Рыбак (1/1)

Однажды в сети рыбака попала русалка. Он вытащил ее и отвел домой.Она говорит ему: ?Нельзя умереть дважды?.Когда Сиракуз вытягивает из воды синюю от холода девчонку, он думает, что теперь — непременно — у него будут проблемы. Полиция, вопросы, досмотр яхты — и все неисправности, что запрещены для выхода в море, тогда, конечно, всплывут, а денег на ремонт у него нет. Откуда им взяться, когда целый месяц рыба словно за милю обходит его стороной, а состояние Энни не улучшается, и врач предлагает им новую терапию, а это новые расходы. Откуда бы им взяться — этим деньгам?Энни нужна новая почка, ему нужны деньги, а эта девчонка... Сиракуз думает, что правильным будет выбросить ее обратно — вернуть туда, откуда взял, и тогда это перестанет быть проблемой. Никто не узнает, а узнает — не поверит. Не так часто в сети рыбакам попадаются девушки.Но потом девчонка оживает — начинает кашлять, вскидывает вверх голову, цепляется пальцами за сеть. Изо рта хлещет вода, стекает по подбородку и по мокрым слипшимся от соли волосам. Про себя Сиракуз клянет всех известных морских богов, но ноги уже несут его вперед, и он распутывает сеть, и высвобождает свой нечаянный улов. Кожа девчонки — лед. Когда Сиракуз касается ее руки, она дергается так, словно он собирается ее ударить.Он отводит ее в каюту, укутывает в свою тяжелую стеганную куртку.— Тебе нужно в больницу, — говорит Сиракуз.Но девчонка хрипит: ?Нет?. Кричит: ?Не нужно в больницу!?. Откашливается и сдавленно шепчет: ?Я лучше побуду с тобой?.Он спрашивает ее имя, но она говорит, что имени своего не помнит.— Тебе нужно в больницу. Ты можешь быть серьезно больна, — повторяет Сиракуз.Девчонка смотрит на него исподлобья своими распахнутыми мутно-зелеными глазами и говорит: ?Нельзя умереть дважды?.Ему не остается ничего другого, кроме как отвезти ее в старый дом своей покойной матери, позволив остаться в нем на какое-то время.Так все и началось.Она приходит Сиракузу во снах. Приходит водой и солью, и криками чаек.Он видит ее тонкий расплывчатый силуэт сквозь мутное стекло старых окон с рассохшимися некрашеными деревянными рамами.Сиракуз входит в дом — и она встречает его молчаливым взглядом зеленых глаз — больших и таких же мутных, как оконные стекла ее нового убежища.Она накрывает на стол, и они садятся друг напротив друга — молча.— Ешь, — говорит Сиракуз.— Ешь, — повторяет он почти зло, вскидывая на нее взгляд.С ее волос — вода. По лицу, по тонким, остро вылепленным морским богом скулам, по белым губам, по ключицам и рукам — прямо на стол, а потом на пол.Вода.— Хватит, — говорит Сиракуз, поднимаясь из-за стола. — Прекрати, — делает шаг в ее сторону.— Пожалуйста, — просит он, протягивая вперед руки, когда ее лицо синеет, распухает, и шея становится большой и рыхлой, а ногти — цвета известки. — Нельзя умереть дважды, — говорит она, но Сиракузу так сложно разобрать ее слова. — То, что мертво, умереть не может.Она говорит, и изо рта — вода. По волосам, по плечам, по голым рукам.Утопленница.— Пожалуйста, — плачет Сиракуз, опускаясь на колени, и брюки его становятся мокрыми. — Пожалуйста, — говорит он ей.А потом просыпается.Рыбак спросил у русалки: ?Как твое имя??. Она покачала головой, напоминая ему, что имени своего не помнит. А потом, однажды, призналась: ?Я Ундина?. Рыбак не знал, что сказать свое имя — все равно, что вручить в чужие руки сердце. Он этого не знал, но чувствовал.— Ночью, когда луна светит, здесь песок цвета бледной серы, а небо — китовья спина. Знаешь, мне раньше не приходилось бывать в этих краях, но тут хорошо. Правда, хорошо. И воздух хороший, а руки, если долго стоять у моря, становятся солеными на вкус.Сиракуз кидает на девушку короткий взгляд, не прекращая распутывать сеть — она стоит, облокотившись о борт, и смотрит на воду.— Я здесь вырос. Мать родила и воспитала меня в том доме, где ты теперь живешь. Когда мне было двенадцать, я мечтал стать моряком, жить в этих краях, всегда рядом с морем. Потом хотел уехать, но все закрутилось — семья, работа, мама заболела. — Сиракуз принимается за следующую сеть, вытаскивая из нее запутавшиеся ветки и бурые водоросли. — Сколько тебе лет? — спрашивает он.Девушка оборачивается и поднимает на него взгляд.Когда-то в детстве Сиракуз едва не утонул — свалился с лодки, когда ее качнуло особо яростной волной. Водный поток утягивал глубоко вниз — тут никакое умение плавать не поможет — Сиракуз это знал и покорился морю, позволив тащить себя ко дну, лишь распахнул от испуга глаза. И вода там, на глубине была этого особенного сине-зеленого цвета, Сиракуз запомнил его — этот цвет — на всю оставшуюся жизнь. Он думал, что умрет, но море выплюнуло его наружу.Он покорился ему, и оно его пощадило.И теперь девушка, которая попалась ему в сети, смотрит на него этими глазами — сине-зелеными, как смерть, что его поджидала на дне моря.И говорит:— Зови меня Ундина.— Ундина, — повторяет Сиракуз, не отводя взгляда от ее глаз. — Это твое имя?— Ты можешь звать меня так, Сиракуз, — улыбается она, и тонкая светлая кожа натягивается на ее болезненно впалых щеках.— Энни просто чудо, — говорит Ундина, встречая его на крыльце дома.Вот так просто говорит ему — прямо в лоб, будто это само собой разумеющаяся вещь, что дочь тайком от собственного отца навещает выловленную из моря девчонку.— Она здесь? — бросает Сиракуз хмуро, проходя мимо Ундины в дом, задевает ее острое плечо.— Энни? — произносит он в пустующее пространство комнаты, и только затем оглядывается по сторонам. — Где она? — спрашивает Сиракуз, поворачиваясь к Ундине, все еще стоящей в дверях.— Ушла, — отзывается Ундина тихо.— Вот как, — тянет Сиракуз. — И о чем же вы с ней говорили?Ундина, наконец, заходит в дом, садится на край постели и поднимает на него ожидающий взгляд.Сиракузу этот взгляд совсем не нравятся. Не нравится, что она смотрит вот так прямо, без ужимок, без смущения. Этими чертовыми сине-зелеными глазами, в которых — он угадывает без тени сомнений — морской шторм и моряцкая погибель.— Чего ты молчишь? — Злится Сиракуз.Но злиться не на Ундину, а на самого себя.Ведь это он рассказал о ней Энни, сам рассказал эту глупую сказку: как выловил из моря девушку, как отвел ее в дом.?Она была русалкой?, — отрезала Энни, даже не дослушав.?Может быть?, — согласился Сиракуз.А что еще ему оставалось делать?— Энни больна, — говорит Сиракуз, не решаясь поднять на Ундину взгляда. — Ей нужна трансплантация почки, мы ждем донора. Но когда он будет, этот донор? У нас нет денег, чтобы лечить ее в больнице, а лечение, которое она получает сейчас, не приносит результатов, и однажды Энни может просто...Сиракуз не слышит, как Ундина подходит к нему — только в следующую секунду, прежде чем он успевает договорить, чужой палец касается его губ, заставляя замереть.— Я знаю, — говорит Ундина, качая головой.А потом ее тонкие руки смыкаются вокруг его плеч, и она кладет голову ему на грудь. Обволакивая, разрушая всякие границы — делая все это прежде, чем Сиракуз успевает ее остановить.— Я знаю, Сиракуз, — говорит она, чувствуя, как платье становится сырым от чужих слез.Жизнь Сиракуза не сахар, но жаловаться он не привык. Да и кому жаловаться? С женой в разводе, мать умерла, а больше у него никого и не было.Ну, то есть, конечно, у него есть Энни, но жаловаться своей дочери, которая каждый день переносит болезненные процедуры, которая вынуждена передвигаться в инвалидной коляске, вместо того, чтобы бегать и плавать, и просто быть ребенком, каким он когда-то давно был сам — нужно быть последней сволочью, чтобы так поступить.Нет, Сиракуз не станет жаловаться Энни, даже, если на голову ему обрушиться весь небосвод, и если перевернет штормом яхту.Он встает до рассвета и возвращается за полночь. Он весь пропах морем, ветром и рыбой — но этого все равно не достаточно.Иногда отчаяние и собственное бессилие захлестывает его ледяной волной удушья, и тогда он идет в бар, и пьет, пока ему не начнет казаться, что во рту больше нет этой соли, что легкие не скручивает в болезненный ком. Бывшая жена Сиракуза называла выпивку лекарством от всех бед. Он ей не верил. Только все равно с ней пил.Просыпаясь утром, после таких вот походов — Сиракуз себя ненавидит.Но он встает, умывает лицо холодной водой и заводит яхту, готовясь выйти в море.Когда-нибудь — обещает себе Сиракуз — когда-нибудь он непременно сдастся раз и навсегда. Но только не сейчас. Не сейчас, когда кроме него Энни некому больше помочь.Потому что, если и было в его жизни хоть что-то чистое и правильное — он знал твердо — это его дочь.Сиракуз на секунду замирает, когда голос Ундины — что-то щемяще-тоскливое, отзывающееся в груди тупой ноющей болью — касается его слуха.— I want him to know,What I have done.I want him to know,It's bad...Сиракуз оборачивается, едва не выронив из рук пустого ведра.Ундина стоит, руками ухватившись за борт яхты, и пряди ее волос цвета соли и жженого сахара, и еще чего-то, чему Сиракуз не может подобрать названия — пляшут на ветру. Ему не нравится, то, как она смотрит на воду — туда, глубоко вниз, будто видит куда больше, чем позволено видеть самому Сиракузу — не нравится, как она раскачивается взад-вперед, подталкиваемая странным тягучим ритмом своей песни, слов которой ему не разобрать, не нравится, как полы ее куртки раздувает порывом, и тогда кожа ее обнаженных плеч — молочно белая с голубым отливом — цепляет его взгляд, будто рыбу, заглотившую с червем крючок.Ему не нравится как ржавый гвоздь боли проворачивается в грудине — крошит реберные кости, дробит хрящи и пускает эту гниль, что он упрятал глубоко-глубоко внутрь, по чистой крови.Ему не нравится, что впервые спустя много месяцев так сильно хочется выпить.Сиракуз хочет остановить ее, приказать замолчать прямо сейчас. Закричать на нее — зло и громко — чтобы она обиделась и ушла в каюту.Только яхту, вдруг, дергает, будто в сети попался по-настоящему огромный улов. Ундина замолкает, переводит на Сиракуза взгляд, и прежде, чем он успевает разобрать в нем хоть что-то, говорит:— Сети.И Сиракуз не произносит ни слова, а просто идет выполнять свою работу, ведомый ее взглядом.Он думает, что это чудо — как еще назвать весь этот огромный улов? — но тут же одергивает себя, потому что в чудеса можно верить девочкам вроде Энни, которым не остается ничего другого.Сиракуз в чудеса не верит.Только почему-то просит Ундину:— Пожалуйста, спой еще.