рассвет? (1/1)
Когда у Чонсана ломка, он кричит, не буянит, не ломает вещи. Он почти неслышно плачет, и его скулеж больше напоминает мяуканье крошечного котенка.Санхен знал, что это случится. Знал и подготовился. Они уже пережили это однажды, не раз и не два, но сейчас из-за перерыва Чонсану совсем плохо.Варварские методы, как сказал бы Джинен.Санхен прошел через это все сам, и это, наверное, вроде как правильно — делить все пополам.— Прости меня, детка, — шепчет он, упираясь лбом в шершавое дерево двери, которую Чонсан скребет ногтями. С другой стороны.
Замок на двери крепкий и он не подведет.
Поначалу Чонсан звал Санхена. Иногда стучал в дверь — сначала слабо, несмело, а потом с нарастающей силой. Потом просил прощения — долго, с надрывом, пока не охрипло горло. Сейчас он сидит тихо, только скребется в дверь иногда, но Санхен знает: скрутился на пороге клубочком. Может быть, они сидят спина к спине.Санхен знает еще: Чонсан простит его и за это. Заранее простит, и это самое отвратительное в их ебанутых отношениях. Чонсан всегда прощает, потому что Чонсан — святой, вот он кто.Может быть, это просто его этап на пути к святости, через который нужно пройти, его путь на Голгофу, на вершине которой он, может быть, обретет-таки счастье.
Санхен обхватывает руками колени и поджимает их к груди; закатное солнце через окно бьет ему в глаза и слепит. Ладони тянутся к дверной ручке, поэтому держать надо крепко-крепко.
Они оба должны через это пройти.Ломка от метамфетамина проходит тяжелее, чем от других наркотических средств — о, Санхен хорошо знает об этом.Чонсан перестает подавать звуки где-то к четырем утра, когда на улице сереет. Еще через несколько часов затишья Санхен поднимается на негнущиеся ноги, собирается и выходит на улицу. Серое небо слепит, серый асфальт слепит, серые тучи, серые люди — все врывается и кажется лишним, давит и слепит. Он — как зомби, единственный мертвый среди выживших, бредет через город. Ему нужно сложить слова в предложения, нужно объяснить хозяйке квартиры, что они съехать не могут никак и что они заплатят, обязательно; нужно давить на жалость, как только можно, потому что выходов у них двое — на улицу или к Джинену, и Санхену не нравится ни один из них.
Но хозяйка удивленно округляет глаз и журит его:— Что ж вы так с братом своим плохо общаетесь?— С братом? — Санхен моргает отупело; мозг уже мертв по клеточкам и отказывается соображать.— Брат ваш приходил и оплатил на год вперед, — женщина вытирает мокрые руки о передник и хмурится. — А вы совсем непохожи: он высокий такой. И улыбается странно — все десна на виду.Санхен даже говорит ей ?до свидания? и на улице подставляет лицо выползшему солнцу — оно не слепит и не жжется, а, кажется, даже ласкает.А Джинен, наверное, не такой уж и мудила.Дома Санхена встречает тишина. Он прислоняется ухом к запертой двери, но не слышит ни звука.
Все, что будет дальше, все просто: раздеть, выкупать, одеть, накормить, закинуть пропитанные потом тряпки в стиралку, успокоить, накормить таблетками, записать к врачу, снова успокоить, уговорить поесть, успокоить…И еще кое-что.Санхен вертит в пальцах пакетик с белыми кристаллами — они похожи на стекло, отличный мет, любой торчок продал бы за него если не душу, то как минимум почку. Маленькая находка в кармане чонсановых джинсов. Еще один прощальный подарок от Джинена. Это легко — нужно всего лишь выровнять дорожку и вдохнуть, вдохнуть так глубоко, чтобы зазвенело в ушах.Так глубоко, чтобы стало больно.Санхен сцепляет зубы и закрывает глаза.Он знает: утро наступит. И Чонсан проснется снова святым.