1 часть (1/1)

Тюлип отправляет письмо в никуда.Ей неизвестен адрес — не то что дом и улица, даже штат — это с одинаковой вероятностью может быть как Нью-Йорк, так и Орегон, а с клыкастого паршивца станется и уехать куда-нибудь в Европу — Лондон или Прага, Париж или Краков, а может быть, Дублин, где улицы пахнут клевером и терпким ирландским виски, а в переулках живут призраки войны, закончившейся полтора века назад. Ей неизвестно имя — за все это время у него было сотни, если не тысячи возможностей его сменить, да и она начала забывать, как его звали, как он выглядел, как звучал его голос, и последние полвека никто — ни разу — не произносил это слово вслух, будто его и не было никогда, будто все это было только лишь страшной сказкой, будто вампиров не существует, и в далеком ящике ее шкафа не хранится полусгоревший зонтик и старая мексиканская шляпа.Все, что от него осталось.Ей неизвестно ничего. Она даже не может поклясться, что адресат все еще жив (с клыкастого паршивца станется сдохнуть где-нибудь в подворотне от передоза).Тюлип уверена — это худшая, опаснейшая, тупейшая идея из всех, что когда-либо приходили в ее больную голову. Тюлип запечатывает письмо и отправляет его в солнечную Флориду, откуда (еще в прошлой жизни) пришла последняя поздравительная открытка.И какая, к черту, разница, что бумажными письмами никто не пользуется уже много десятков лет?Тюлип отправляет письмо, даже не надеясь, что оно придет вовремя. Даже не надеясь, что оно вообще придет. Что его будут читать. Что на него ответят.Кэссиди никогда не делает того, чего от него ожидают.Он приезжает в Анжелвилль — спустя полгода (вечность) ожидания и снова (как всегда) невовремя. Тюлип не хочет его видеть. Тюлип больше не может его не видеть. Тюлип хочет навсегда его прогнать. Тюлип мечтает вернуться в прошлое (ту самую чертову ночь) и никогда, никогда его не прогонять.Навсегда — это очень, очень долго.Кэсс стоит, облокотившись о дверной проем, весь — картинка из прошлого, вырезанная и кое-как наклеенная поверх привычных пейзажей, весь — нереальный, неуместный, замороженный, ни капельки не изменившийся, такой забытый, такой далекий, такой знакомый, такой родной.На его лице не появилось ни одной новой морщинки. На лице Тюлип морщины не оставили свободного места.— Если ты действительно хотела, чтобы я успел на похороны, стоило связаться со мной по имейлу.— У меня нет твоей почты, — как и адреса, впрочем, но он же нашелся, он же всегда, всегда находится, всегда приползает, всегда возвращается — верный пес, которого раз за разом выкидывают на улицу.— Загляни в черный список, — ухмыляется, и Тюлип больно от его ухмылки, его взгляда, неизменных солнцезащитных очков, пошарпанной майки из 2010-х, от того, что он такой, такой...Такой Кэсс.— Я просто хотела, чтобы ты приехал. Хотела тебя увидеть.— Я здесь, — обманчиво послушный, напряжения в нем — больше, чем в чертовой электростанции. — Джесси не разрешал писать мне, пока был жив?— Он никогда ничего мне не запрещал, — кроме этого, конечно же, кроме этого, и Тюлип никогда, никогда бы его не послушалась, все равно нашла бы, позвонила и написала — это же Кэсс, знакомый, родной и безобидный, — но Джесси всегда умел убеждать, умел описывать в красках — как ему будет лучше без них, как им будет лучше без него. Как они не нужны вампиру, как он им не нужен.Джесси всегда умел убеждать.— Тебя совсем не волнует то, что он мертв?— Ты прекрасно знаешь, что волнует. Меня выворачивает наизнанку каждый раз, когда я теряю кого-то, к кому был привязан, — Кэсс поворачивает голову в сторону улицы и по-кошачьи щурится на солнце, — кого называл лучшим другом.Тюлип чувствует себя отвратительно. Тюлип в кои-то веки признается себе, что ей нужна поддержка. Тюлип знает, у кого она всегда — сколько бы лет не прошло и сколько дерьма не случилось бы с этим миром — может ее получить. Кто никогда не откажет.С Джесси так было нельзя — с ним хотелось быть сильной-гордой-независимой-и-дальше-по-списку. С Кэссиди можно быть любой.— Меня выворачивало наизнанку, когда я потерял тебя, — Кэсс смотрит ей прямо в глаза (когда-то давно, еще в прошлой жизни, он называл это стокеровским взглядом и смеялся, что нихрена он не работает) и будто еще раз (так же безнадежно) признается в любви. — Ты знала, что мне будет больно. Ты этого хотела, — твердо и уверенно, как факт, как данность, как ?Земля вертится вокруг Солнца? и ?вода закипает при температуре в сто градусов Цельсия?, как ?вампиры все поголовно обезбашенные подонки? и ?ты никогда меня не любила?.Тюлип нечего сказать. Здесь и сейчас, спустя сотни лет и тысячи вечностей — ее ?Я не думала о том, что ты чувствуешь? против его ?Я выйду за тебя под солнце и сгорю к чертовой матери?.Тюлип не находит в себе сил это произнести.— Да, я хотела сделать тебе больно, — и пустые, глупые мысли о том, что так ему будет легче. Попытка обмануть двухсотлетнего кровопийцу.Двухсотлетний кровопийца грустно улыбается и смотрит тем же преданно-щенячьим взглядом.— Ты хотела сделать больно себе, — и как-то слишком быстро оказывается рядом и обнимает — легко и по-дружески, будто не было этих долбаных пятидесяти лет, будто ей не под девяносто, а он не выглядит на неизменные двадцать с лишним. — Хотела опуститься до максимума, чтобы потом оттолкнуться от дна и всплыть. Так не бывает, Тюлип.Так не бывает.Кэссиди опоздал на похороны Джесси, но вполне еще может успеть на ее собственные — в восемьдесят шесть для этого даже не понадобится чертов Грааль, господибоженька и падающие с небес кирпичи.— Не шути так, — смотрит настороженно и серьезно, и Тюлип впервые думает о том, что Кэсс тоже взрослеет, время тоже оставляет на нем отпечаток, и за толстыми стеклами очков прячутся такие же, как у нее, невыплаканные лужи слез.Тюлип впервые думает о том, что писать ему было самым эгоистичным поступком в ее жизни.?Привет, Кэсс, помнишь, полсотни лет назад ты сказал, что любишь меня, а я плюнула тебе в лицо? Не хочешь приехать и потаскать за мной вставную челюсть, а потом немного порыдать на моих похоронах? Что, говоришь, раны уже затянулись, ты почти забыл о нас и начал жить дальше? Не переживай, милый, я тебе напомню. Это ведь именно то, что делают друзья?.Тюлип чувствует себя последней сволочью, и рядом с Кэссиди это чувство только обостряется. Он весь — ходячая услужливость, теплые, нежные руки, полузабытые шутки, расцветающие новыми красками. Она никогда его не заслуживала.Тюлип не хочет повторять историю с Дэнисом — даже не потому, что вечная жизнь в теле старухи кажется хуже смерти, и не потому, что она считает вампиров нечистью — господибоже, Кэсс, конечно же не потому, — но ей не хочется обрекать его на это. Не хочется привязывать к себе.Будто бы еще не.— Я и есть нечисть, — пожимает плечами, отворачивается и больше никогда не поднимает эту тему. Вот так вот просто.С ним все всегда было просто.— Пообещай, что не выйдешь на солнце.Кэссиди живет у нее уже два месяца — спит на диване в гостиной, слушает ужасную музыку, хлещет коллекционное вино из погребов и ночами душит соседских кур. Если закрыть глаза и не смотреть в зеркало, может показаться, что все вернулось на круги своя, из ванной сейчас выйдет Джесси, и их единственными проблемами будут Один Куинкэннон и подтекающий кондиционер.— Почему я должен захотеть выйти на солнце?— Не знаю, — говорить правду оказывается еще сложнее, чем раньше. — Я почти ничего о тебе не знаю.Кэсс ухмыляется и открывает рот, чтобы что-то сказать, и Тюлип на все двести сорок два процента уверена, что это.— Вот только не надо этой твоей шарманки про стодевятнадцатилетнего вампира из Дублина, ?Большого Лебовски? и Джастина Бибера.Он улыбается — широко и искренне — и смеется, и открывает еще бутылку.— Времена меняются. Мне уже не сто девятнадцать, в Дублине я не был целую вечность, Бибера давно нет в живых, — чокается с чашкой Тюлип, наполненной ромашковым чаем. — И только ?Большой Лебовски? все такая же лютая хрень.Тюлип смеется, ей с ним хорошо, светло и легко, но все так же невыносимо страшно.— Все равно обещай, что не выйдешь. Что бы ни произошло.— Я слишком сильно себя люблю, — и после, скрещивая пальцы за спиной и стараясь не смотреть ей в глаза: — Обещаю, Тюлип. Что со мной станется?Тюлип ему верит. Ничего больше не остается.Мысль о том, что она умрет, ничто в сравнении с мыслью, что она может умереть у него на руках.— Все нормально, Кэсс. Все нормально. Это старческое. Пройдет, — и кашляет, кашляет, кашляет, и от этого никуда не деться, не сбежать, кашлю не свернуть глотку, не выбить зубы пистолетом, не попросить Джесси применить Слово — ему можно только подчиняться, кашлять и кашлять, кашлять и кашлять и ждать, когда все это закончится.Он ничего не отвечает — молча баюкает ее на руках и неотрывно смотрит в потолок. Его слезы медленно стекают по впалым щекам и падают Тюлип на лоб.— Кэсс, — и снова кашляет, кашляет и кашляет, а он ждет, как всегда послушно и безнадежно, будто не может иначе. — Кэссиди. Что ты обо мне думаешь?Он медленно качается из стороны в сторону и не дышит — это не смертельно, но без воздуха в легких ответить не получится.— Ты ведь меня больше не любишь?У него останавливается сердце.— Не люблю, — чертов насос не запустится, наверное, уже никогда. — Но ты мой лучший друг, Тюлип.У него мелко дрожат плечи и стучат зубы.— Не надо, пожалуйста.У него холодные руки и ледяное дыхание.— Тюлип, не надо.У него в душе давно ничего не осталось.— Тюлип.У него и души-то, наверное, нет.— Тюлип.Только тупая ноющая боль, как от ампутированной конечности.— Т ю л и п.Кэсс сдерживает обещание и не выходит на солнце. Организация похорон оказывается самым изматывающим, что он когда-либо делал.Он просто засыпает на кладбище, возле ее могилы.И забывает проснуться.