Часть 1 (1/1)

Она делает вдох и берет зубами кость, которую вымыли добела дожди и слёзы. Сжимает челюсть и ждёт боли. Та не заставляет себя долго ждать — хочется кричать, но зубы только сильнее впиваются в гладкую костяную поверхность. Кажется, ещё чуть-чуть, и она переломится, но боль отступает, превращаясь из острой в глухую. Кровь бьётся под медной кожей испуганный пульсом, кость со следами её зубов возвращают на алтарь. Теперь она готова — как другие до неё, мужчины и женщины, сильные, способные выдержать и принять больше боли, чем остальные. Те, что напрямую обращались к силам куда более древним, чем их маленькая деревенька.Когда восходит полная луна, бог поднимается из глубин, и они беззвучно поют в его честь, вымазанные белой грязью, с горящими глазами, с поднятыми плечами и изогнутой спиной. Их толпа размыкается, как волны, и она ведёт бога к больным и покалеченным, безнадёжным и подавленным. Кровь стекает с её шеи, бежит по белым ложбинкам, выстроенным грязью, вниз, вниз, вниз, по ключицам и вытянутым в молитвенном жесте рукам. И тогда бог начинает сиять.В прежние времена, когда боги заслоняли собой небеса, изрыгались вулканами и гасили звёзды, они были жадными. Голодными. Крови лилось столько, что она заполняла собой огромные ступенчатые пирамиды. Избранники делали вид, что принимают за честь собственную жертву: они жили последние дни, как короли, и верили, что по ту сторону их ждёт ещё более прекрасная жизнь. Были и безумцы, кто стенал, когда не был избран. Были и те, кто выстраивался в очередь, или сам напарывался на ритуальные кинжалы. Боги смотрели на людей с изумлением, но принимали всех. Искренняя жертва обладала силой ещё на заре времён, когда богов ещё не выдумали, не выкопали из земли, не достали из подземного царства, из непостижимого сияния звёзд и движения светил, из холода и тепла, из огня, бьющего с неба.Когда-то у богов были имена, теперь потерявшиеся в нестерпимом свете веков. Кто знает, может, тогда их сияющего покровителя называли Ицамной, и он строил города, разрисовывал небо первыми буквами и поднимал мёртвых. Опускал чешуйчатые ладони в разлитую по ритуальным чашам кровь и оставлял отпечатки на исцелённых, на тех, чьи души не достались Миктлансиуатль, богине подземного мира, которая гремела костями и жаловалась мужу, но что тот мог поделать с сыном Хунаб Ку и тем, как тогда был устроен мир. Ицамна рисовал на небесах больной кровью, отравленной кровью, безнадёжной кровью: так частичка любого человека могла возвыситься в последний раз.Может, целитель родился в глубине, в водах Мирового Океана, откуда начинался мир, и кровь на его руках — вопрос выживания и голода, в котором нет ничего божественного.Может, он спал мёртвым сном в подводном городе, а потом пробудился, и стал безымянным ужасом для одних, и освобождением — для других. Может, его народ — потомки Древнего Ужаса, оплётшего своими щупальцами прибрежные деревни и их обитателей, или спустившегося с неба Ицамны, или утопленника, который отказался умирать. Может, он живёт тут с девонского периода, просыпаясь раз в двадцать семь лет, и выходя на охоту.Жрица с тонкими шрамами на шее не знает наверняка. И никто уже толком не помнит: джунгли плохо хранят историю. На стенах подземной пещеры ещё можно что-то разглядеть, что-то разузнать, но нет уже тех, кто нашёл бы туда дорогу. И жрица стискивает зубы, следя за капающей на землю кровью, бегущей по её рукам, и не отрывает взгляда от гребней на могучей спине и от синего исцеляющего света.Зайдёт луна, и она будет свободна: её шею обернут листьями, руки очистят от грязи, её уложат в лучшем шатре, запалят там принесённые богом водоросли, а утром спросят о её снах. Толковать их — работа тонкая, и этому она училась всю жизнь, задавая глупые вопросы предыдущему жрецу и вдыхая ароматы ночных джунглей и портящейся на жаре рыбы. А пока окутывает их безмолвная кровавая молитва, и бог изрыгает благодать, и лежачие будут ходить, раны затянутся, глаза станут острее, а слух — тоньше.Ворвавшиеся в деревню белые люди — для них тоже есть своя легенда, о корта кабеза, отрывателе голов — дадут богу имя и вырвут его из круговорота “как должно быть”. Сотрут письмена Ицамны, разрушат до основания столицу и не дадут мёртвым подняться. И, конечно, перережут горло всем жителям деревни, не зная, что те продолжат молиться бесшумно, пока течёт их кровь, и пока захлёбывается жрица с шестью шрамами на шее, к которым прибавился ещё один.***Боги живут среди нас. В этом нет никакого сомнения. Зельда разговаривает иногда с Папашей Легба, настолько уважительно, насколько это вообще возможно для Зельды — то есть, весьма фамильярно. Она не сможет объяснить, почему так уверена в том, что попрошайка у каналов — один из верховных лоа. Но где ж ещё им быть, как не у самых низов? Однажды он пытается заказать лаймовый пирог в новой кафешке, этой части франшизы: продавец вышвыривает его вон — и за его лохмотья, и за цвет кожи. Кафе, конечно, разоряется. Продавец ищет новую работу, а находит только неприятности. Такой уж у лоа стиль. И это если повезёт, и не напорешься на Папашу в один из дурных дней, когда он одет с иголочки, причёсан и улыбается страшно, показывая золотые клыки.Зельда не уверена, что Элайза верит в богов. Или вообще во что бы то ни было, кроме себя. Она рассказывает подруге о Папаше Легбе, когда они видят его из окна автобуса, сгорбленного, клянчащего милостыню и пускающего из трубки мыльные пузыри.“И чем он отличается от остальных?” — спрашивают руки Элайзы, а Зельда поджимает губы и качает головой. Что тут скажешь? Что она чувствует, как гудит в её костях память предков? Что в голове стучат барабаны, стоит подойти к Папаше поближе? Что всякий разговор с ним — как азартная игра, в которую ты не соглашался играть, но кажется, что заранее готов поставить на кон свою душу?— Отличается, уж поверь, — Зельда чутьприподнимает брови, мол, погоди, встретишь что-нибудь эдакое, и тогда берегись. Она, конечно, не знает, что её брови случайно — если случайностям вообще есть место в этом мире — предсказывают будущее.Элайза Эспозито родилась нигде. У неё нет настоящего имени — того, которое видят родители в своих детях, и которое проговаривают в первый раз так нежно, словно боятся разбить. Она — найдёныш без голоса, научившийся языку жестов по книге, в которой нет ни капли правды, и по ТВ-шоу, в котором правда ушла в отрицательный спектр. Элайза Эспозито — никто. Даже не лицо в толпе, не голос в городском шуме, не скопление звёздной пыли. А ещё Элайза Эспозито оттирает кровь в сомнительном государственном учреждении и не задаёт вопросов. Не задавала бы, даже если б могла.По вечерам она поворачивается к зеркалу и легонько проводит пальцами по тонким шрамам на шее. Она не знает, откуда они, но почти уверена — через них выпорхнул когда-то её голос. И теперь она ходит по ножам, как русалочка из сказки. Жаль, вместе с именем ей не выдали одиннадцать братьев-лебедей, которым она бы пряла рубашки из крапивы. Тогда её молчание хотя бы было выбором.Элайзе снится вода, бирюзовые глубины, зелёные всполохи, и она слышит, как волны шепчут ей что-то. Это совершенно точно не “Убей принца, пока не поздно”, ведь в её жизни нет ни ведьмы, ни принца, ни сестёр и ни братьев. Только немота и возможность превратиться в пену. Иногда она думает, а не превратилась ли она в пену уже: как ещё объяснить ту лёгкость, с которой до сих пор ей удаётся существовать? Она просыпается под звуки старых исторических фильмов, в которых всё такое же фальшивое, как в написанных победителями учебниках истории. Разве что чувства настоящие. Хорошо играть без чувств невозможно. В кинотеатр тоже захаживают боги. Они платят трёхчасовой удачей, или последним вдохом поэта, или завалявшимися в карманах монетками времён Бостонского чаепития. Они смотрят на ушедшие эпохи, разворачивающиеся на экране, и качают головами: всё было совсем не так. Один из них позирует Джайлзу, пока Элайза драит полы в секретных лабораториях и мрачных коридорах, запаянных так глухо, словно они на подводной лодке, а не в Балтиморе. “Один из них” — конечно, не всегда значит, что этому кому-то поклонялись в Древнем Вавилоне или приносили в жертву чёрных петухов. Иногда это заблудшие плакальщицы-банши, предсказания которых льются теперь в микрофоны в подпольных клубах. Или проклятые бессмертием за дерзость, как тот же Тантал. Джайлз пересказывает Элайзе разговоры с моделью — удивительно вежливой девушкой, которая читает стихи и постоянно кутается в шарф. Они говорят об искусстве, об островах и о мужчинах. “Она словно всё знает, но её ничего не волнует”, — шепчет Джайлз. — “Сказала, чтоб перестал заказывать лаймовые пироги. Наверное, заглянула в холодильник, пока я мыл кисти”.— “Дельный совет”, — отвечают пальцы Элайзы. Она разглядывает наброски той девушки, которая действительно выглядит так, словно ей известны все тайны по эту и по ту сторону канала. Внизу на страницах имя — Сафо. “Псевдоним, конечно. Располагающий”, — Джайлз улыбается и принимается за новый заказ от производителей желе. Уж на этот раз ему должны заплатить.Если бы у лаймовых пирогов был бог, он был бы не очень приятным малым. Совсем как воплощение франшиз, захватывающих континент. Он почти невидим обычному глазу, а старые боги смотрят на него с любопытством и презрением, как на всё новое. Поначалу. Элайза не верит в богов, но это не мешает им ловить в толпе её еле заметную улыбку, кивать в автобусе, как старой знакомой, или въезжать в её жизнь внутри громадного железного аквариума. Элайза не верит в богов, но это не мешает ей относиться к ним по-человечески.