Объелся любя и согрел себя (1/1)

Первые две-три лиловые грозди упали с глухим звуком точно бы в сырую мягкую землю; остальные падали, словно тяжёлые камни в пруд, со слышным снаружи всплеском. Виноградины сами лопались в его пасти, заливая соком и её, и голубую пушистую её оторочку?— почти нектар, думал он; давно ли такого же вкуса роса проступала на отцовских усах-нектарниках? И от одной этой мысли, уже не глядя и полагаясь на одно чутьё, скусывал гроздь за гроздью, не жуя, а торопливо только прихватывая?— будто пойманную в потоке форель, которой всё равно в чьей синей глубине быть: горной ли реки, живого ли голодного духа. В чём ещё и мог он унести с собой эту нежданную радость, если не в себе?— и столько, чтобы потом как можно дольше, отсыпаясь в логове, даже сквозь сон её ощущать, ею согреваться.На какой-то из гроздей?— уж точно последних?— его живот всё-таки не выдержал: тяжело булькнул и перетёк через ограду. Сладко. Не больно. Но до чего тяжело.Теперь только открыть глаза, отдышаться, облизать морду, всю в сладком соке. Обмереть на миг?— да нет, быть не может, в жизни с ним такого не было! —?и ещё яснее почувствовать:как будто проглотил заходящее солнце.Ну да, конечно же, это оно так легло и растеклось в нём, отсветами и теплом отзываясь в теле. Он даже провёл рукой по огненной шерсти: пальцы как будто и правда обожгло. И всё-таки решился спящее солнце приподнять над оградой?— и отпустить, пусть так, не стечёт ведь совсем на землю.Даже дышать и то сладко, так отзывается солнце внутри, и неохота покидать это место… а что поделать. Хорошо хоть виноград вместе с ним стал невидим. Да и неловко было ему ещё смотреть на себя,?— сам не верил, что так умеет,?— а вот чувствовать… Придерживать рукой живот, чтобы не колыхался… На целую ночь знать, что он колыбель солнца……Гроздьям и в его логове поначалу было в нём тесно?— сейчас, например, они никак не могли решить, как поудобней улечься, вот и ворчали то и дело. В конце концов Зелибоба решил, что проще уложить их самому?— а то ведь век не договорятся,?— обнял себя за живот и покачал его.И чем больше проминался под пальцами оранжевый мех, тем больше виноградины под ним успокаивались, просто позволяя синей мерцающей магии себя держать; какое-то время они ещё перекатывались в ней, попадая под ладони духа, но вскоре слились и с магией, и друг с другом.Большой и тугой оранжевый шар, теперь уже медовая капля, затих и с бульком стёк на колени хозяина. Непривычно тепло стало морде, бакенбардам; перед глазами на какой-то миг словно возникло другое существо.Он всего раз ещё провёл по брюху ладонью; прижал её к сердцу. В ладонь стучалась догадка: то дар, то дар, то дар. И правда другому, непохожему на него существу?— раз для похожих есть спина, на ней спишь, по ней тебя гладят?— но не так.Казалось, тронь ещё?— и сквозь рыжую шерсть в самом деле потечёт мёд. Уж лучше прижать к сердцу обе руки?— и замереть со своей догадкой, побыть счастливым, что сам, случайно, понял, каким даром другому обладаешь. И смотреть, как твой живот светится золотистым, и в логове от тебя светло и тепло, а в голове не то чей-то голос, не то твои собственные мысли сложились в одну и теперь звучат: объелся любя.