Истоки. Человек ослебленный светом чёрного солнца (1/1)

Все мертвы.Все.Ганс Вебер, которого он знал и любил как своего отца, который его целовал в щеки из-за переизбытка чувств, когда он в одиночку обошел под вражеским огнем укрепление французов, и закидывая их гранатами получил железный крест, ставший для него вторым крещением, после которого он родился заново. Когда он вернулся обратно в свой отряд?— старый фельдфебель с кайзеровскими усами обнял его как родного сына, радуясь что он жив, цел, невредим и более того?— овеян славой. Тогда Адам Дресслер впервые заплакал за 10 лет, чувствуя живым сейчас более чем когда-либо за всю жизнь во время этого торжества смерти, где люди жили и умирали в зените своих усилий.Как-только переставали гнить и исчезать в ужасе траншей.Конрад Вольгерц, с которым он пил на взятых вражеских позициях трофейное вино для солдат Антанты, пел с ним Die Eisenfaust am Lanzenschaft, который тот не зная?— подхватил вместе с ним и со всеми его и Адама камерадами-братьями?— тоже мертв.И Дресслер держал его руку.Одну только руку?— остальное он не мог нигде найти в этой воронке от артиллерийского снаряда, где в живых остался только он.Он видел Ганса с пробитой головой, лицо Кристианы?— чудесной валькирии, внушавшую немецким мужчинам порядочность и самодисциплину даже в окопах, появившуюся на этих железных полях в результате тотальной мобилизации немецкого народа, в ходе которой под ружье взяли всех желающих не в зависимости от пола и возраста, но в состоянии держать винтовку.Одно только лицо.Прекрасное безмятежное лицо молодой матери двух немецких солдат, которые отдали свою жизнь за Родину, вместе с ее мужем?— после чего та всё свое горе отправила на фронт, где нашла замену своим потерям в семье солдат.Его семье.Единственной семье, которая когда у него вообще-либо была.Вся она была жива в этой воронке, а он нет.Остальных, остальные, господи боже?— в ушах все еще звенело от разорвавшегося снаряда за его спиной, французская речь?— откуда?Что-то еще осталось?После этого шторма артиллерийской стали, захлестнувшего и сожравшего казалось бы?— бессмертный отряд ?Черных Гончих?, где погибали только единицы?— и каждый раз его провожали как древнегерманского воина в последний путь, как только выдавалось возможность воздать ему почести достойным, пусть и скромным пиром?Дресслер поднялся с края воронки. Все еще держа руку Конрада. Описать трудно, во что превратилось лицо молодого юноши, столь полного жизни, и тем самым оживлявшего ежедневную гибельность траншей своим воинским духом и непоколебимостью пред будущими кошмарами войны, которые для него будто были каким-то своеобразным празднеством духа, воздававшего ко временам свебов с их изумительной храбростью и воинским духом, заставивших Августа вопрошать: Quintili Vare, legiones redde! —?натянутая до предела маска мук, которая будто бы еще немного?— и разорвется смертельным приступом.Но не разорвалась.Наоборот?— накал посмертной концентрации сил разума и тела позволил ему бежать сломя голову, как умалишенный?— которым он в тот момент уж точно был?— и нести смерть увиденным солдатам Франции?— первый пал от меткого выстрела в голову старого доброго ?Маузера? с которым он породнился уже со времен своей первой битвы, второй тоже, в третьего он промахнулся, но потом попал, отстрелив ему руку?— ярость?— о боги?— эта исцеляющая ярость, которая наполнила его сердце и душу, сделав его Фландрийским Зверем с его старыми красными глазами, которые сейчас сверкали светом преисподней. Возможно трех выстрелов в руку, ногу и тело уже хватило?— неважно?— молча, что придавало ему еще большей демоничности?— он сбил того несчастного француза своим телом, бил его головой, на которой чудом осталась каска, после чего откусив кадык плюнул в следующего, и накинувшись наносил ему удары штык-ножом в брюшную полость, после чего?— весь в крови поверженных им врагов… …пал на колени.?Нет?. Все что пронеслось у него в голове. Руки обагрённые в крови залезли глубоко в волосы, исполосовав лицо царапинами ногтей между неведомо откуда взявшимися слезами из безумных остекленевших глаз, что обратившись к свинцовому небу наконец-то позволили им обмякнуть и издать сквозь надрывные всхлипы бесчеловечный вопль, в который можно было вместить всю скорбь матерей, отцов и детей мертвых и живых из той воронки.Силы покидали его. Он хотел теперь жить той яростью берсеркера, рвать всех врагов?— неважно кого, неважно каких?— зубами, руками?— чем угодно, или просто исступлённо кричать им в лицо, если те свяжут его везде где только можно, потому что бы иначе он бы умер --- но взял хотя бы кого-нибудь из них за собой, или оставил бы изувеченным на всю жизнь.Но ярость покидала его тоже, оставив только смерть.Смерть в этой грязи Вердена, смерть на его лице, смерть в этой крови на его руках лице и мундире, смерть в этом свинцовом небе, которое ему разумеется не отвечало?— а он и не спрашивал?— смерть в воронах, которые уже спускались на свое пиршество?— в том числе и в Ту воронку, в которой должен был быть он?— смерть в этом иссушенном черном дереве на холме?— Хельхейм?— никакой славы, никакого триумфа?— только смерть во славу мертвого божества гниения, разложения и смерти?— вот оно истинное лицо этой войны?— добро пожаловать, Адам Дресслер. Ты ожидал Вальхаллы? А может быть рая, что для тебя одно и то же, за нарушение известной заповеди, господи?— насколько же ты наивен?— вы все тут прокляты?— и вы все обречены гнить за рекой Гьелль, так как здесь нет героев, нет триумфа, кроме триумфа смерти.Обессилев?— Дресслер упал лицом в грязь.Буквально.Уже не было сил скрывать эту истину. Пусть и надуманную, сочиненную из мифов Старой Эдды, что он читал еще в приюте, проникаясь героичностью тамошних архетипов, что никак не мешало ему воздавать молитвы Господу Нашему?— но сейчас все это настолько явно ложилось на все происходящее, что просто вымарывало его стремление идти мечом Зигфрида через всю эту ужасную действительность и установить героизм на пьедестал хотя бы для себя, и всех ему приближенных.Один.Откуда этот старик вокруг этого дерева?ОТКУДА?!Даже те три француза тут оказались случайно выжившими после всего этого утрамбовывания артиллерией?— неизвестно какой, неизвестно кого?— и тут откуда не возьмись?— старик в черной плащанице. Хотя нет?— не старик?— возможно просто человек в возрасте 40-ка лет и более?— все из-за бороды, которой позавидовал бы и Карл Маркс, запрещенный томик ?Капитала? которого он читал втайне от всех в церковной гимназии, воодушевляясь полнотой и остротой мысли человека, который писал пронизывающий всю историю человечества труд, даже истерзанный болезнями и не способный из-за этого сидеть.Вотан.У старика не было одного глаза. На его плече сидел ворон. В руке он держал палку, на которую даже не опирался.И даже более того?— он улыбался.Это была не добродушная улыбка, не отеческая улыбка, и уж тем более?— не издевкой на весь его катарсис из-за потери всех его братьев и сестры по оружию –подобную улыбку он видел на фотографиях и изображениях того же Маркса, но?— она мало бы подходила ко всей этой бойне, на которую тот тем более бы глядел с затаенной злостью, как на образец, к чему привел всепоглощающий и всепожирающий империализм империй этого мира, включая Дресслера, который тогда, не смотря на весь свой левацкий энтузиазм?— добровольно записался в ряды кайзеровской армии, ведомый чувством долга и любви к своей Родине.Эта улыбка будто бы предназначалась исключительно ему. Чтобы он увидел ее, сквозь все эти галлюцинации от недосыпа, первитина, и просто своей крайне буйной фантазии, которую он, будучи отроком в художественном кружке изливал на холсте, заставляя воспитателей учителей и преподавателей млеть от сюрреалистического смешения языческих и христианских мотивов от юного дарования, пусть и в народ уходили его работы исключительно с христианским подтекстом, а за эротическую сцену с Зиглиндой и Зигмундом его и вовсе оттуда не чуть выгнали взашей, перед самой войной.Чтобы он увидел улыбку Одина-странника со старой гравюры из исчитанной от и до книге о германо-скандинавских мифах. Чтобы он сбросил этот вес всего мира, по-сравнению с которым вес мироздания на плечах Атланта покажется сущей мелочью?— и пошел добить единственного оставшегося француза, контуженного так же, как и он?— артиллерийским снарядом.Молча.Без милосердия, без жалости, сожаления или даже благословленной ярости?— его же саперной лопатой, несмотря на то, что он лицом напоминает его же, несмотря на то, что он молит о пощаде, несмотря на то, что он находится в воронке по другую сторону, где так же живы в отличие от него?— похороненные артиллерийским снарядом камарадес, несмотря на то, что он уже затих, несмотря на то, что на нем уже нет лица?— одно лишь кровавое мессиво, задающее немой вопрос?— ?А не предвиделось ли мне то, что у него лицо было точно такое же, как и у меня, во время всего этого ритуального уничтожения меня самого, но слабого и сокрушённого войной??Чтобы он, протерев глаза, залитые своей и чужой кровью?— так же увидел Странника-Вотана, которой многозначительным киванием и скрупулёзным взглядом намекает?— что эти артиллерийские снаряды уже не собираются пропахивать грязь Вердена?— самое время надеть противогаз.Желательно немецкий.Они всячески надежнее, хотя бы потому что немецкий, свой который ты потерял во время всей этой суматохи берсеркеровского ража.Но в Той Воронке у Ганса в подсумках тот наверняка сохранился.И на всякий случай?— залеги в ней же, в самой глубине.Вдруг после этой химической атаки последует настоящий арт-обстрел.Следуя фикции своего разума, что сочетала как и причинно-следственные связи, вкупе с инстинктом самосохранения и как ни странно?— вменяемость, свято хранимую даже во время безумия в ?Войне, что положит конец всем войнам??— Дресслер нырнул прямиком в воронку ?живых?, нащупывая среди разорванных частей своих товарищей тело Фельдфебеля и все-таки найдя нужный подсумок, который был более менее целым.Последнее, что он увидел пред тем, как натянуть на себя противогаз и провалиться в беспамятство?— Странника, который одобрительно кивнув?— ушел за дерево, после чего оттуда вылетел здоровенный ворон.