Весна холодная краснознамённая (1/1)

Время медленно тянется к полудню. Холодный бледный круг солнца скользит по безоблачному небосводу, но его лучи совсем не греют – они с трудом проходят через густые лапы вековых сосен. Если приглядеться, выцепить в окошке зелёных иголок, то вдалеке можно заметить укрытые блестящими покровами сопки в синеватом мареве. Выглядит это всё как пейзаж из сказок, которые в детстве рассказывали вечерами. Николаю тоже хотелось бы верить, что всё вокруг ненастоящее, выдуманное, но это не сказка, а жестокая несправедливая реальность, которая в очередной раз заставляет вспомнить о ней, окуная в себя как в ушат с холодной водой – Николай заперт на бескрайних просторах севера, преданный своей же страной, и никуда ему отсюда не сбежать. От этих мыслей в груди собирается горький комок – столько пережил, не сломался, сохранил веру и силу духа, и всё для того, чтобы опять оказаться в лагере, умирать теперь только не для чужих, а для своих. Николай с этим даже отчасти смирился – голод и вечный холод не способствует мышлению и переживаниям. Ему самому уже кажется, что замёрзли не только его кости, но и мозги – мысли настолько вязкие, тягучие, словно нефть, тяжело перебираются в голове. Смирился также Николай, что Ягер, немецкий полковник, из чьих лап удалось выкарабкаться тогда в сорок четвёртом, который должен был подохнуть придавленный своим же танком, неожиданно объявился на очередном этапе в лагеря. Серафим сказал тогда, что это судьба, командир, в третий раз встречаетесь уже, командир, Бог то троицу любит, не просто всё так, командир. Вот только Николай ни в судьбу, ни в Бога не верит. Сам не знает, во что ему теперь верить – своя же Родина, последняя надежда, его оставила. Николай от этих мыслей злобно сплёвывает. За спиной раздаётся тяжёлый надрывной кашель, Николай косится из-за плеча на Ягера, который присел на поваленную бурей лиственницу – в вечной мерзлоте деревья легко выкорчёвывались непогодой из промёрзшей земли. Кашель этот недобрый мучал его уже продолжительное время. На днях Ивушкин, устав слушать этот лающий грудной кашель с соседних нар, даже сделал попытку отпросить Ягера у дневального, дать возможность ему отлежаться хоть один день. Дневальный на эти слова только фыркнул, покачал головой, и их всех как обычно вывели на работы в этот тёмный недружелюбный лес. И Николаю вроде не хочется обращать внимания на Ягера – не его проблема, ему наоборот спокойнее будет, если тот помрёт наконец. Но просто так его оставить тоже не может. Дело даже не в пресловутом благородстве, как минимум, он успел привыкнуть к Ягеру, к его переменам в настроении в хорошую сторону при виде Николая – от этого самому Ивушкину как-то теплее между рёбрами становится и не так тяжело из-за непосильной работы. Если быть честным, то тогда, на этапе, увидев Ягера – знакомое лицо, испытал какое-то облегчение, словно камень с души упал. Но Николай удивлялся – Ягер должен злиться, ненавидеть сильно всей душой, а не пытаться наладить отношения, смотреть на него своими глазищами голубыми, будто чего-то ожидая. Ладно тогда в Ордруфе, когда фриц пытался добиться его расположения ради успешного дела, но сейчас, после нескольких лет каторги, зачем? Ведь Николай с самого начала его ненавидел, когда на границе схватили и допрашивали его неделями – ещё сильнее ненавидел, словно это снова Ягер во всём виноват. Сейчас же огонь в Ивушкине приутих и сошёл почти на нет.Поэтому какое-то время Николай колеблется. Носком резиновых чуней ковыряет рыжий суглинок, смотрит жалостливо на Клауса, как он, всё ещё сидя на мёртвой лиственнице, держит раскрытую ладонь на груди. Решает, чем может помочь – вариантов мало, практически никаких. Ягера бы в больницу по-хорошему, но кто ему даст направление. В итоге, перебрав варианты, самому себе качает головой, осматривается по сторонам – бригадир да остальные заключённые разбрелись, скрылись в тени деревьев. Значит можно так попробовать. Затем бросает топор на землю и подсаживается рядом с Ягером.– Давай сюда руку, может полегчает тебе немного... – и без особых разговоров бесцеремонно стаскивает с Клауса что-то наподобие варежки, хотя у самого не лучше одёжка, но благо сейчас весна, близится лето, ещё терпимо.Ягер молча нечитаемым взглядом наблюдает, как Николай скрупулёзно растирает по одному его закоченевшие огрубевшие пальцы, каждую фалангу массирует с нажимом, но осторожно, переходит затем к середине ладони. Старательно не смотрит на Клауса, взгляд сосредотачивает на шелушившейся покрытой мозолями чужой руке. Николай не хочет видеть его реакции, думает, а не пожалеет ли о своём спонтанном поступке. С Ягером всегда было непросто, сейчас особенно, когда они оба, уже на равных, вынужденно заперты вместе как в сейфе в этой бесконечной северной тайге. Ягер же терзаний Николая не разделяет – он, склонив голову, пытается заглянуть в его глаза, старается что-то разглядеть там, что Ивушкин так старательно прячет от него.– Вторую давай. Тебе хоть лучше становится? Гут? – Николай специально делает акцент на последнем слове – Ягер так до конца не освоил русский, вот и приходилось с ним общаться на какой-то тарабарской смеси из языков и жестов. Поджав губы, Ивушкин возвращает тряпку хозяину, взамен вторую ладонь хватает.– Гут-гут, – нихера Ягеру не гут, в груди всё также тяжело, как будто чугунная гиря внутри висит и болит-болит, не давая нормально сделать вдох. Но от тепла колиных пальцев, от того, как он хмурится в процессе, Ягеру на душе становится действительно лучше. Даже помирать ему расхотелось.