утром (1/1)

Никто не говорил ему, что быть старшим — утомительно. Конечно, есть еще Ыджин, который вроде как лидер, и разбираться во всем этом кавардаке — его прямая обязанность. И Ыджин верно несет это бремя, умело представляя их на музыкальных шоу и не раз выручая на камеру — но не более. Еще в день знакомства Ыджин четко дал понять — ребят, приятно с вами работать, но все личные проблемы я глубоко имел в виду. Чонсан догадался сразу: не задержится тут надолго Ли Ыджин, ой не задержится...Но пока Ыджин все еще здесь, и его куртки — красная и белая, совершенно одинаковые, не считая цвета — свисают с края стола. Чонсан протирает нераскрывающиеся с непродолжительного сна глаза и садится на кровати; растрепанные волосы лезут ему в лицо. Они вернулись домой едва ли больше семи часов назад, а сегодня снова чертово расписание, так что неудивительно, что Ыджин перепутал комнаты, оставив свою одежду не там. Чонсан однажды его самого нашел посапывающим у кровати прямо на полу, когда проснулся — как обычно, раньше всех.

Это его обязанность с той самой поры, как они с Джиненом стали частью группы — на трудолюбивого Чонсана с удовольствием повесили ответственность будить всех по утрам. Чонсан не сопротивлялся — потому что не умел и не видел смысла отказываться. В этом есть даже свое какое-то удобство — соскользнуть бесшумно с кровати, на которой дрыхнет Санхен, приоткрыв рот и разложив руки-ноги звездочкой, и на ощупь пробраться в ванную, где бойлер полон горячей воды, а под ногами ничего не набрызгано и не разлито.

Вокруг провисает сонная тишина, нарушить которую значит разорвать в клочья то хрупкое очарование, которое бывает только, когда стрелки часов едва перевалили за пять утра. Чонсан нащупывает контейнер с линзами на умывальнике; после краткого дискомфорта и усиленного моргания мир наконец-то обретает четкость, словно кто резкость в объективе навел. Можно без спеха разобратьсяс линзами, принять душ, почистить зубы, не переживая, что кто-то вломится в ванную, на которой шпингалет давно сломан, и потревожит покой. Клубы пара застилают все перед глазами; в белом, влажном и теплом дыму мир кажется уютным изолированным облаком, отдушиной, куда можно убежать, как вода из слива.Или нельзя.

Чонсан не выключает воду в душе, из-за чего звука отворяемой двери он не услышал бы, даже если старательно прислушивался. А смысл? Он самая ранняя пташка, и ждать гостей ему не приходилось до поры до времени. Чонсан на секунду сжимает зубную щетку в руках, сплевывает пену и сжимается, словно попавший в луч электрического света зверек.

Его мирок разрушен, и только один человек может стать тому виной. Гадать не приходится — только одному живущих здесь Чонсан едва достает макушкой до подбородка без стелек.

Джинен выдыхает ему в затылок; щелчок замка — и зубная щетка Чонсана выпадает из ослабевших пальцев.

Дверь не запирается, молится про себя Чонсан. Шпингалет сломан, и дверь не запирается. Он не посмеет, потому что дверь не запирается.Джинен не здоровается, не говорит полагающее "доброе-утро-хен". Во рту пересыхает, а от грудной клетки вниз расползается щекочущая пустота — противная, неприятная, зябкая.Так бывает. Так всегда бывает, когда Джинен подходит сзади по утрам и прижимается со спины, или когда закидывает руку Чонсану на плечо, вызывая щелканье фотоаппаратов и визги немногочисленных поклонниц; или когда в машине по-хозяйски кладет руку на чужое бедро — не сжимает, не лапает, не гладит — просто держит, негласно напоминая: не уйдешь, не убежишь, мое.

Чонсан выдыхает, подается чуть вперед, за щеткой, и Джинен движется вслед за ним, как по сигналу, но прижимается сильнее и упирается руками в умывальник по обе стороны от чонсановых бедер. Ощущение загнанности усиливается — он, Чонсан, в ловушке среди сильных и теплых джиненовых рук.

Колени подгибаются; легкие забиваются влажным воздухом, словно ватой; еще секунда — и он взаправду упадет. Полетит вниз в бездонный омут глаз Джинена, которых пугается каждый раз, когда Джинен смотрит.Возможно, Чонсан с этим всем сошел с ума, но — как же страшно Джинен смотрит.Прямо, по-детски откровенно и бескомпромиссно заявляя: мое. Хочу.

Джинен ребенок, снисходительно улыбается Ыджин.Но дети бывают жадными, жестокими, мстительными.

А быть старшим очень, очень утомительно — особенно когда никого рядом нет, и только извиняющеся смотрят вслед.

Горячая ладонь скользит по голому животу под задравшейся майкой, и Чонсан от неожиданности прогибается вперед — его тут же подхватывают и тянут назад, удерживая, прижимая в клетку, в клетку... Дыхание Джинена обжигает ему затылок.

Их силуэты двигаются в запотевшем стекле, как причудливые тени. Чонсан следит из-за полуприкрытых глаз и выдыхает отчаянное:— Не трогай.

Джинен сжимает пальцы у него на боку — больно, останутся синяки поверх едва пожелтевших старых, которые Чонсан задолбался скрывать, потому что вряд ли кто-то заметил, кроме...— Не трогай, — умоляюще.Мысли в голове разбегаются испуганными крысами.

Возможно, этоот горячего пара или галлюцинации от недосыпа и нервного напряжения, но —

шеи Чонсана касается что-то влажное и мягкое; он явно ощущает сырой росчерк языка и почти готов кричать."Не трогай" застревает в глотке. Все исчезает. Вот Джинен стоит сзади — запухший со сна, горячий, вспотевший, привычный. Только глаза — черные-чернющие — не отпускают.

— Доброе утро, хен. Ты уронил, — Джинен вкладывает в его безвольные пальцы зубную щетку и закрывает за собой дверь.

Дрожь в коленках берет свое и Чонсан позорно оседает на холодный кафельный пол, растекаясь по нему бесформенной лужей, пока в дверь не стучится менеджер, напоминая, что остальных пора будить.