Глава 30 (1/1)

Проснулся Данька еще затемно. Лежит на печи, смотрит в потолок, да сон свой странный припоминает. И про лес, злым ведовством зачарованный, и про рассказ черта, и про монетку… Забеспокоился мальчонка – монетка-то! Монетка где? Черт говорил, что пока монетка у него, ничегошеньки не случится, только вот где она? В руках нету…Зашевелился Даня с тихонечко, боясь сеструху разбудить, что рядышком сопит. Да так ровненько и спокойно, что самого аж в сон клонит. Однако ж память жжет всем, во сне узнанным, а знахарь тонкий да почти прозрачный перед глазами стоит, как живой.

Зашарил мальчонка вокруг себя, даж под подушку руку запустил – вдруг туда закатилась. Нет нигде, хоть с досады плачь. Глядь, а у Степки под рукою, под щеку положенной, блестит что. Потянул Данька аккуратненько – так и есть! Монетка львиная, золотом переливающаяся. А сеструха сонно заворочалась, глаз приоткрыла, да и спрашивает:– Ты что? Куда?Растерялся чуток Данька – что ответить-то? Да потом будто подсказал кто али губы сами вывели:– К наставнице я. Спи давай.Сказал, уверился, что Степка обратно подушку ухватила, да и с печки полез сторожко – сон тятеньки с маменькой не потревожить, уж они-то так легко не отпустят.А на улице холодно-от ужо. Морозец, лужи льдом сковавший, уши да нос пощипывает, как грозится – не ходи никуда, лучше дома оставайся. Лес за околицей в небе светло-синем, предутреннем зубцами черными виднеется. Хоть и не та чернота ведьмовская, что съела соседский, а все едино – живот страхом крутит.

Потоптался-потоптался на пороге Данька, кожух да шапку поправил, да и направился решительно к дому Настасьи Ильиничны, проверить как знахарь себя чувствует. Пока добежал, рассвет небо яснить начал – ужо чуток полегше, чем от каждой тени шарахаться. Не решился Данька стучать, лишь глянул в окошко, на пенек забравшись. Знахарь будто еще белее стал, а над ним сидит наставница из книжки читает что, да пучком травок чадящих водит. Посолонь лица – и ниже. И вновь – посолонь лица, и ниже. Засмотрелся Данька чуть, а Настасья Ильинична вдруг замерла, да как глянет в сторону окошка, Данька еле спрятаться успел – очень уж не хотел, чтобы наставница его углядела. А то вдруг как уговаривать примется? И так вся решимость хвостом заячьим трясется, как бы уговорами совсем не испарилась… Вот так бочком-бочком, вдоль стеночки, и прошел, да на дорогу выбежал.Долгонько пришлось бы Даньке идти своим пехом, как бы не догадался цветочек иван-да-марьи взять. Сумлевался он, что поможет – ведь сработал только в ночь волшебную да когда все вокруг светом колдовским светится, а поди ж ты – помогло. За пару часов до леса проклятого и добрался.

Стоит Данька на прогалинке возле дороги, глазеет – а ничем тот лес от его, родного не отличается. Только неприятно вглядываться, как… Замялся мальчонка, раздумывая над ощущениями странными и не решаясь шаг вперед сделать, пока осознание не пришло.Как в окошко, узорами изукрашенное, сугробы разглядывать в ночь рождественскую, когда черти свободу обретают. Вроде все обычным видится, а стоит прищуриться да присмотреться – тени вспухают под сугробами, да мечутся там и сям. Вроде и не боязно, в доме иконами святыми защищенном, а поди ж ты – так и блажит всматриваться, в страхе безопасном замирая.Токмо вот не получится теперича остаться на дорожке безопасной, сердце леса искать надобно…Поправил Данька повязку из тряпицы на руке, под которой монетка краешками своими обрубленными в ладонь врезалась. Спрятать он так подарок черта решил – чтобы точно не потерять. Пока до леса шел, все думал, как же подарок-от охранить. В карман положить – выпасть иль выпрыгнуть может. Пусть даже лешака нет, некому выманить, а все ж таки. В руке сжимать – а вдруг ветку понадобится отвесть али еще что сделать? В обувку запрятать – так монетку чувствовать не будешь, вдруг что с ней случится? Долго думал, в конце концов, надумал прикрутить к ладони. Так и чуется, и не потеряется – из повязки как выскользнешь? От онучи полоску отрезал ножичком, без которого в лес ни-ни, и примотал.Попереминался с ноги на ногу еще мальчонка, вздохнул, да решительно шагнул прочь с прогалинки, стараясь ни о чем не думать.

Поначалу-то идти легко было. И деревья все знакомые, и лист палый, морозцем побитый, под ногами то шуршит, то с хрустом тренькает. Упавшие стволы да пеньки если и попадаются, то редко. Даж кустарника-то почти и нет. Правда казалось подобное Даньке странным: как же это, лес – и без кустов? А где ягоды растут? Где грибам прятаться? А что ауков и лесавок не видать – так это привычно. Вместе с лешим они на покой уходят и не безобразят более.Но чем дальше, тем страшнее становилось. Глядь под ноги, а по листьям как паутинка черная бежит – тонкая, незаметная, да на деревья забирается. Поначалу только корни обвивала, а опосля начала и на стволы забираться. Данька и рад бы пройти мимо, где ее нету, а не получается – повсюду паутинка тень свою разбросала. С каждым шагом все вокруг как пеплом все больше припорашивается. Словно кто из кострища громадного выгреб, да щедрой рукой разбросал для урожая хорошего. Токо вот дурной костер тот. Не из полешек дубовых да березовых, а словно мертвяков жгли. Слыхал Даня про такое непотребство от Георгия Тимофеевича, когда заместо похорон нормальных, по-людски сделанных на костер отправляют. Ну, понятное дело, ведьм да ведьмаков сжигать, душу нечистому продавшим – это одно, но как же хорошим людям после Страшного суда без тела-то быти?..Аккуратно пробирался Данька по лесу, выглядывая, куда бы ступить, дабы чернь поганую не задеть, да по сторонам не оглядывался особо. Очнулся когда вокруг темнеть начало. В лесу, под деревьями высокими, завсегда полумрак царит, а тут словно небо тучами смурными, серыми заволокло, совсем солнышка лишивши.Взглянул мальчонка по сторонам да и сглотнул от страха накатившего. Деревья-то как чужие стали. Черной паутиною затянуты, ветки изогнутые, словно в болезни иль в боли переплетаются друг с другом. Так люди пальцы сплетают-ломают, стремясь удержать крик в себе. А на некоторых изнутри лица человечьи пробиваются, судорогами искаженные, в беззвучном вопле рты раскрывшие. И все на него, Даньку, вперились! Кто со злобою, кто с болью, а кто с надеждою.Попятился Даня от деревьев этих страхолюдных – медленно, сторожко, как от волка иль собаки бешеной, взгляда не отводя да с трудом сдерживаясь, чтобы не порскнуть куда в сторону. Пятится-пятится, да нога вдруг как в пустоту провалилась! Взвизгнул мальчонка почти по девчачьи, да вокруг и нет никого, кто бы посмеялся над этим, токмо деревья страшные, в корни одного из которых Данька, оступившись, и упал. Сидит, отдышаться не может, сердце в горле колотится, да в ушах гул стоит.Вздохнул пару раз Данька, успокаиваясь, да попытался о корень, чернотой больной подернутый, опереться – из ловушки надо-ить выбираться. А корень шевельнулся словно. Отдернул мальчонка руку, со страхом на жуткость глядючи, но нет – не показалося. Полез из земли корень, словно червь огромный, кем понукаемый – медленно, нехотя, неотвратимо, как пласт снежный с горы сходящий. Вроде и нестрашно смотреть, как волна из крупинок снежных, под солнцем искрящихся, ползет, красиво даж. А ежели засмотришься – враз снесет. Вот и корень так полз, разве что не блестел, а матово светился, как яма угольная.Да не один, видать. И со спины зашевелилось что твердое и толкануло больно. Задергал Данька ногой яростно, вытаскивая из ямки. А ямка-то тоже не простая оказалася – почти уже сжалась вокруг стопы, видать, зажевать ее хочет! Дернулся Даня посильнее, вперед упавши, да и драпанул прочь. Поначалу как упал, на четвереньках, руки обдирая о ветки палые, вокруг торчащие, а через пару шагов удалось на ноги подняться, да и помчаться почище зайца, волком преследуемого.Долго ли так бежал – неведомо. Остановился, на землю рухнув, токо когда дыхание закончилося да с колотьем в боку справиться не удалось. Сидит на полянке, отдышаться пытается да в себя прийти.

Ой, не думал Данька, что деревья живые, которых черт ему показал, на самом деле существуют, по лесу ходят, да сучьями ловят! А они – вона как, окаянные! Действительно бродют, как души проклятые!Как мушки перед глазами растаяли, заоглядывался Данька, силясь понять, где же оказался. Пока бежал, направление всякое потерял, а небо хмурое не давало ни капли солнышка, чтобы направление определить. Деревья хоть и черные, но безлицые, так что решился Даня все же подойти поближе к ним, хоть какие мхи-лишайники найти. Но нет – и сами деревья, покрытые морщинистой старческой кожей, задубевшей от времени, как мертвые, и поверх них тож ничегошеньки не растет. Ни муравейников, ни птиц, ни зверья вокруг нету. Одни деревья да кусты голые, ветками покачивающие.Страшно Даньке, да деваться некуда. В груди щемит, монетка ладонь греет, словно зовет куда. Выдохнул он решительно, да и пошел, все далее в лес забираясь. А в висках все стучат-перекликаются слова Азеля: ?Только помни всегда самое главное – тебе нельзя бояться. Я тебе охраню, но если забоишься, если разум потеряешь, не смогу помочь…? Вот и старался Даня изо всех сил себя в кулаке держать, укоряя за то, что позволил ужасу великому в душу пробраться.

Ужас-ить – он как червоточинка, как та черная паутинка. Стоит ему позволить коснуться себя, как тропка уже разведана, и чем дальше, тем больше пальцами своими узловатыми копается, гнездышко себе строит в человеке. Ежели ему не сопротивляться, то и оглянуться не успеешь, как рабом его станешь. И поступки всякие дурные совершать будешь, лишь бы от ужаса избавиться, а он от этого тока глубже забираться будет.

Так отец Онуфрий сказывал, а Данька ему верил – как самому себе. Или вот как, к примеру, Азелю. Тока Азель про чудеса всякие сказывает, а священник – все больше про то, как душу уберечь от напастей, пакостей да искушений бесовских. У мальчонки даже мысль мелькнула – жаль, что лес не проклятый, тогда можно было бы помолиться, силу диавольскую отгоняя, ан нет! Не поможет это в лесу ведовством погубленным. Или, все же поможет? Если не гадость отогнать, то хоть муть на душе развеять. А может спеть? Тока от одной мысли, что голос человеческий, да еще Алконост-птицей подаренный, тишину, как туман плотный стоящую, разрежет, жуть брала, до странного страха животного.

Бредет Данька по лесу, куда сердце тянет, думы думает да забывает по сторонам украдкою да сторожкою оглядываться. А вокруг – ни звука, только листья под ногами шуршат да странно потрескивают, как слюдяные.– Даня… – беспомощный женский голос, раздавшийся с оставленной позади тропинки, заставил мальчонку аж подпрыгнуть от неожиданности, да извернуться ужиком пятнистым – глянуть, кто же его зовет.

Обернулся Данька, да и остолбенел. Наставница, вся белая-белая, к дереву прижимается да улыбается – неловко так. Даж не жалобно, а жалко. Шапочка меховая, повытертая, в сундуке дальнем хранимая, на затылок сбита, шубка суконная, синяя, вся перекошена, как второпях одета, да не на правильные пуговки застегнута, низ сарафана алого обтрепан, словно не первый день Настасья Ильинична за ним идет, а ниже…– Помоги…Задохнулся Данька – ноги травницы вся корнями черными перевиты, да так, что двинуться она не может. Да не просто перевиты – словно черви ползут корни эти все выше и выше. И к нему, к Даньке, тож втихую подбираются!Пятится потихоньку, шажочками крохотными мальчонка прочь, а сам ни жив, ни мертв, в голове бумкает, а перед глазами помутилося даже.– Даня… – совсем растерянно позвала Настасья Ильинична ученика своего, да тут же и сникла вконец, дерево обнявши, словно последний свой шанс пытая – уговорить растение проклятое теплом человеческим.А Данька носом шмыгает, рукавом утирает да пятиться продолжает от кореньев, червями антрацитовыми ползущими. Пятится-пятится, да вдруг в лес порскнул так резво, откуда только силы взялися! Корни разочарованно, как курицы слепые, потыкались-потыкались в землю вокруг, обратно к дереву потянулись – еще туже травницу пеленать.

Да вдруг замерли. Взметнулись вверх, как от боли великой, и рассыпались пылью черной, вслед за деревом, их родившим. А за стволом, от которого пенек обгрызенный только и остался, Данька стоит растерянный, в руке сжимая разрыв-траву, лешим подаренную. Не сунулся мальчонка в лес совсем беззащитным – окромя соли, яичек да ножичка заговоренного, выгреб из-под пола в пристроечке все свои богатства настоящие, токо зеркальце оставил. Оно ж для того, чтобы черта вызвать, да и то лишь в святки работает. Даж лутошку, палочку липовую, от коры очищенную, что от нечисти помогает, и ту взял.Проморгался Даня от пепла черного, глядь по сторонам, а наставницы-то и нету! Совсем смешался мальчонка, беспомощно в руках травку сжимая, пока не глянул под ноги. А тама крохотная кикиморка болотная лежит, в клубочек свернувшись, да сопит – сладко так, словно и не она туточки только что травницей прикидывалась, да в ловушку заманивала.

Потоптался Даня рядышком, не зная, что делать – и одну бросать не гоже, ее ж из болотца-то силой темною выдернуло, да голову заставило морочить, и взять-то как? Непонятности… В конце концов решил, что лучше ее здесь оставить, а как леший вылечится, тот сам и приберет все вокруг. И кикиморку отправит спати куда следоват.Вздохнул Данька, спрятал разрыв-траву в карман, шапку да кожух отряхнул кое-как, да и поспешил далее – итак много времени потратил на беготню всякую, торопиться надобно. Идет быстро-быстро, а самому так тепло, так хорошо, словно все правильно сделал да решил. И чудится все мальчонке улыбка черта. Такая, как он сквозь наваливающийся пуховым одеялом сон запомнил. Только вот откель она возьмется-то?..Чем дальше, тем жарче становилось Дане. Да не обращал он особо внимание на это – сердце выстукивало странный ритм, и он бежал, подчиняясь неровному, как деревяшка о сруб от ветра бьется, стуку.

Пока не добежал до поляны, у черта в гостях виденной. Изнутри сердце леса выглядело еще более больным и измученным. Прямо… прямо как Настатья Ильинична, в болезни лежавшая, аль знахарь в своем забытьи. Аж сердце щемило.Обошел Данька полянку по кругу, чуть с досады не плача и не зная, что же ему дальше-то делать. Точно ведь черт сказывал, да вот не запомнилось ничего – хоть тресни!

Покусал мальчонка губы дрожащие, да делать нечего – стал подбираться к пеньку, мухоморами больными заросшему. А вслед за губами и руки подрагивают – и от усталости, и от мыслев всяких. Лешего-то никак нельзя разрыв-травой бить, вдруг он после этого не очухается? А ничего обережного-то толком больше и нет.

Долгонько Данька до пенька энтого добирался. На самом-то деле минуток мало пробежало, да только что ни шаг – как в трясину какую иль кисель. Следующий – еще сильнее затягивает, а пенек как отодвигается. Должен приближать – ан нет! Все более махоньким становится да удаляется. Даня даж злиться начал. Сколько прошел, каких только страхов не вытерпел, а в конце пути издевательство тако получить!Сердится Даня, а со стороны-то себя и не видит. Может еще больше всполошился бы, если бы заметил, как белым светом наливается, словно волхв из видения. Только волхв еле светился, в тенетах заклятья запутавшись, а Данька по малолетству да по доброте своей не успел душу запачкать, вот и светился, как солнышко.Передвигает мальчонка ноги еле-еле, останки лешего все дальше, а из-под земли тень подниматься начала. Как восход темный, все ширится и ширится, пока до неба не добрался. А как добрался, из-под земли кости полезли петушиные. Все лезли и лезли, окаянные, пока в цельного петуха не сложились. Растопырил тот кости-крылья, да как закричит криком дурным, да таким, шапку с замеревшего от удивления Даньки ветром снесло, криком поднятым. Сил бояться у мальчонки не осталося, лишь гнев на волхва черного, лес сгубившего, ответной волной поднялся.

Тряхнул волосами Даня да и запел. Пусть и богородицу славит, да голосом пресветлой птицей Алконостом данным. Ярко выводит радость да свет супротив криков петушиных яростных, уши режущих. И что ни шаг – все тише крик, рассыпается ведовское отродье прямо на глазах, по костям, мертвым да мирным разваливаясь.Как Данька дошел, так совсем петух кучкой костей обратился, временем да ветрами выбеленными до тонкой прозрачности. Захрустел амулет ведовской под подошвами, а мальчонке так хорошо-хорошо стало, как камень с души упал. Все растоптал Даня в пыль, лишь камешек один, серенький, невзрачный, с дырой посередине остался один одинешенек недобро лежать. И ничто не помогало, даж разрыв-трава. Отбросило так, что Данька сам себе чуть в лоб ей не заехал.

Разнервничался Данька – силов-то совсем не осталось почти, сам, глядишь, скоро рядом ляжешь. А ежели с таким рядом ляжешь, так и не встанешь потом. Это он понимал. И оставить нельзя – вся сила колдовская в этом камешке невзрачном запрятана, петух лишь охранителем был.

Однако ж делать нечего. Разрезал мальчонка вторую онучу на полоски, сплел корзиночку, да и подцепил ей камушек колдовской. И… Ничего не случилось, хоть и ждал Данька всяких страшностей. Повертелся, пооглядывался по сторонам, да и пошел прочь не оборачиваясь, цветочек иван-да-марьи в руке сжавши. Нельзя на лешака оглядываться – не любят он этого. Пусть даже пока и неживой лесной батюшко.Не помнил толком Данька, как обратно из лесу вышел. С устатку марево перед глазами так и стояло, шататься из стороны в сторону заставляя. Однако же – вышел.

А как вышел, из лесу в спину пахнуло теплым: ?Спасибо…?.