Голубой. (1/1)

Я смотрел на то, как прекрасно вздымается дым, и как языки пламени облизывают былые мосты, оставляя чёрные полосы на и без того хрупких строениях. Опускаюсь на колени и горстями зачерпываю безжизненную золу вперемешку с сажей, и черчу свою историю угольками на полотне с грязными разводами. Пытаюсь смешать все в траурный цвет, чтобы серость перестала смеяться надо мною, чтобы дрожащими губами наконец-то произнести:– Все окончательно хреново. Не отлично. И не между этим понятиями, а именно хреново. Горькие слезы стекают по лицу, падая на мой новый материал — пепел, состоящий из несбыточных грёз. Как же наивно было полагать, что мой материал — краски! Я из тех людей, кто пытается написать истину грифелем, но получает невнятные строки и обманчивое изображение. Смысл в наших страданиях. Цель каждого — перенести мучения, и в итоге получить крест над могилой в качестве посмертного поощрения. Лишь иногда, между ударов плетью, судьба подкидывает нам под ноги несчастные крошки счастья, и, нагибаясь за ними, мы получаем удар в спину. Некоторые ломаются и опускают руки под грузом обстоятельств, другие с улыбкой поднимаются и продолжают путь, усеянный осколками ожиданий. 20 марта, 02:54.Я раскачиваюсь туда-сюда, медленно извлекая из памяти приятные воспоминания. Это мои последние минуты, так пускай они будут наполнены теми мизерными моментами счастья, что я испытал за свою никчемную жизнь. Под ногами пропасть, над головой небо. Еще немного, и среди светил станет на одну звезду больше или меньше. Мама говорила, что, когда человек умирает, появляется новая звезда, но я уверен в обратном — угасает одна из них. Веки медленно опускаются, и мир грёз с особенно дорогим человеком становится реальным. До момента, когда я снова не открою глаза, и сладостная фантазия исчезнет. Пэттон Холлидэй – маленькое чудо, праздник с детской наивностью в глазах и смешными разноцветными резинками на брекетах.Светлые пряди обрамляют усыпанное веснушками лицо, словно само солнце расцеловало его. Пэттон сам подобен солнышку, которое одной улыбкой прогоняет все переживания из твоего сердца. Когда звучит его звонкий смех, тогда перебивается свист моего падения и навязчивая мысль убить себя, чтобы никогда не чувствовать эту боль, утихает. Я мог давно уйти без угрызений совести, но появился тот, кому искренне не наплевать. Тот, кто переживает за меня, и исчезнуть бесследно не предоставлялось возможности. Рядом с тобою мир потихоньку загорается разными цветами, и когда ты улыбаешься мне, в груди искрой рождается нечто...кажется, я просыпаюсь после долгой зимней спячки.Дети бегали друг за другом, играя в салочки, пока их родители наблюдали из-под тени, что откидывали пышные кроны деревьев; несколько знакомых стояли полукругом, активно обсуждая что-то, пока их собаки игрались между собою; и мы шли вместе, так непозволительно близко, что мое сердце было готово покинуть тесное заточение, именуемое грудной клеткой.Мне никогда не нравилось бывать в местах с большим скоплением людей, особенно если на их лицах красовалось счастье. Но все отходило на второй план, пока ты воодушевленно рассказывал о чем-либо, будь то до несуразности глупый анекдот или что-то из курьезных случаев твоей жизни. Ты щебетал что-то о животных, пока я терялся в своих противоречивых чувствах. Я ненавижу тебя и люблю одновременно. Ты тот человек, из-за которого я так долго держался, пускай из последних сил. До сих пор проклинаю день нашего знакомства и благодарю судьбу, что жизненные пути двух незнакомцев пересеклись, образовывая одну линию истории, может, не такую длинную, как хотелось, и без хэппи-энда в конце. Я пытался выкарабкаться из всего этого хотя бы ради тебя. Всплывал на поверхность, глупо размахивал руками в панике, не зная, что делать дальше, и снова уходил под толщу отчаяния, глотая разочарование на пару с воздухом. Мы неспешно гуляем парком. Небо без единого облака, чистое, в цвет твоей футболке и лазурным глазам. Мне хочется прижать тебя к себе, защищая от всех напастей и жестокости этого мира, чтобы эта улыбка не угасла, как угасла моя в свое время. Во мне лишь мгла, а вокруг смертельная серость будней, но ты так же врываешься в мой маленький мир, состоящий из страданий, и разукрашиваешь его мелками и карандашами, глупо улыбаясь, и напевая что-то незамысловатое под такт своей простой натуре. Я пытаюсь оттолкнуть тебя, понимая, что могу причинить тебе вред и ты также заразишься чумой безликих реалий. Сама мысль, что ты можешь пойти по моих стопам, приводит в ужас. Сколько бы я ни говорил гадостей, как бы ни старался, ты видел меня насквозь, помогал встать и двигаться дальше. Дверной звонок — оповещение о посетителях. Ты пришел, чтобы набить татуировку в виде небольшого голубого сердца на запястье, как напоминание, что все иногда нуждаются в поддержке. Мне иногда приходилось развлекать клиентов разговорами, но по большей части я молчал, слушая их. С тобой же было так же, только ты умудрился увлечь меня в диалог. – Что, правда? – ты смотришь на меня таким взглядом, с которым на меня смотрел лишь один человек в этом мире — у тебя взгляд моей матери. – Да, представляешь, он хотел перекрыть партак с именем бывшей на имя собаки, – и ты заходился смехом так, что продолжать работу не предоставлялось возможности, и я ждал, наслаждаясь заведомо забытым чувством тепла в груди. А после, через несколько дней мы встретились в парке и ты утащил меня на чашку кофе в качестве благодарности за прекрасно выполненную работу.Я не успел сообразить, когда мы уже сидели в кафе и две фарфоровые чашки стояли перед нами, пока ты вел беседу, вытягивая волшебным образом из меня с каждым разом все больше слов.Ты увязался за мной подобно тени, и прогнать тебя у меня не хватало духу. Тобой были изрисованы многочисленные страницы в моих альбомах. Именно тебе было адресовано то предсмертное письмо. Я вздыхаю и чувствую две ладони по обе стороны плеч. Одна толкает вперёд, в попытке погубить, вторая же тянет обратно, спасая от наибольшей ошибки. Но самая большая ошибка — это я. Оборачиваю голову и вижу ужас в лазурных глазах, без того привычного задора, искры, только страх. Я пытаюсь прочесть чувства на лице Пэттона. Ровно три часа ночи. – Прости, – шепчу я, пробивая очередное дно, и лечу дальше.