Пролог (1/1)

Я люблю джаз - ломаная, извилистая дорога, устланная черными трупиками нот - некоторые еще корчатся в предсмертной агонии. Музыка смерти плывет об руку со мной - я всегда приглашаю джазовых музыкантов на мои выставки, они весьма импозантно смотрятся на жутковатом фоне моих картин - словно похоронный оркестр для тысячи заблудших душ, труба архангелова сияет начищенной медью, рассеянно вколачивает в крышку лакированного гроба латунные гвоздики чернокожий барабанщик, скалится затянутый в черный фрак гитарист-латинос - за ухом гвоздика, черные жесткие кудри демонически топорщатся во все стороны. Звезды стекают сквозь прозрачную крышу галереи, растворяются в ярком светеВ зале смешано несметное количество запахов - тонкие вязкие нити горьковатого мужского одеколона сплетаются с приторными Cobra, которые носит на своем теле та светловолосая куртизанка в черном платье - все это густо наперчено флюидами человеческих тел, унизано алыми бусинками человеческой крови и припудрено невинным запахом чисто вымытых волос. Джазовая музыка лениво мешает этот безумный коктейль. Я стою у прозрачной колонны, поддерживающей звездный свод. Рядом в знойной духоте зала колеблется зыбкая фигурка молодой журналистки - я не спросил ее имени, но отметил, что ее духи свежи, как маленькие влажные ландыши. Она подносит к глазам маленький черный фотоаппарат - я, не моргнув, выдерживаю слепящую вспышку, она невидимыми холодными лучами пронзает мое лицо, проникает под кожу и озаряет саму суть меня - существо из плоти и крови, прекрасное, юное, облеченное в неизменную телесную оболочку, чья нежная улыбка не потеряет своего очарования и в тисках зернистой газетной фотографии. Маленькую журналистку сбивает с толку моя мраморная кожа и яркие - слишком - глаза - я не прячу лицо за очками, не ношу матовых линз, не пользуюсь гримом, все на виду, любуйтесь, мои драгоценные… Улыбаюсь я сомкнутыми губами, так что вас ничто не должно насторожить. "Скажите, вы носите линзы?" - "Нет". Тонкий голосок, птичья фигурка, волосы цвета меда красиво ниспадают с маленькой круглой головки. "Вы довольны выставкой?" - "Да". - "Какая из ваших картин вам нравится больше всего?" - "Моей любимой здесь нет…". - "А почему?" Как объяснить этому наивному слабенькому существу, почему я не отдал на растерзание публичным взорам тот самый портрет - столетиями на него ложился флер недоступности, превращая показушное кокетство в элегантную таинственность - когда-то я гордился им и был глупцом, а сейчас в страхе преклоняю перед ним колени.Это моя маленькая тайна. Пусть так и будет. Его глаза с меловыми бликами в глубине зрачков, опаловая радужка - я вспоминаю, как прикасался острием кисти к его спокойному лицу на плоскости холста, как любовно переносил крупицы краски с палитры на полотно, мозаичными штришками намечая отстраненный взгляд - как я жалел тогда, что не могу заставить себя взять в руки флорентийский кинжал и с улыбкой располосовать собственное творение… Впрочем, потом я стал им гордиться.Один шаг от ненависти до любви был молниеносен, как укол гюрзы. Не так давно я купил ?Портрет Дориана Грея? Оскара Уайльда - манерного эстета и гедониста, мне понравился его стиль - цветистый, метафоричный - сюжет же был странен и страшен. Я отпер ключом дверь в святая святых моего дома - и долго стоял подле портрета, выискивая в его чертах страшные признаки тлена, не веря и не думая… Незримая нить протянулась тогда между картиной и тем, кто заполнял собой мою память, методично вытесняя иные воспоминания.Он умер, умер, умер. Я высосал его жизнь, я вдохнул ее в мертвый кусок загрунтованной ткани, а он все равно ухитрился проникнуть в меня какой-то крохотной частичкой своей плоти… Мой Дориан Грей, мое незаконнорожденное дитя… Я сентиментален, я чудовищно сентиментален - нет ничего хуже дешевеньких слезинок, проливаемых над увядшей любовью, но я заменил любовь красочной смесью ненависти и желания - и теперь с полным правом грожу кулаком небу и истерично ломаю руки перед единственным свидетельством своего поражения. Опираясь унизанной кольцами рукой на мраморную колонну, он стоит, наклонив голову, - ступни утопают в мифической облачной дымке, выстилающей Олимп, с плеч стекает темный бархат, отороченный куньим мехом… С тайным унизительным злорадством я наблюдал за мучительными судорогами, пробегающими по его лицу, как он славно и мужественно боролся со смертью - в нынешних дешевых романчиках нет таких героев… Та комната стала камерой пыток для нас обоих. И все же - я любил его. Будь это не так, я никогда бы не причинил ему столько мук - рука истинного влюбленного всегда точна, он подносит цветы и бьет кинжалом одинаково метко. Мое тело кровоточит до сих пор - он был неотразимым противником. Тогда был август - да, точно, август - жаркий и сухой, в заоконной мгле полыхали далекие зарницы, высвечивая зубчатый контур леса, наши взгляды сталкивались, разбегались и вновь воровато возвращались друг к другу. Тогда я еще не знал, насколько близок к смерти мой печальный возлюбленный, я упивался своей местью - оскалив зубы, нервно отшвыривая со лба пряди лезущих в глаза волос, с упоительной точностью выписывал изможденное, но все еще прекрасное лицо - лицо предателя, иуды. Я не имею права сейчас вспоминать об этом. Он умер. Я отомщен. Натягиваю на лицо приторно вежливую маску,возвращаюсь в мир света и собственных картин - за те доли секунды, которые я провел в отрешенном раздумье, моя маленькая журналистка не успела даже проглотить слюну.Я разглядываю ее - она похожа на юного пажа с быстрыми влажными глазами и тоненькой ленточкой розовой улыбки. Плоскогрудая, узкобедрая, в черных брюках и блузке цвета индиго - вылитый мальчишка из богемной среды, чьи красноватые ноздри припудрены белым порошком сладких грез. Я видел таких, пробовал… на вкус. "Хотите знать, как выглядит моя любимая картина?" Быстрый кивок, неподдельная радость в глазах. Подхватываю ее под локоток и увлекаю в толпу - джаз со стонами преследует нас, его нервные пальцы затягивают меня в омут картинного страдания под аккомпанемент унылого хриплого саксофона - музыка лунных болот в луизианской тиши. Медный затылок журналистки плывет подле меня, ее розовые пальцы покоятся в складках моего рукава - я накинул свое пальто на ее сатиновые плечи - пустой джентльменский жест. Бедняжка упивается своим счастьем - перед нами распахивается дверь белоснежного лимузина, лакей принимает от меня двадцать фунтов и превращается в угодливого плута, за окошком плывет студеная британская ночь. Журналистка роется в сумочке. Ее мысли похожи на конфетти. Она будет первой смертной, кто увидит мою тайну, - эта мысль не дает мне покоя, я жажду этого и одновременно прихожу в ужас. Что я делаю, что я делаю… И мне вдруг приходит в голову курьезное досье, которое я с таким удовольствием увидел бы в бульварной газетенке: Лоренс Бенедикт Мортимер, знаменитый художник современности, светлоглазый blondie, очарователен, остроумен, смешлив, цвет лица бледный (ох уж этот островнойклимат!), рост шесть английских футов, двадцать лет.Мне уже так давно двадцать лет…