Рассказ маленькой санитарки (1/1)
— Тише, тише... Потерпи ещё немного, милый Голдик... Кымсэги с трудом натянул на бледное вымученное лицо слабую улыбку, чтобы не пугать маленькую санитарку. Бинт ровными слоями ложился на окровавленные истерзанные пальцы. Сколько иголок ему загнали под коготки за последние часы? Десять? Двадцать? Не хотелось и вспоминать ту пронзающую насквозь боль.— Сейчас, миленький, немножечко осталось... — высунув от усердия язычок, белая мышка накрепко завязала бинт и слегка отстранилась, гордо созерцая свою работу.
Несмотря на всё ещё ноющие раны, Кымсэги не смог не улыбнуться. Санитарка Шусаги, одна из тех, кто после разгрома хорьков примкнул к волкам, была его единственной радостью в ежедневном аду. Сама ещё ребёнок, она уже бинтовала и выхаживала раненых после вот таких вот допросов — с мучениями, рычанием допрашивающих и воплями боли. За два дня плена разоблачённый разведчик успел всем сердцем привязаться к ласковой и покладистой девочке, переиначившей его имя на волчий манер — "Голди".— Голдичка, спинку дай посмотрю, — Шусаги аккуратно спустила с плеч Кымсэги небрежно наброшенный китель и коснулась взмокшей от крови майки самыми кончиками пальцев, но даже от этого лёгкого, почти невесомого прикосновения бурундук зашипел сквозь сжатые зубы. — Сильно болит, да?— Ерунда, — демонстрировать свои страдания бурундуку было невыносимо.
— Ложись, — розовые ушки санитарки печально опустились.
Пожав плечами, Кымсэги без возражений улёгся на узкие нары.— Ух, холодная, — Шусаги опустила пальцы в баночку с белой мазью. — Сейчас нагреется. Кымсэги вздрогнул, когда лапка коснулась израненной спины, бережно втирая мазь. Там, где гладила эта маленькая белая ручка, утихала жгучая боль, и бурундук наконец-то вздохнул спокойно.— Эх, Шусаги, и что бы сказала твоя мама, если бы увидела твою дружбу с вражеским разведчиком... — довольный Рыжик вытянулся на нарах.— Маму расстреляли, Голди, — тихо прошелестела в ответ мышка — будто ветерок дунул. По бледной измождённой мордочке покатились слёзы.— Ох... — несмотря на боль, Кымсэги поднялся с нар и крепко прижал к себе дрожащее худое тельце, слегка покачивая. — Бедная моя... Извини, я не знал... За что? Шусаги всхлипнула, утёрла слёзы замызганным кровью рукавом халатика и начала свой нехитрый рассказ:— Может быть, ты слышал, что белые мыши часто прислуживают в госпиталях. Моя мама работала в госпитале горы Рок, и я часто помогала ей с работой: бинты-микстурки подать, полотенце чистое принести... Мышка тяжело вздохнула, тонкие усишки печально опустились. По трясущимся губам и вздрагивающих плечикам Кымсэги видел, что ей невероятно тяжело говорить, и уже хотел было попросить замолчать, как санитарка снова тихо запищала:— Мама не любила хорьков. И я не любила. Потому что они были злые и жестокие. Заставляли маму работать круглые сутки, платили копейки, часто били меня... Мама хотела свободы. Мама хотела равенства. И вот однажды, когда мы уже заканчивали рабочий день и хотели идти домой, началась перестрелка — хорьки открыли огонь по самолёту, в котором находился ёжик с Цветочного Холма... Кымсэги словно ударило током. Холодная, безумная тоска накатила на разведчика тяжёлой волной. На всём свете мог быть лишь один такой ёжик.
Косымдочи. Прошло больше двух лет, но бурундук не смог забыть своего колючего товарища, не смог смириться с утратой. Эту белозубую улыбку, никогда не сходившую с загорелого лица, Кымсэги видел даже во снах; а в бою нещадно громил своих врагов, зная, что никогда им не искупить всей своей пролитой кровью смерть любимого товарища. Товарища ли?..— Голдик, миленький, что с тобой? — голос испуганной Шусаги мгновенно вырвал Кымсэги из воспоминаний. — Голди, Голди, ты плачешь!— А? — бурундук удивлённо вытер слёзы тыльной стороной ладони. — Нет, Шусаги, не обращай внимания. Рассказывай дальше. Удивлённо похлопав глазами, мышка взволнованно запищала дальше:— Когда стемнело, мама повела меня к пещере. И там, среди обломков пушек и покорёженного самолёта мы нашли ёжика. Он был тяжело ранен, без сознания, со множеством переломов и уродливой рваной раной во весь лоб... Кымсэги затаил дыхание.— Но живой. Из груди бурундука вырвался протяжный стон облегчения. Не помня себя от радости, разведчик схватил мышь за худые плечики и затряс:— О, милая, милая Шусаги! Что же случилось с ёжиком? Немного озадаченная таким неожиданным напором, санитарка затрясла головой.— Господь с тобой, Голди, не пугай меня так. Мы его выхаживали. Он даже не сопротивлялся и не стонал, так ему было тяжко. Но едва раны начали подживать...в общем, кто-то выследил маму и донёс начальству. Я потащила ёжика в лес, в безопасное укрытие, а маму... Шусаги всхлипнула и разревелась, по-детски растирая розовыми ладошками слёзы по мордочке. Кымсэги чувствовал, что надо обнять, утешить, шепнуть ласковое словечко. Но не мог. Потому что рыдал сам. Рыдал взахлёб, так, как никогда не позволит себе суровый разведчик. Рыдал, потому что сердце разрывало то щемящее чувство, которое он пытался подавить в себе все эти годы. Ах, бурундук отдал бы всё, чтобы ещё хотя бы раз прижаться к широкой груди товарища, полной грудью вдохнуть запах крови, пота и копоти, коснуться желанных губ,чтобы всё произошедшее оказалось лишь кошмарным сном... Словно бы прочитав его мысли, Шусаги тихо завершила свой рассказ:— Я долечивала его сама. Через пару месяцев, когда раны затянулись, а сломанные кости срослись, он ушёл. Больше я его не видела. Всхлипнув, Кымсэги достал из потайного кармашка измятый рисунок. С краю оторвался кусочек бумаги, на верхнем уголке расплылось пятно давно присохшей крови, но полустёртое деревце всё так же цвело. Последняя память о Косымдочи.— Шусаги, а, Шусаги, как там поживает Сакура? — бурундук и сам не знал, почему он задал именно этот вопрос. Скорее всего, просто не мог больше говорить про Ёжика — слишком личной и слишком болезненной была для него эта тема.— Сакура-то? — розовый хвостик радостно застучал по тюремному полу. — А её Виксен раскусила, отдала приказ арестовать. Но я подслушала у двери, успела предупредить... Губы Кымсэги невольно расплылись в улыбке.— Вот негодница! Ты что, подслушиваешь?— И подглядываю, — доверительно сообщила санитарка. — Джулдарами помог ей выбраться через окно кухни и проводил до Холма. Ой, Голди, я так рада за неё! Взявшись за краешек халатика двумя пальцами, мышка радостно заскакала по тюремной камере.
— Эй, что тут за шум? — дверь камеры с лязгом отворилась, и Шусаги одним ударом тяжёлого сапога оказалась отброшена к стене. Там она и осталась лежать, всхлипывая и корчась от боли. Рослый мускулистый волк, едва ли не втрое выше Кымсэги, стоял на пороге и нагло ухмылялся. Бурундучок ахнул и кинулся к Шусаги. Хрупкое, почти ничего не весящее тельце и застывшие в чёрных глазёнках слёзы лишь напомнили о той огромной боли внутри него.
Бережно уложив еле дышащую мышку на узкие нары, Кымсэги выпрямился перед волком во весь свой небольшой рост:— Сволочь! Сейчас же доктора сюда!
— Ишь ты, резвый какой! — волк с рычанием поднял брыкающегося пленника за шиворот. — Это всего лишь мышь, что ей будет? Тяжело дыша, Шусаги сползла с нар, держась за бок.— Вон, видишь, уже живая! Эй, малявка, пошла вон отсюда! Одного этого яростного рыка хватило, чтобы санитарка с жалобным писком выскочила из камеры.— Только мудаки и трусы сделают больно ребёнку! — как же бурундук сейчас ненавидел собственное беспомощное положение! Эх, припечатать бы сейчас каблуком по этой жестокой ухмыляющейся морде... Волк поднёс Кымсэги к самому своему лицу. На разведчика повеяло резким запахом табака и свежей крови, но всего ужаснее были равнодушные слова:— Мыши боли не чувствуют. Они для этого слишком глупые. На этой фразе бурундук отлетел в стену, пребольно ударившись головой. Вернувшиеся было силы снова покинули тело, но ещё долго в ушах стоял полный боли писк несчастной Шусаги.