Псы Глума (1/1)

Нынешний день с самого рассвета удивлял жителей Огрия необычной прохладой, лютым ветром (кидался на путников, как оголодавший зверь!) и мелкой, но невыразимо противной моросью. Где-то вдали, над Тихой степью и Виригией, катились грозовые валы, затемнённый тучами небосвод рассекали сполохи молний. В такое время не позавидуешь рыбакам, если кто-то из них решился выйти в море на хилой лодке: волны гонятся друг за другом, бьются о борт, поднимают утлое судёнышко высоко и бросают в пропасть, чтобы через секунду вскинуть опять…Хотя Хаос знает, что там творится. Мошеннику Глуму важно одно: до Кургана палача непогоде идти долго, лишь к вечеру подоспеет. Значит, воздух внутри его убежища, сделанного в пещере, не отсыреет, от влаги не начнёт ломить когда-то повреждённую, но удачно сросшуюся кость… А если замёрзнет, то посвистит собакам: те мигом прибегут, прижмутся к телу боками, согреют хозяина касанием тёплого меха. Отвращение к запаху мокрой шерсти переборет, не впервой. Ему что нужно? Живым быть, целым: с руками, головой и прочими неотъемлемыми частями тела. От удобств давно отвык. Всё, что требуется в быту: низкий стол (не на грязных камнях ведь есть), место для чадящего костерка и лежанка, брошенная в сухой уголок.Больше десяти лет Глум живёт в здешних норах, насквозь пронзающих гору, знает каждую трещинку на мшистом своде, с каждым пауком вёл вечерами задушевные речи, покуда не додумался приручить собак. С ними стало веселее – жилища плута и лиходея всегда сторонятся люди, а от одиночества любой взвоет громче волка-потрошителя!Лишь изредка наполняется пещера разноголосым гомоном и эхом: когда удаётся найти редкий контрабандный товар. Весть мигом облетает Огрий, и даже самые законопослушные воины не удерживаются от искушения заглянуть в плотный мешок, купленный у прохвоста за приятную тяжесть злата… Но краденное добро прибывает нечасто. А одиночество – вот оно, рядом совсем, протяни руку и коснись злобно ощеренной пасти!Тихо выругавшись, Глум громко свистнул, и в пещеру, стряхивая капли дождя, вбежали три здоровенных псины. Сразу стало тесно, в ноздри ударила вонь мокрых шкур, однако губы мошенника поневоле растянула улыбка: какая-никакая, но компания. Лучше, чем никого. Собака может сесть рядом, прижаться холодным носом; задумавшись, запустишь пальцы в густой мех, станешь гладить лобастую голову…Плеть дрессировщицы Арники лежала на скверно обструганном столе. Глум, если честно, и сам не знал, на кой ляд полез красть вещь, ему совершенно ненужную. На что надеялся, безмозглый дурак? Что Арника, угадав имя ?позаимствовавшего?, переборет брезгливость и гордость, придёт аж на самый Курган, сунется в чужое логово да попробует вернуть пропажу силой или словом? Или на то, что не сразу начнётся драка, что перекинутся парой-тройкой слов? Может быть, он успеет спросить про собак? Самая крупная на заднюю лапу охромела, визжит, если наступит; младшая скоро ощенится, однако пёсьих сосунков вор отродясь не видел. Чем кормить мелкоту, чтоб не околели все, крепышами выросли? Глядишь, продаст – знатно волкодавы сложены, медведя задерут!Если верить людской болтовне, некая Мила в деревне Кингала давным-давно углядела золотую жилу: продаёт всему Огрию прирученных летучих мышей, щенков, крэтсов, пауков… Берут же! Даже обидно становится на себя за то, что сам до такого годочком раньше не додумался. Собаки – его друзья, продать приплод всяко гуманнее, чем топить или прогонять, давать вольно бродить в окрестностях кургана: либо чудища задерут, либо одичают выросшие сосунки и на людей бросаться станут, а те их…Но какой дурак! Ничему жизнь не учит! С чего вдруг решил, что красавица сама придёт, за своё имя не побоится? Если пронесётся по Огрию слух, будто прекрасная Арника дела с лиходеем ведёт, то отвернутся от неё все почитаемые люди!Теперь ничего не выйдет. Так и будет старая псина хромать, заглядывая в глаза жалобно, виновато, тычась носом в ладонь: помоги! Ведь вместо себя прислала женщина воина, по слухам давно к ней неравнодушного: чисто гора в этих громоздких латах! Грозить плуту вздумал, но испугался пенного оскала рвавшихся с поводков собак и ушёл к дрессировщице за советом. Значит, не придёт она, раз есть тот, кто для неё вещицу добудет.Может, стоит наведаться в деревню Кингала к незнакомой Миле? Не под своим именем, под чужим, та его в лицо не знает! Так и поговорить смогут, и помочь упросит – собак посмотреть. Ведь если дева целый день средь своих питомцев носится, то мучения чужих равнодушной её не оставят…На том вор порешил, смежив веки: завтра к вечеру выберется из убежища, подбросит Арнике кнут, а затем дальше пройдёт, к питомнику дорогу вызнает…***Но завтрашним вечером он никуда не уйдёт. Не для кого станет пускаться в утомительный путь, а для себя… неважно.Стол, где прежде лежал кнут, пуст. То же отсутствие всего, гнетущая незаполненность, царит внутри. Прежде вор нередко смеялся, издёвкой избивая чужую тоску, если она не касалась его самого. Но теперь…Вернулся проклятый воин, разозлили неудача и взгляд, коим возлюбленная женщина наградила струсившего перед клыкастыми пастями героя. Глум же упёрся: ?Кнут не отдам, катись!?, внезапная злость на него нашла: усмехнулся поганенько да спустил всех собак. Воитель-то, поди, счастливенький, а? Сколько прелестниц из-за него головы потеряли, сколько подвигов успел совершить, скольких убил, сколько народу ему в пояс кланяется! Так пусть задерут науськанные псины, или бежит прочь без оглядки!..Он сам хоронил их нынче.Дождливым, паршивым и очень тихим выдался новый день. Не было грома, молний или слишком резкого ветра, однако привычного к холоду Кургана мошенника всё равно бросало в дрожь. Но, наверное, не мелкие капли, вымочившие волосы и одежду, в том повинны, а изрубленные тела трёх собак, которых кидал в выкопанную яму. Не так положено хоронить друзей, не в жидкой грязи, но им-то, поди, нынче всё равно.Тихо потрескивал и страшно дымил разведённый на отсыревших ветках огонёк, было холодно и пустынно. Ночью Глума трясло крупной дрожью, зуб на зуб не попадал, кашель рвал горло сильными спазмами; он, просыпаясь, приподнимался на локте, глядел на едва тлеющие угольки, потирал нывшую в непогоду руку и несколько раз порывался пронзительно свистнуть, во сне потеряв способность отделять случившееся днём от кошмарных снов. Ждал, прислушиваясь к стонам ветра снаружи, затем свистел ещё раз и опять внимал осточертевшей одинокой тиши своей пещеры.Потом вспоминал яму с осыпавшимися краями, в дно которой натекла вода и превратила погребение в мерзкую пародию на само себя, измазанные сапоги и плащ, слипшийся от крови и воды собачий мех под пальцами; долго не мог уснуть, проклиная плеть дрессировщицы Арники.Вокруг по-прежнему было пусто, холодно, сыро, а во сне мерещилась под пальцами тёплая шёрстка тех самых не родившихся сосунков. Они тихонько пищали, слепо тычась в ладонь, посасывали кончики пальцев, наступали друг на друга и тянулись на запах матери, разлёгшейся совсем рядом. Здоровенная псина поглядывала на хозяина настороженно, внимательно следила за каждым жестом, но елозила по камням метёлкой пушистого хвоста…В ту ночь сей сон оказался самым приятным, и мошенник бы раскошелился на целые горы злата, лишь бы обман забытья никогда не подошёл к концу.