1 часть (1/1)

-Прости, - голос слабый и дрожащий, когда Сынхён не удерживает в руках бокал с теплой водой и едва не разливает ее на одеяло, но она застывает в воздухе кристальным шариком, и Чонхун качает с улыбкой головой, возвращая ее в емкость.Сынхён не встает с постели уже несколько дней — все чаще скручивает яркими, почти невыносимыми приступами, и хуже всего то, что теперь его даже не выворачивает скопившимся в организме ядом. Теперь он начинает полностью разрушать его изнутри, расслаивать внутренние ткани, сжигать, растворять, как влитая через горло кислота; Чонхун незаметно кусает губы, глотая одну за другой крошечные коричневые таблетки от тошноты — его мутит и ведет не меньше, потому что парные связи вдруг обостряются, а он должен, обязан быть сильным.Чонхун должен быть сильным хотя бы для того, чтобы вернуть Сынхёну надежду в то, что все еще может быть хорошо, что может быть, как прежде: азартная охота на демонов, догонялки по городу, привычные семейные дрязги и работа музыкантом в ресторане; Сынхён улыбается слабо и бледно — он хочет верить и даже верит, хрупко и невесомо, когда с помощью Чонхуна поднимается с постели и даже расправляет крылья, которые теперь совсем не может контролировать и даже убирать. Но вера вмиг рушится, когда уже через секунду ослабленное тело пронзает дикой, нестерпимой болью, а потом сразу же, как по мановению поганой волшебной палочки, начинают неметь ноги.Яд проникает в мышечные ткани и парализует нервы — вместе с тем разрушает, смягчает кости, и все это отзывается почти окончательно парализованными руками или ногами, каждый раз по-разному; онемение длится сначала по нескольку десятков минут, потом по часу, а потом все дальше и больше — и каждое возвращение к движению сопровождается болезненными судорогами, которые облегчить может только Лэй.Даже крылья Тону становятся уже бесполезными — на них тоже оседает яд, и Сынхён испуганно мотает головой, уговаривая поскорее смыть его с перьев; пусть для птиц он и не должен быть опасен, но сейчас на всякий случай лучше перестраховаться. У Чонхёна на руках розовые следы от ожогов, которые проходят очень долго, если не дать Дону их полечить.Сынхён увольняется с работы, и когда ему становится сложно даже говорить и дышать, Чонхун перестает играть в прятки с самим собой и впервые дает слабину — и над Кансогу три дня не прекращаются проливные дожди.-Неужели с этим совсем ничего нельзя сделать?Чунмён осторожно прислоняется плечом к стене у закрытой двери — озирается пугливо, изумленно чуть; он впервые спускается сюда, в закрытую за семью замками почти забытую лабораторию — Сансу рассказывал что-то о пропавшей у них из семьи птицы-алхимике, создателе всего оружия и прочих крылатых полезностей. Помещение просторное, двухъярусное, с высокими потолками и узкой лестницей на второй этаж, сделанный балконом к верхнему. Все стены и пол отделаны темным деревом, пропитанным каким-то лаковым раствором, защищающим его от возгорания - Тэсону, как и любой птице, было комфортнее находиться среди дерева, нежели среди холодных плит и кафеля.Чунмён осторожно проходит вслед за Мёнсу вдоль рядов бесконечных столов со штативами пробирок, различными приборами, наковальнями и шкафчиками, стойками с документами и картами; почти все покрыто тонким слоем пыли, разве что шкаф на замке с документами приоткрыт — оттуда заклинатель около полугода назад забирал материалы о перерождении новых птенцов.-Скорее всего, нет.Мёнсу оборачивается — бледный, порядком уставший — и пожимает плечами; проводит кончиками пальцев по стопке подшитых папок у дальнего стола, развязывает шнурки на первой, открывая и доставая документы. Чихает, жмурясь от облака поднявшейся пыли.-Не мешало бы устроить тут генеральную уборку... - Заклинатель просматривает бумаги, на удивление свежие и белые. - Нет, Чунмён, вряд ли Сынхёну уже можно чем-то помочь. Это какой-то изначальный сбой в его перерождении — он перерождался в окружении демонов, которые мечтали его сожрать, и Чонхун еле вытащил его оттуда. А учитывая его способность, ему нужно было перерождаться чуть ли не под присмотром врачей — но, как видишь, демоны не врачи, и сбой пошел в самую ожидаемую сторону — яд начал вырабатываться не наружу, а внутрь.Чунмён слушает его внимательно — и почему-то становится немного страшно; он видел бледно-зеленую жидкость, похожую на вкусный мятный сок, видел, как она обжигает — и видел пустой взгляд Чонхуна, который тот не успел замаскировать, выходя из спальни с пустыми пачками бесполезных обезболивающих.-И даже в этой лаборатории, - Чунмён обводит рукой ряды пробирок и штативов. - Не найдется ничего, что могло бы ему помочь?В это почти не верится. Мёнсу качает головой.-Может, Тэсон бы и сумел чего сделать, но его уже нет. Все, что он успел, это взять пробы его крови и яда, но кровь он брал у всех...Заклинатель указывает на крошечный шкафчик, прибитый высоко к стене — Чунмён, потянув дверцу, видит несколько штативов, полных пробирками с кровью, подписанных на стикерах аккуратным почерком.-Там кровь всех птиц, которые переродились до того, как он исчез, - поясняет Мёнсу, складывая несколько листов в отдельный файл, а потом, подумав, просто сворачивает во много раз и сует в карман парки. - А в криокамере даже образцы крови и материи демонов есть.Чунмён рассматривает пробирки - Аура, Сонгю, Джун, Чонсу; кровь Сынхёна — светлее, чем у других, будто размытая водой акварель, а еще переливается мириадами огоньков на потоке попавшего на штатив с пробирками света, будто радиоактивная. В шкафчике рядом — всего одна пробирка с его бледно-зеленым, уже знакомым на вид мятным ядом.-Ох, - Чунмён, неловко оступившись, едва ли не сваливает с края стола какую-то амбарную книгу и, вздрогнув, почти не замечает, как от неожиданности у него за спиной раскрываются крылья. - Да что такое...Мёнсу, уже закончивший отбирать документы, оборачивается от зеркала, где повязывает на шею шарф крупной вязки — и хмыкает, рассматривая журавлиные крылья; они уже полноценные, совсем не такие, как в сентябре, когда он даже убрать их не мог — сильные и красивые, гладкие, разве что в некоторых местах, где тогда опадали перья, сейчас новые, мягкие перышки чуть слабее на вид, но это все пройдет, конечно. У Чунмёна до сих пор нет даже намека на способность — впрочем, лично Мёнсу это ничуть не пугает и не волнует, потому что он точно знает, что сделал все верно.-Передай ключи Ауре, пожалуйста, - просит он, запихивая ключи от лаборатории в чунмёновский карман. Улыбается устало, но почти тепло — трогает кончиками пальцев нежные молодые перья. - И не забывай учиться обращаться с крыльями. И еще кое-что...Чунмён поднимает на Мёнсу вопросительный взгляд.-Будь поближе к Чонхуну, - говорит заклинатель негромко, когда они уже выходят на промозглый декабрьский мороз. - В тебе его перо и часть его силы, поэтому с тобой ему должно быть немного легче.Сынхёну тяжело говорить, потому что яд разъедает голосовые связки — и вместо слов из воспаленного горла вырывается только сиплый хрип, от которого на глазах выступают горячие, бледно-зеленые слезы; по вечерам Чонхун долго сидит на полу у его постели, тихо что-то наигрывая на гитаре и записывая в нотную тетрадь то, что Сынхён пробует показывать ему на пальцах. Это новые мелодии — фортепианные, грустные, щемящие где-то внутри; Чонхун надавливает на клавиши синтезатора тихо, боясь испугать резкими звуками, и Сынхён улыбается впервые за долгое время, слыша собственные сочиненные в голове короткие мелодии. Редко они выходят дольше полутора минут, но даже за эти полторы минуты в спальню успевают осторожно поскрестись Сеён, вытирающий рукавом глаза, и Джейар с новой игрушкой.-Им нравится, - переводит Чонхун выражения лиц мелких, и Сеён торопливо кивает, о в комнату проползать опасается; потом гидрокинетик отходит от постели и уходит ненадолго помочь Ауре с магазином — Сынхён сам настаивает на этом, потому что упорно отказывается признавать, что больше не может оставаться один. В это время с ним Сеён и Джейар — тоже пробуют записывать под диктовку мелодии, но ноты знают плохо и зовут Усана помочь; после них Сынхён спит глубоко и спокойно, и впервые его не мучают кошмары.И Чонхун даже улыбается — просто потому, что сильным остается не только он.Они все — сильные, пусть каждый из них, включая Сынхёна, понимает, что ничего уже давно нельзя избежать.В последние дни — тогда, когда Чонхун говорит Ауре, что пропустит работу в магазине — Сынхёну совсем перестают помогать обезболивающие и даже прикосновения Исина; он бредит во сне, лихорадит, зовет Чонхуна по имени тихо, жалобно — и когда тот склоняется к нему, обнимает руками за шею слабо, обессиленно, тихим бездумным шепотом бесконечно прося прощения. Сынхёну сейчас, наверное, даже плевать на то, что он умирает — и скоро умрет; он не может понять, почему крылатый мир так несправедлив — когда вместе с тобой рано или поздно должна умереть твоя пара.Сынхён много и дорого бы отдал за то, чтобы Чонхун жил дальше — пусть без него, без пары, потому что время все равно все лечит, как ни крути; жил, переболел, продолжал помогать им и растаскивать по углам детей, когда они ругаются, да и взрослых тоже, потому что он в Кансогу, кажется, единственный адекватный. Сынхён дорого бы отдал за то, чтобы Чонхун жил и продолжал играть, писать музыку и иногда приходил к его белому ?Бёзендорферу? в ресторан и передавал привет короткими полутораминутными фортепианными мелодиями.Сынхён не понимает и не хочет этого понимать.Почему все так — почему за одним должен обязательно погибать другой.Чонхун понял все давно, еще год назад, когда начали проявляться первые симптомы, а потом когда Лэй начал пробовать Сынхёна лечить; понял, но не мог смириться — и не говорил ничего, молчал, даже темы не заводил, но Сынхён тоже понял все и без его слов. Оно там, наверное, где-то под кожей, в подсознании, в грудной клетке — вместе с очагом яда, с самой главной язвой; яд вырабатывается у Сынхёна в сердце.И чтобы вылечить его, нужно было извлечь и уничтожить сердце.В картах таких больных пишут простое - ?неизлечим?.У Чонхуна чуть дрожат руки, когда он пытается перелить кофе из джезвы в чашку — глубокая ночь, но ему нельзя спать, нельзя, потому что что-то может случиться; он почти обжигается, но чувствует, как его запястье мягко перехватывают бледные пальцы — и Чунмён, бледный со сна, растрепанный, отнимает ненавязчиво джезву и наливает сам, добавляет сахар (и откуда знает только, сколько ложек нужно?) и ставит на стол. Чонхун проводит рукой по лицу и замирает так на долгие две минуты — внутри пусто и прохладно, и не выходит сначала даже сказать обычное ?спасибо?.Чунмён все понимает без слов.-Не спится? - Спрашивает Чонхун чуть хрипло, когда речь снова возвращается к нему, пусть и натянутая, словно бы непривычная и чужая, как и сам голос. - Поздно же.Чунмён молча качает головой и садится напротив — у него обычное теплое молоко; там, в холодильнике, есть еще пара пакетов, потому что мелкие с утра орать будут, если в доме не найдется молока. А теперь такого не бывает — за покупки в доме как-то ненавязчиво стал ответственным Чунмён, и теперь нет никакой ругани, потому что у детей всегда есть молоко, на полке нужный кофе и чай, на ужин всегда есть что-то вкусное (и плюс обязательно — сладкое на десерт), а еще он иногда печет блинчики. У Чонхуна даже получается улыбнуться — даже за десять или пятнадцать минут нахождения рядом с Чунмёном ему немного проще и спокойнее.Чунмён часто бывает и рядом с Сынхёном тоже — рассказывает про академию искусств, где учился на актерском, потому что Сынхёну всегда это было интересно; они говорят про музыку и фортепиано, про гитары даже, и Сынхён показывает Чунмёну свои нотные тетради. Они проводят много времени вместе, когда Чунмён еще не может до конца убирать свои крылья — а Сынхёна они, журавлиные, почему-то тоже немного успокаивают.Просто в Чунмёне есть что-то от Чонхуна — и не только его перо, а еще что-то такое мягкое и спокойное, родное, и Сынхён тихо просит его не оставлять, - пожалуйста, пожалуйста, тихое ?прости? - Чонхуна, если (когда) что-нибудь случится.Чонхун, протянув руку, убирает с плеча Чунмёна старое выпавшее перо — самое последнее из больных.-Ну вот, - говорит он с усталой, но теплой улыбкой. - Последнее опало, теперь все новые и красивые. Чунмён кивает — крылья теперь сильные, молодые, и их приятно чувствовать за спиной и учиться летать; из Ауры выходит действительно неплохой учитель, и совсем скоро Чунмён научится полностью их контролировать — и летать тоже, хотя тут больше занимается с ним Усан. Сансу ужасно нравится указывать и рассказывать, объяснять — ну уж нашел свое поприще; а еще с Чунмёном часто занимается Сонгю — и все пытается увидеть в нем отголоски то ли дремлющей, то ли закрытой, то ли — никому не хочется в это верить — несуществующей способности.-Не бойся, - говорит Чонхун, грея руки о чашку кофе — а глаза закрываются непроизвольно, потому что не спал несколько суток. - Она обязательно найдется.Чунмён ему верит — и обещает побыть с Сынхёном до утра, ведь Чонхуну нужно немного поспать, потому что даже птицы не всесильны, потому что даже птицам нужно иногда прятать голову под крыло.Над Кансогу начинают лить проливные дожди, хотя декабрь — и во всем Сеуле снег, и только над Кансогу незамерзающие, странные дожди, которые замерзают снегом и льдом только тогда, когда опадают на землю и соприкасаются с шершавым асфальтом.Сынхён слабеет — почти не говорит и почти не приходит в сознание, а Чонхун чувствует, как и из него медленно, по капле, концентрируясь и распыляясь дождями, вытекает жизнь.Если бы у Сынхёна были силы и сознание, он снова и снова спрашивал бы у старших — у Ауры,у Сынхо, у Чонсу, у Сонгю, которые бывают в Кансогу изредка — почему так; почему они оба, а не он один, почему все так вечно больно и непонятно.Они бы, конечно, не ответили — потому что кто знает?Они всего лишь старше — и не больше; они не создатели и не творцы.Сынхён не понимает и не хочет этого понимать — и умирает в Рождество, ранним утром, оставив на постели после себя лишь пропитанные мятно-зеленым ядом перья.А в Кансогу в Рождество прекращаются дожди и начинает идти снег.