пойти поваляться на дикий пляж - там можно было заниматься любовью на песке, глядя, как солнце беспощадно выливается на её тяжёлую бледную грудь, сплетничать о школе или просто целоваться, смеясь и кусаясь, ни о чем, на самом-то деле, не думая.Когда-то тогда он познакомился с Томми. Томми был двоюродным братом Мелани. Сначала он учился в школе Коронадо, что на другом конце Ковины, но потом в результате какого-то жутко неприятного конфликта между ним и учителем химии перевелся в Роял Оук, куда ходил Винс. Сначала они хорошо дружили втроём, но потом Мелани ушла от него, а вот Томми - нет. Томми остался навсегда.Он поразил Винса с самой первой встречи: стремительный, как молния, жаркий, как подожженый керосин - других, подобных ему, не было, да попросту не могло быть в этой ленивой, опиумной Калифорнии. Темновласый и загорелый, словно апачи, тощий, как железнодорожная шпала, добрый и весёлый. Да, добрый - простой и добрый. Влюбчивый. Немного наивный. Чуть-чуть глупый. Но очень-очень... Хороший. Так Винс всегда и говорил. Он не был связан с этим золотым штатом, никогда не принадлежал ему. Это чувствовалось сразу - что-то неуловимое и иное, от того притягательное и жутко любопытное. Они сдружились так, словно на самом деле были знакомы всю жизнь. Вместе они впервые попробовали траву - а потом разъезжали на своих отчаянно просящих ремонта скейтах по широченной Бадильо стрит, и визжали, как пятиклассницы, уворачиваясь от яростно сигналящих автомобилей. Вместе начали играть и петь. Томми обнаружил в себе поразительное чувство ритма, которое не сбивалось даже вызванными его любимой водкой штормами, а Винс наловчился лабать на оставшейся от отца гитаре и громко голосить песни Black Sabbath - он распел прекрасный высокий тенор, которым можно было гордиться, действительно гордиться, и Томми всегда говорил ему об этом.Вместе они делали всё. Клеили девочек, сваливали с уроков, ввязывались в некрасивые потасовки, слушали пластинки в дождливые зимние дни, когда не пойдёшь загорать на пляж или кататься на доске.Томми встретился ему именно в тот период жизни, когда он был нужен - не раньше, не позже. Как раз вовремя. До этого Винс даже не мог себе представить, что кто-то может так хорошо его понимать, что кому-то можно так сильно верить.Но он никогда не рассказывал ему про них. По какой-то смутной причине, которая вызывала у него головокружение и даже тошноту, он молчал - может, он боялся, что Томми бросит его, хотя, честно говоря, сам в это по-настоящему никогда не верил. Томми бы никогда его не бросил. Может, он боялся не этого. Он боялся за Томми.Томми...Громкий смех и быстрая, всегда будто пьяная речь. Томми: беспечная улыбка и развязная походка. Томми: смотрится в зеркало, хмурясь и улыбаясь, принимая разные выражения остроскулого лица, корча гримасы и веселясь от своей ребячливости. Томми: выгоревшие футболки, покрытые солёными разводами, теннисные кеды с разноцветными шнурками, перепалки с соседями и одноклассниками, скомканные записки на вырванных из тетрадок листах, деревянные чёрные бусы, жёсткие неаккуратные волосы, бесконечные часы в парках аттракционов, кукурузные "Доритос" в пустом бассейне, который облюбовали скейтеры, тоскливый юный голос, выводящий любимую "Лестницу в небо", шутливые бескровные потасовки, непонятная и неоформившаяся ревность, душные августовские ночи под разбросанными по небу веснушками звёзд, любовь к рисованию фломастерами на белых джинсах, маниакальная страсть к вишнёвому "Доктору Пепперу", его хиппанские фенечки, пластинки в выцветших картонках, фотографии на "поляроид" против солнца, где красивые девчонки из города, и красные кабриолеты, и соседский пёс Мистер Мёрфи, которого он так сильно любил; его манера стряхивать пепел с сигареты щелчком указательного пальца, его алая бандана на волосы, украденные у сестры лосины, то, как он смотрит боевики в третьем часу ночи, его голос - его светлый и ломкий голос, который никогда больше не запоет о леди, тратящей все деньги, чтобы купить себе эту лестницу...***...Винс прервал свой рассказ злым рычанием, сжимая руки в кулаки.- Винс? - неуверенно позвал Роуз, - Ты... как?- Хорошо, - отрезал он. Открыл рот, чтобы глотнуть немного воздуха, и Роуз увидел, как стекленеют его глаза. Из левого выбралась маленькая слезинка.Всего одна.- Боже, Винни.- Не надо. - Да брось...- Не начинай! - Винс вдруг взвился, как укушенный. Его щеки вспыхнули, - Не заводи шарманку, Роуз!- Винни...- Отвали уже! - он вскочил, опрокидывая свой опустевший стакан, и отшатнулся. Его глаза расширились, словно он увидел что-то ужасное. Рот вдруг скривился на сторону."О чем он вспоминает сейчас?" - подумал Роуз. Глаза Винса бегали, не находя сил остановиться на чем-то одном - стол, лежащий на боку стакан, под которым собиралась липкая лужица бурого цвета, темные стены, стол, стакан..."Он в панике. Сейчас ему сорвёт крышу".Роуз решительно поднялся. "Сейчас или никогда". Медленно обошел стол, вслушиваясь в сонный скрип половиц и тяжелую поступь своих собственных ног....Он подбирается ближе - ближе, и вот Винс уже совсем рядом, на расстоянии пары ладоней от него; дрожащие глаза, он не моргает, чтобы не полились слёзы (о, эта нелепая мальчишеская бравада!) - и Роуз протягивает ему правую руку. Они одного телосложения, одного роста, только вот оборотень сейчас кажется выше: всё это должно выглядеть забавно со стороны, но Эксл не испытывает желания улыбнуться.- Всё нормально.Его рука, не встретив рукопожатия, неловко ложится на плечо Винса. Тот поднимает свои удивлённые, помутневшие от горя глаза. В них нет злобы, к которой успел привыкнуть Роуз, досады или презрения. В них нет и пустоты. Покрасневшие кончик носа и скулы делают его похожим на немецкую фарфоровую куклу; впечатление портят только грязные спутанные волосы и слёзы, которые, наконец, перешагивают ресницы и начинают стекать по щекам.- Не трогай меня... - бормочет он, но вдруг, противореча самому себе, судорожно дёргается вперед и крепко обнимает Роуза, утыкаясь лицом в его грудь. Винс глотает воздух, а когда тот выходит - он выходит уже со стоном, слабым плачем, похожим на гаснущий свет.В этот раз он плачет иначе. Не отчаянно. Не громко. Страшно - или хорошо? - что он, похоже, уже смирился.- Эксл, - всхлипывает он через какое-то время, - Можно, я скажу тебе правду?.. Я любил его. Я очень сильно его любил... Никого так больше.... Что теперь будет? Что теперь будет со мной?Роуз молчит.Что тут вообще можно сказать?"Ничего, Винс. С тобой ничего не будет. Ты научишься жить с этим. Это, правда... это тебя изменит. Но мы меняемся каждый день, так какая, по большому счету, разница?"Глупо, речь не об этом. Может..."А что с тобой будет? Ты дышишь, спишь, ешь, срёшь. Скоро мы отыщем Никки, и я обещаю тебе, чувак, мы убьём его". Нет, даже не так. "Я сам буду держать его голову, пока ты разряжаешь обойму в его блядское лицо..."Какая киношная ерунда.Нет. Нужно сказать правду.Каждый заслуживает правды. Разве не так?- Когда я потерял сестру, я думал, что когда-нибудь оправлюсь, - нетвёрдо говорит Роуз, - А когда я потерял ее окончательно... Я не почувствовал никакого облегчения от того, что теперь уже точно... всё. Хотя я надеялся на это. Она умерла уже очень давно, но знаешь, Винс... я так и не оправился. Я до сих пор скучаю по ней. Я думаю... - он молчит немного, подыскивая слова, - Мёртвые никогда нас не покидают. Пока мы помним их, они рядом. Всегда рядом. И нам всегда так же больно, как было в самом начале. К этому просто придётся привыкнуть. Ты сможешь, Винс. Ради Томми... Ты сможешь. Ты же сильный парень.- Как ты думаешь, - говорит Нил, - Он... может быть ещё жив? По правде?- Не знаю, - с трудом отвечает Роуз, - Прости, Винни.- Что "прости"?- Я не знаю, что тебе ответить.- Не нужно. Я понимаю. И Винс снова начинает плакать.Роуз обнимает его.Через несколько минут Нил мягко отстраняется. Наклонив голову, судорожно трёт лицо ладонью - глаза потерянные, и оборотень снова не видит в них ни одного из тех выражений, что видел до этого. Винс поворачивается, упирается в него взглядом - и рыжему тут же становится предельно ясно, что именно в Белоснежке сейчас не так. Он абсолютно серьёзен.Это и есть настоящий Винс Нил.Открытие пробирает Роуза до мурашек. Потому что Винс - серьёзный, взрослый, умный Винс, который всю жизнь был главным объектом своей собственной операции прикрытия... Прекрасен. И чертовски хорош в игре в прятки.- Спасибо, Эксл, - говорит этот новый Нил, и рыжему кажется, что даже его голос сейчас звучит как-то глубже. - Да перестань. За что?- За правду, - сухо отвечает он. Роуз удивленно смотрит на него. "Да, он всё понял".- Я хочу, чтобы ты был моим другом, - тихо говорит блондин. Его рука ищет, за что бы ухватиться, и в конце концов вцепляется в пыльную бутылку с настойкой.- А разве мы не друзья?Винс задумчиво смотрит на него, словно что-то решает.- Ты мне нравишься, Рыжий. Накатим за это! - наконец, хрипло предлагает он. И вдруг ободряюще улыбается - невероятно, солнечно... Так, словно это Роуза сейчас нужно успокаивать.Винс разливает алкоголь. Его руки практически не дрожат. Выпивает залпом и жмурится, ломая брови, но это всё-таки можно списать на то, что пойло слишком крепкое и старое. Он всхлипывает, тут же пытаясь сделать вид, что его просто одолела икота, но и это, конечно, ещё ничего не доказывает.Он тихо продолжает прерванный рассказ.***...Они, конечно, все это время никуда не уходили. Но Винс научился посылать их куда подальше. Это стало привычной, даже скучной частью окружающей его действительности. Тем не менее, в пасмурные дни и некоторые одинокие ночи, когда долго не получалось уснуть, Винс благодарил бога за то, что родился в солнечной Калифорнии. Под ярким светом их было почти не видно и не слышно. Только в темноте. Только одному.Он пил три вида таблеток и раз в несколько месяцев встречался со своим психиатром. Таблетки нельзя было совмещать с наркотиками и алкоголем, но он совмещал. Это было прикольно. И странно было бы не пить, когда Томми пил, а пил он частенько. Однажды Томми чуть не узнал его тайну - то была долгая мрачная ночь, когда мамы не было дома, а Томми принёс две порции кислоты, и они приняли, сидя на крыше и хохоча в лица белоснежным искрящимся звёздам. Тогда, уже внизу, в своей комнате, Винс снова увидел дверцу в стене. Он не пошёл открывать, конечно же, нет, но тогда она открылась сама.Винс уставился на неё, костенея. Что выйдет оттуда? Белая кошка? Старая женщина? Что?Томми увидел, как он смотрит, и начал тормошить его за плечи - обычно это его бесило, но теперь он обрадовался, потому что впервые за всю жизнь оказался рядом с этим ужасом не один.- Я вижу её... - прохрипел Винс, сверкая глазами на стенку. Томми растерянно закрутил головой - его тоже все ещё плющило, и он, надо думать, видел не менее интересные и странные вещи.- Кого, чувак?- Дверь, дверь... Смотри!Томми прищурился и тут же отпрянул.- Твою мать, дверь! Ее там не было! Только что! Откроем?- НЕТ!- Почему?Винс внимательно посмотрел на него. Томми ждал.- Никогда не надо открывать двери, которых нет, - наконец, сказал Нил, - Пойдем лучше отсюда.По сути, образы, которые наблюдал Винс, не отличались особым разнообразием, однако они не были похожи на то, что обычно мучало его товарищей по несчастью. Никаких насекомых, пришельцев, чёрных силуэтов или мёртвых родственников он никогда не видел; с самого раннего детства его преследовали, в основном, всего три вещи - маленькие, будто паучьи, глаза, лишённые тел, белая кошка с человеческим взглядом и старая женщина...***- Белая кошка, - прерывает его Эксл, - Интересно. А почему белая?- Откуда я знаю. Психика! Тёмная тайна, - Винс пожимает плечами, - Врач говорила, что это может быть связано с Маффи, кошечкой, которая умерла, когда мне было около трёх. Правда, я совсем её не помню... Видел фотографии с ней, но знаешь, Эксл, что странно? Она не была белой. Она рыжая была. Вообще, вокруг меня все время были только рыжие животные. После Маффи мы никого так и не завели, но у наших соседей была золотистая ретриверша, а у деда на ферме жили только рыжие куры. Странно, правда? И ещё - помнишь, я говорил? - Мистер Мёрфи, который жил рядом с Томми. Замечательный был пёс... Ты чё ржешь?- Рыжие животные, - Эксл закрывает рот рукой, но это не помогает, и он разражается громким смехом. Звучит это, наверное, ненормально, так, как будто он весь на нервах, но остановиться он уже не в состоянии - больше всего его смешит непонимающий и немного рассерженный взгляд Винса.- Какого хрена? Я же рассказываю, Эксл!- Ну ты и дурень! - хохочет Роуз. Винс зло смотрит на него, сузив глаза, но вдруг, поменявшись в лице, хлопает себя по лбу ладонью.- Мать моя женщина, Эксл Роуз! Рыжая ты псина!- А-а-а, дошло!- Что же это такое? - Винс не улыбается - напротив, его глаза переполняются тревогой. Эксл перестаёт смеяться.- Это просто совпадение, мужик. Не бери в голову.- Совпадение? - Нил дико округляет глаза, - Хорошо, хорошо. А женщина? Она тоже была рыжая!- Я уже понял, что у тебя бзик на рыжих. Скажи-ка, мне что-нибудь светит? - Роуз игриво улыбается, но Нил все не сводит с него безумного взгляда, - Да расслабься уже, чувак! Хорошо, рыжая женщина. Что за женщина? Что она делает?- Она? - Винс проводит языком по губам, моргает, - Она... да мало что. Но она очень беспокоит меня. Эта старая женщина. Она... - его кадык вдруг дергается, - Она плачет. Плачет и читает библию. В своей комнате. Она очень старая и несчастная.- Библию? - тихо спрашивает Роуз, - Правда?- Да. Сегодня я опять видел её во сне, а когда проснулся, не смог уснуть. Она стала приходить ко мне чаще. И я видел её только что, когда смотрел на тебя. То, что ты назвал "влезанием в голову" - это был просто приступ кататонии. Поверь уж мне. Они часто сопровождаются галлюцинациями. И она... Знаешь, она опять говорила с кем-то, кого я не мог увидеть. Он стоял ко мне спиной. Ростом с меня, такой... тощий. Парень. Он не отвечал. Он писал в какой-то тетради и показывал ей... А она говорила... Говорила, "вы мне кого-то напоминаете"... Вот как она говорила...- Как она выглядела, Винс?Нил медленно поднял взгляд на Роуза. Тот сидел прямой, как палка, и его глаза, кажется, занимали половину лица.- Что такое?..- КАК ОНА ВЫГЛЯДЕЛА?- Рыжие волосы и белое платье, в руках Библия. Кресло-качалка... Эксл, ты чего? Сядь!- Уна! Этого не может быть!***То утро вторника в феврале тысяча восемьсот девяносто девятого было ничем не примечательным - разве что ветер за окном разгулялся пуще обычного, да так, что синички, обычно слетавшиеся к окну за хлебными крошками, в тот день так и не появились. Слишком уж было холодно. Миссис Уна О'Брайен завтракала: два яйца вкрутую, тёплая молочная булочка с пахтой и почти безвкусный рисовый пудинг на десерт (в этой новой больнице, надо сказать, кормили очень сытно, но поварам по какой-то непонятной причине так и не удалось в полной мере освоить секрет приготовления настоящего английского пудинга). Она допивала свой остывший чай с молоком, когда вошёл этот новенький помощник, катя перед собой тележку с книгами.Миссис О'Брайен тут, в общем-то, нравилось. Еда, тёплая палата с небольшим камином, уютная постель - мистер Уильямс, сын ныне почившего Джона Уильямса, который тридцать лет назад нанял её для обучения своих маленьких дочек, щедро оплачивал для нее самое лучшее место. Уильямсы стали ее настоящей семьёй - а это, знаете ли, для бедной сироты-ирландки значит немало. В этой больнице, куда она попала по нелепой случайности (спускалась с обледенелого крыльца да и поскользнулась, сломав левую ногу), было всё, чего только можно пожелать - даже книги! Миссис О'Брайен обожала читать, особенно книги по истории и религиозную литературу.Обычно чтение развозили на старенькой трясучей тележке молодые послушницы-монахини, в своих чёрных одеяниях похожие на грачей. Однако в последние дни в её палату заходил юноша - событие само по себе непривычное и от того знаменательное. Вот уже три дня он приходил с этой старой тележкой, возя её по палатам - молча раздавал дешёвенькие романы и Евангелие, кивал старикам, слабо улыбаясь, словно немой. Наверное, он и был немым. Молодой, совсем ещё мальчишка - даже усы у него не росли.В первый день миссис О'Брайен почему-то испугалась, всполошилась, увидев его, но тут же оправилась и даже разозлилась на саму себя: ведь ничего, решительно ничего пугающего в этом новеньком не было. Просто что-то выдавало в нём её соотечественника, решила наконец она. Пожар кельтской шевелюры над бледным лбом, умные, быстрые, как у сорочонка, глаза - наверное, если бы он мог говорить, то делал бы это с сильным ирландским акцентом, отрывая концы гласных звуков и раскатисто роняя согласные. Он был одет в неприметный и пыльноватый сюртук, застиранные брюки и ужасно скрипучие ботинки - они выдавали его, когда он брел по коридору, толкая впереди себя свою гружёную книгами тележку. Медсестры, видела Уна, иногда оборачивались ему вслед, переглядывались и шептались (и она понимала их; юноша был красив - причём какой-то необычайной для мужчины, почти женственной красотой), но он этих взглядов и шепотков, казалось, совершенно не замечал. И вот теперь он стоял в дверях, думая о чём-то своем и совершенно, казалось, позабыв, что же он тут делает. Он смотрел на нее, но взгляд его, затуманенный и как будто печальный, подсказывал Уне, что он находится сейчас где-то очень далеко.- Подойдите, молодой человек, - попросила Уна, приветливо улыбнувшись, - Не будете ли вы так любезны подать старухе её очки? Я совсем не могу вас увидеть.Он прошёл в палату, оставив тележку, молча взял с прикроватной тумбы очки и так же молча передал ей, не спуская глаз с её лица. Когда она надела их и посмотрела на юношу, её снова пробрало то необъяснимое, таинственное чувство, и она, наконец, поняла, что оно означает - они уже встречались раньше. Но где?- Какую школу вы закончили, мальчик?Молчит. Извиняющаяся улыбка. - Вы не говорите?Кивок.- Так напишите мне ваше имя. Сейчас-сейчас... Где-то здесь лежала моя тетрадь.Он нашёл её тетрадь на тумбе (она часто записывала в ней свои мысли или рисовала - синиц на окне, сиделок и сестёр), нашёл и огрызок простого карандаша. Посмотрел на неё, наклонив голову набок, похожий на сороку ещё больше, чем прежде. От пристального взгляда сероватых глаз ей вновь стало не по себе. Когда он писал свое имя, неловко держа карандаш, его руки дрожали.Он протянул тетрадь с одним-единственным словом."Аксель"- Меня зовут миссис О'Брайен, - представилась старушка, - Вы можете называть меня Уна."Уна" - беззвучно шевельнулись его губы. Вытянулись вперед, осторожно, как для тихого свиста, приоткрылись, показав душной белизне палаты ровные (и - что же это, - острые?) зубы. "Уна", - повторил он. Нерешительно склонился над тетрадью, словно сомневаясь, и написал следующее:"Это значит ?единственная?"Уна не смогла сдержать улыбки. Неплохо!- Что вы принесли нам сегодня? - спросила она.Аксель подкатил тележку поближе. Пока она выбирала книгу, он ни на секунду не сводил с неё глаз, даже не моргал.Старушка подняла глаза, встретившись с ним взглядом. По шее вдруг пробежал невнятный холодок.- Почему вы так смотрите?Он стушевался, покраснел - легко, как краснеют все рыжие, - потянул к себе тетрадку. Грифель раскрошился, пока он писал, царапая бумагу и спеша: "Простите мою дерзость, мадам. Вы удивительно похожи на человека, которого я когда-то очень любил".Старушка сочувственно улыбнулась, глядя на юношу. Он уже нравился ей, этот Аксель. В нем тоже было что-то знакомое. Когда она смотрела на него, стоящего в смущении около заваленной книгами тележки, появлялось ощущение... дома. Это было похоже на знакомый вкус, пробивающийся сквозь толщу лет в действительность, тормошащий её и не дающий забыть. От него, стоящего совсем близко, пахло так уютно и робко - цветами, почти что сакурой, самым лучшим запахом её детства.- Мы ведь с вами уже где-то виделись, Аксель? - спросила она. Её пальцы перебирали книги - "Женщина в белом" Коллинза, Ветхий Завет, "Алиса..." Кэрролла. Она была так поглощена выбором, что даже не заметила, как испуганно вытянулось лицо юноши, - Вы, наверное, были в моём классе. Только я никак не могу вас вспомнить..."Такого не может быть, мадам. Я учился в Эссексе" - он протянул ей тетрадь, тут же извинительно улыбнувшись.Она немного нахмурилась.- И всё же... вы кажетесь мне очень знакомым. Как будто я видела вас когда-то очень давно. Но... вряд ли это возможно, правда? Сколько вам лет, Аксель?"Семнадцать, мадам"- Да, в таком случае, это действительно невозможно, - она вздохнула. Помолчала немного. Взяла на колени Библию, неосознанно вдруг приобняв, как обнимают котёнка или младенца.- Знаете... - сказала она через несколько минут, нарушив робкую тишину, - Вы очень похожи на моего старшего брата. Очень похожи. Как жаль, что у меня не сохранилось его фотографий. Юноша промолчал.В окно тихо постучались первые капли дождя.В тот вечер редкие прохожие, спешащие поскорее покинуть холодную улицу (задувал обычный для этого времени года сырой ветер с моря), могли увидеть, как из приземистого мрачного здания вышел, немного шатаясь, словно пьяный, рыжеволосый юноша в потёртом сером сюртуке. Его глаза бегали, как будто он что-то потерял или забыл - и теперь отчаянно пытается вспомнить. Губы его шевелились, проговаривая неслышные сквозь ветер и накрапывающий дождь слова; можно было подумать, что он читает молитву, таким отстраненным и нездешним выглядело его побледневшее лицо. Он прислонился к стене работного дома, стоящего неподалёку (из него нестройными волнами выливались голоса, ругань и шум какой-то утвари), и, вдруг закрыв лицо ладонями, никого не смущаясь, разрыдался. Если бы кто-то подошёл к нему достаточно близко (если бы был хоть кто-то в этом сером, сбивающем с ног дожде!), то он бы услышал, как юноша бормочет, словно безумный, повторяя раз за разом, не замолкая и не давая себе передохнуть: "Сестра моя... сестра... сестрёнка..."