ОКТЯБРЬ (1/1)

Встаю после полуночи с кровати, меня долго наполняет желание пройти под полной луной через деревню и вернутся. Сколько голосов у ночи: косуля кричит, бьют крылья диких уток, собаки тявкают. Бормочет дальний поезд. Погода лётная. На ночном небе реактивный самолёт преламывает звуковой барьер. Вскоре после этого яркий след, как гирлянда, обвивает луну. Кому нравится сидеть в таком аппарате? Счастливому? Несчастному? Лётчик - как я, одинокий работник. У него, правда, есть связь с наземной станцией, но машина полностью в его руках. Я восхищаюсь людьми, которые командуют такой техникой. Моё глубокое уважение пилотам, которые подчиняют себе безграничное небо, и при этом исполняют команды центра управления.У Тимма в комнате тихая музыка. Он ещё не спит? На часах второй час. Я открываю дверь. Мальчик лежит спящий в рабочей одежде на его матрасе. Я выключаю радио, закрываю дверь.Я живу неправильно, не ем утром ничего, а вечером много. Я злюсь из-за невыносимой мечты о шпике на рёбрышке. Как часто говорила бабушка: ешь утром как король, в полдень как гражданин, вечером как нищий. Помогает ли это?Баран проломал головой дыру в заборе, чтобы добраться до капусты. Сейчас он уже всё сожрал и выглядит беспомощным. Напрасно он старается высунуть голову; рога мешают. Мой сын освобождает его и ругается: “На что тебе полное пузо без головы, тупое животное!” Тимм как всегда слишком поздно выходит из своей комнаты. Мой укоризненный взгляд. Его ответ: “Сегодня у меня нет никакого желания работать (* Null Bock – слэнг, типа нашего “мне в падлу”)”. “Никакого желания” – такого я никогда ещё не слышал, я должен улыбаться. “Всё же ты не выглядишь замученным”, Тимм хватает кофейную чашку. “Чертова жизнь! – все всегда по часам”. Тогда я подумал, спортивная школа сделала его более дисциплинированным. Нет. Он кажется мне жеребёнком, после длинной зимовки в конюшне: неистовствует на весеннем поле, носится в разные стороны, ржёт, выпускает в небо желание свободы. Голос совести спрашивает: ну и что с ним делать? Молчать? Поучать? Читать мораль? Наконец, мы живём под одной крышей; он тоже думает обо мне, что хочет…Я написал стихотворение:Будь в школе ровно в восемь,Будь в магазине ровно в четыре,Будь дома ровно в шесть,Иначе завтра ты не выйдешь.У меня из груди вырываются слова,Это невыносимо, когда жизнь идёт по расписанию.Я редко пишу стихотворение за пять минут. В большинстве случаев я сижу целыми днями в поисках. Показать стишок Тимму? Оно было бы полезным с его страстью к прогуливанию. Он читает. На его лице расплывается победоносная улыбка.- “Я прав?”- “Да и нет”.Я добавляю: жить по расписанию всё равно, что жить в тюрьме.- “Но”, я спрашиваю его, “что было бы, если бы все работали, когда хотели или ходили в спортивную школу, когда им удобно?”- “Не напоминай мне!”- “Послушай!” – говорю я, и привожу пример, что он без этой школы в четырнадцать лет не в Италию, не в Советский Союз не съездил бы. Мой сын молчит.Дрова наколоты и сложены. Тимм бросает 150 марок на стол, как вклад на чёрный день. Скомканные купюры, из заднего кармана. Я разглаживаю банкноты и думаю: “Ну никакого понимания”. Я не хочу наставлять, но возникает вопрос: откуда у молодёжи возьмётся уважение, если удовлетворяется каждое их желание? Мне не нужна “плата за обеды”, но мальчик должен понимать, что откладывать необходимо, потом ему их никто не подарит. Я экономлю для него. Какой разрыв между его и моим детством. С десятью пфеннигами я был полноценным человеком. В пятидесятые даже с одним пфеннигом (в большинстве случаев полученным от бабушки) я мог веселиться всю вторую половину дня: колбаса, леденцы, тир, колесо обозрения.Мне нравится история из “Книжки с картинками без картин” Андерсена. Луна заглядывает в детскую комнату. Малыши идут спать. Четырёхлетняя девочка лежит уже в кровати и читает “Отче наш”: “Хлеб наш насущный дай нам на сей день…” - дальше девочка говорит строку неясно. Мать хочет узнать, о чём ребёнок бормочет. После смущённого молчания малышка отвечает: “Не злись, мамочка; я только спросила: праведно ли намазывать на хлеб много масла”. Как смешно, как абсурдно. Такая же история повторяется сегодня. Отче наш - прекрасное, простое стихотворение. Мировая литература. Полезная поэзия для многих людей, выученная наизусть.Молодой человек, должно быть из соседнего села, загоняет мопед во двор и говорит.- “Идиотский рыдван”.- “Я не понимаю ничего в этом”.- “Тимм дома?”- “Ещё нет. Думаешь, он может тебе помочь?”- “Ну ясно, он всё может”.Ничего существенного он не может, думаю я и очень удивляюсь, когда рыдван заводится. “Он умеет всё” - сколько доверия, сколько уважения.Под моросящим дождём мы добираемся до вокзала K.. Тимм хочет в город. На проводах ласточки собираются в полёт. Благоговейная неподвижность перед долгим перелетом. Пора и нам готовится к зиме. На перекрёстке стоит регулировщик.- “Бедный парень!” – говорю я.- “Кто? Этот мент?”- “Не говори так про полицейских”.- “Да он смотается, если пойдёт настоящий дождь”.- “Смотается - значит так нужно”.- “Ну да, под ливнем он не должен здесь стоять”.- “Но как раз сейчас хорошо, что он регулирует движение”.В зале ожидания - дверь к “валютному магазину” открыта. Пахнет мылом, стиральным порошком. С любопытством мы смотрим через дверь на красиво упакованный, построенный ассортимент товаров. Сколько из этого могло бы быть произведено в нашей стране? Мимо нас проходят два мальчика. Один со светящимися глазами говорит другому: “О, магазин - это хорошо!”Около прилавка старая женщина. Она чувствует себя здесь как дома: “Два куска “Фа”… пакет “Oмо”… три пакета молока… ну всё – считайте… Я куплю йогурт завтра…” Молодой человек говорит своей дочери: “Пойдём, заглянем в магазин”.Я вспоминаю о молодёжном собрании осенью сорок пятого, где антифашисты воодушевлённо объясняли, что с тридцатого до сорокового года деньги упраздняются, что каждый будет жить по его способностям и по его потребностям. Наверное, искусство вести беседу сидело тем вечером на пустом стуле и тихо смеялось над их утопической мечтой.Мой сын толкает меня: “У нас нету несколько марок на шоколадку?”В вокзальном туалете два пьяных человека. Один невнятно говорит, другой ухмыляется и болтает: “Что смотришь, дедушка? Еще не слышал о движении “Железный крест”?” Он обводит пальцем число 123, который он нацарапал на стене. Он запинается: “Столько дерьма у меня за спиной”. Тимм смеётся и говорит, стуча при этом пьяному по плечу: “Будешь так выпендриваться, до дома не дойдёшь”.В выходные я один - необычно. В возобновившейся тишине я работал непрерывно, сварил пятилитровую кастрюлю картофельного супа, съел горячую сардельку, которую я купил на вокзале. Человеку не много нужно, когда он получает удовольствие от работы.Мой сын подходит в дом. Первый вопрос:- “Мне пришла повестка?”- “Почему ты так с этим спешишь?”- “Моих друзей давно призвали, я тоже хочу”.***ВОСПОМИНАНИЕ.Мой семнадцатый день рождения. Я еду поездом в Дортмунд Канал. В моём рюкзаке я несу “военный билет” и призыв к “трудовой повинности”. Наконец-то. Как я горд. Моя первая долгая поездка. Откуда деревенский ребёнок из рабочей семьи должен был взять деньги для поездки от Дессау аж до северо-запада Германии? Моя единственная забота: всегда вовремя пересаживаться, приходить не слишком поздно.ВОСПОМИНАНИЕ.Весна сорок пятого. В окружении перед Берлином. Приводят советского парламентёра, чтобы он сдал оружие. Одержимые эсэсовцы убивают посредников. Целенаправленный огонь на советскую артиллерию. Только бы сбежать прочь из этого ада. Я спотыкаюсь на распаханной земле, бегу, меня отбрасывает, я шатаюсь и падаю в воронку от гранаты. В ней раненый. Осколком ему оторвало правую ногу. Мне становиться дурно при виде разорванного бедра. Я смотрю на лицо изувеченного. Его щёки в пепле. Глаза поблёскивают лихорадочно. Он улыбается. Узнает ли он меня? Его рука медленно тянется к кобуре. Он вытаскивает оружие. Хочет стрелять? Я сгибаю его руку. Он роняет голову и улыбается, улыбается с добротой, которой я на человеческом лице никогда ещё не видел. Старшина роты кладёт мне пистолет в руку и шепчет: “Веди ты их дальше за фюрера и отечество”. Я не беру: в моей форме нет места, куда его засунуть.Мой день рождения - праздник республики. Тимм положил на стол нарисованную им акварель. Только теперь я рассматриваю её. Наш дом и тополь. Удивительная композиция; ярко, ясно. Меня радует любое проявление его творчества.- “Спасибо! Хорошая картина. Долго ты над ней сидел?”- “Всё это можно нарисовать и левой рукой”.По телевизору демонстрации, военный парад. Я выключаю. Концерты на открытой площадке и демонстрации не имеют для меня ничего общего с защитой Родины. Не понимаю, от чего защищаться. “Народная армия нуждается в людях, не только в офицерах, но и в рекрутах”. Я ужасаюсь, когда молодых людей призывают в армию лозунгом: “Эти восемнадцать месяцев быстро пройдут!” Я ужасаюсь, когда вижу, как дембели напиваются, шумят и ведут себя так, как будто эти восемнадцать месяцев они были на самой страшной войне между жизнью и смертью. Какие у них могут быть воспоминания? Я спросил однажды директора школы, зачем они устраивают эти соревнования на каникулах. Ответ: “Ученики должны любить Родину и быть готовыми защитить её”. Будут ли они это делать? Я знаю, конечно, офицеров Народной армии (нижнего ранга), которых называют “Старый Швед”. Это из Времён Великого Прусского Князя. Он набирал шведских солдат-старослужащих для службы и повышал их до степени подоффицеров. Потому что они знали, как оттачивать и воспитывать рекрутов.Более глубокая причина моего недоверия к таким передачам - собственный опыт. Моё поколение клялось после войны никогда больше не брать в руки винтовку. Осуществятся ли великие слова: “Никогда больше мать не будет оплакивать сына…?” Если бы в наше время можно было нажимать на кнопку, чтобы не было тех, кто о ком-то плачет.Идёт дождь. Как атакующие солдаты, капли бегут с крыши, одна секунда проходит, когда они от одной черепицы прыгают к следующей. Бегут. Торопятся. Падают. В буковом лесе золотая листва. Как она потрясает меня. Когда-то мальчиком я катался в ней, вставал на голову, бросал листья в воздух, ликовал. Теперь я осматриваюсь, прежде чем в них кататься.На околице хилые полосы пашни. Хайнц В. пашет; серая в яблоках лошадь кооператива тянет один старый, ржавый плуг. Животное еле движется: глина сухая и жёсткая. Хайнц оставляет для меня орудие на борозде. При этом он ухмыляется, как будто подтрунивает: “Ты не сможешь её сдвинуть, поэт!” Я вдавливаю плуг в землю и оставляю ровную борозду. Он основательно научен до конца жизни.Я ставлю на стол большой горшок яблок; я хочу их законсервировать. Какая радость будет зимой, когда я открою банку. Тимм сидит рядом и проверяет удочку; леска запуталась. Потом он гуляет с М. под ручку во дворе; похоже, они хотят “быстрей” пойти и вытянуть щуку из озера. Я забываю про аппетит, смотрю им вслед. Они останавливаются, пройдя всего три шага, шутят, целуются. Падают в траву. Дойдут ли они до озера? Я утоляю голод хлебом с сыром.Тимм хлебает суп из риса. Кончики его волос падают в тарелку.- “Ты бы сходил к парикмахеру”.- “У Маркса были длинные волосы”.Мой знакомый М.: “Моего сына научил бы я звукам дудочки, если бы он шатался с такой шевелюрой”. А что, если он больше любит скрипичные тоны? Волосы важнее головы?“Сходи к парикмахеру!” – “Сиди за столом аккуратно!” – “Не чавкай как свинья!” – я бы мог в этом тоне читать проповедь, которая сделает сына похожим на меня. В каждом своём предложении я слышу моего отца. И теперь я вспоминаю свои ответы на мелочную опеку: “Не горбись” - “Оставь меня в покое!”***ВОСПОМИНАНИЕ.Послевоенное время. Мне было столько же лет, сколько теперь сыну. С другом мы ходили в салон в маленьком городке. Мы сжигали волосы завивкой. Потом мы гордо вышагивали, как нахохленные павлины, по деревне.Мы ищем и находим что-то общее. Тимм приносит связку молодых берёзок из питомника. На дороге к деревне он набивает лунки в глинистой почве. Я едва успеваю готовить рассаду. Мы говорим о деревьях. Я вспоминаю известное выражение Лютера: “Если бы я знал, что завтра погибнет мир, то я посадил бы сегодня маленькую яблоню”. Тимм знает, что в течение последних лет были вырублены 11000000 кв. километра леса. 3000000 из этой площади стали сельскохозяйственной, остальные разрушаются под влияниям различных процессов или остаются на долгое время, если не совсем навсегда, бесплодными. Вечером мы довольно поглядываем на нашу работу; 120 маленьких березок. Тимм: “Когда я буду совсем взрослым, я пройдусь с моими детьми вдоль них и скажу: “Смотрите, я сажал их с вашим дедушкой”.”.На пути к дому мимо нас проехал джип: НАРОДНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ МЕЛИОРАЦИИ. Чего они хотят здесь опять? Уже два года ландшафты разрушены, трубы перенесены. Пойдёт ли это на пользу или во вред этим холмистым землям. Мы приближаемся к двум мужчинам; они устанавливают на краю поля земляной бур для пробы земли. “Вы опять хотите делать мелиоративные работы?”, спрашивает Тимм. Я задаю объективный вопрос: “Собственно, рационально ли это - осушать этот горный ландшафт?” На это один из мужчин: “Хочешь, чтобы мы потеряли работу, а наши семьи остались без хлеба?”G. (* мама Тилля – Гитта) выходит из машины. Тимм хватает её, подбрасывает с размаху в воздух, ему нравится слушать радостные вопли матери, он осторожно опускает её на траву. Грубая мальчишеская нежность неосторожно указывает на его любовь. В честь нашего “гостя” я замариновал селёдку с кольцами лука, лаврушкой, перцем и огурцами.После еды заходит солнце. Теперь G. приезжает всё чаще одна из города; у дочки там друзья. Очень жалко, что мы не живём под одной крышей. Но ребёнку надо было бы тогда тащится в школу за пять километров, а G. пришлось бы отказаться от работы на радио.Дочь Саския – мой самый дорогой ребёнок – редко я думаю о них. Хоть у неё сейчас трудный возраст (четырнадцать), очевидно, у неё всё нормально. Когда она здесь, я её балую, выполняю все её желания. В противном случае – говорю я себе – только G. будет с ней ладить. Ходит слух, что мы живем раздельно! Как будто, чтобы друг друга любить обязательно жить вместе.У меня чувство какой-то опустошенности. Никаких идей. Попытки кажутся мне ужасно тяжёлыми. Стихи на бумаге выглядят, как плохо построенный забор. Только и слышу: “Давай съездим на несколько дней в город”. G. радуется. Мы едим с наслаждением вечером, пьём чай, слушаем довольно долго музыку и смотрим фильм, который Саския смотрит прямо сейчас.В пять часов утра город начинает греметь. Я становлюсь бодрым, не могу заснуть снова. Машины едут. Местный транспорт требуется людям этого квартала. Дорога очень далёкая, её постоянно переполняют автобусы. Какое загрязнение окружающей среды, сколько материалов и энергии надо, чтобы один человек с утра добрался до работы, а вечером до дома. Официантки также медлительны, как и ленивы. Лицо пьяного похоже на размокшую лапшу. Что тут делать Тимму?На стенах балкона нашего соседа тёмные буквы граффити, копия работы мастера. “В этом отапливаемом бетонном ящике я немногого хочу из моей деревенской квартиры”, говорит мужчина. Бетонная живопись - маленькое самовыражение; лишь немного фантазии создаёт небольшой мир, индивидуальную окрестность. Немного дальше: весь балкон - ярко-зелёный холм. Третья выступающая часть здания: шлюпочная палуба с сигнальными лампами, парусами - наверное, квартира моряка.Три дня в городе - достаточно!Обратная поездка в полдень. На выходе радиолокационный контроль.- “Четырнадцать - слишком много”, говорит “белофуражечник”.- “Но здесь можно и шестьдесят”, отвечаю я.- “Было – до четырнадцатого числа. Будьте внимательны! Бумаги!” Десять марок, печать. Незабываемое впечатление от этого дерзкого товарища дорожной полиции.Наш тихий дом! Мой сын! Заходящее солнце встречает меня ярким, красным блеском. В кустах свистят скворцы. Нити бабьего лета пьяно танцуют. Над домом пролетает клин серых гусей. Я сажусь под яблоню, слушаю птичий концерт. Блестящая, доставляющая радость музыка.- “Почему ты всегда смотришь западное телевидение?”- “Я смотрю то, что не надоедает”.- “Откуда ты знаешь, что наше телевидение скучное, если ты его не смотришь?”- “Все это знают”.- “С каких пор ты слушаешь всех?”Тимм пытается уйти от ответа: “Оно же не запрещено, так?”У сына нет никаких ярко выраженных способностей. Он любит ковыряться в машине, умеет барабанить несколько простых мелодий, любит детективы по телевизору. Или он мастерит, как сегодня, кресло-качалку. Огромное, гигантское кресло-качалку. Спинка почти упирается в потолок. Уникально. Произведение из досок, которое нужно рассматривать. Строитель усердно работал над ней. Когда мальчик качается туда-сюда, у меня впечатление: сидит король, который с наслаждением обозревает маленькую империю.Тягостные мысли о моём сыне. Он живет по принципу: мой дом - моя крепость. Тимм замкнулся в себе. Он отвергнутый? О таких как он Маркс говорил: “У него нет желания строить мир своими руками, быть создателем мира! Он заботится только о собственной шкуре. Он предан анафеме, изгнан из храма вечного блаженства, и указано ему самому себе колыбельные песни петь и мечтать о самом себе ночью”. Нет, мой сын не отвергнутый. Этим он отличается от одного моего знакомого, который в беседе сказал: “Я не могу быть изгнан, я ещё не входил”.Тимм терпит, как многие молодые люди то, что мы от них ожидаем, то, что мы от СЕБЯ ожидаем.***ВОСПОМИНАНИЕ.Латышский писатель Янис Райнис пригласил меня в Ригу на праздник. Я сижу в передней части ТУ. Самолёт летит спокойно на высоте 9000 метров над похожими на Арктические ландшафты облаками. Вокруг меня дремлют пассажиры. За мной двое молодых мужчин, вероятно, студенты по дороге в Москву или Ленинград. Они старше, чем сейчас Тимм, на два-три года. Я представляю, как это было бы, если бы мой сын сидел рядом с ними; студент университета им. Ломоносова; будущий медик или биолог, геолог, физик, одержимый безжалостным стремлением быть умнейшим учёным Земли.***Резкая перемена погоды. Ноябрь начинается туманами, дождями, ветрами.Электро-насос установили. Больше нет воды в доме. H. помогает. Есть ли вещь, которую не может сделать этот мужчина? Прежде всего, он говорит на грубом и мягком, громком и тихом, остроумном и печальном диалекте.Позже. Вода снова бежит. Мы сидим в кухне. H. рассказывает о моём сыне, который сидел в воскресенье вечером в ресторане и разговаривал с хвастуном “из-за границы”.- “Они были согласны друг с другом?” я говорю.- “Думай, мой дорогой, твой мальчик говорил, как будто он сам старина Маркс”.Тимм выходит из комнаты подавленным.- “Ну и шторм был ночью”.- “Бывало и хуже”.Мой сын сидит, курит утреннюю сигарету. “Когда я вчера вечером после жуткого детектива лежал в кровати, и черепица звенела, я радовался, что ты в доме, иначе я наложил бы в штаны от страха”.Сколько шума в старом доме при шторме. Там качается ставень. Там бренчит цепь на стене дома. Там вздыхает балка перекрытия. Там шипит ветер в печи. И ещё много звуков, причину которых я не знаю. У каждого дома есть свои звуки на каждую погоду. Если человек знает их все, он не боится.