I. (1/1)

У Петра Верховенского глаза маленькие, чуть прищуреные, но до того цепкие, что ни одна, даже самая маленькая, незначительная деталь, не ускользнет из-под его пристального внимания, которое он переключает с одной вещи на другую за доли незначительных секунд. И эти самые маленькие, цепкие глаза, улавливают на лице Ставрогина румянец, а в глазах вселенскую боль. Румянец почти лихорадочный, до селе несвойственный ему, его бледному худому лицу, которое за долгое время знакомства стало привычно Верховенскому, который вдруг, по обычаю своему, врывается в комнату Николая резко, нагло и без стука.Ставрогин не сразу поднимает на него глаза, будто не замечая, что в комнату вошел он, да ещё и так громко (дверь при закрытии захлопнулась до того сильно, что у Верховенского даже дернулось лицо, то ли от душераздирающего скрипа, то ли от неловкости его действия).Nicolas растерянно разглядывает стол, по крайней мере, так думал Верховенский, пока Ставрогин не поднял глаза. Мутные. Будто не понимающие. И в голове Петра сразу образовывается четкое суждение о том, что не бумаги на столе рассматривал Ставрогин. Точнее, он вовсе ничего не рассматривал, совсем и не видя перед собой ничего, кроме пелены, что и сделала его доселе светлый взор, рассеянным, смотрящим в никуда.Верховенский, растягиваясь в улыбке, воздерживаясь от излишних комментариев, присаживается на стул напротив молчащего смиренного Ставрогина, которому кажется наплевать от слова совсем на наглеца в его комнате. Петр заинтересовано оглядывает сначала Ставрогина, а после стол, безбожно заваленный бумагами, и мятыми в чернилах и совершенно чистыми; на краю стола стоит полуопустошенный графин, кажется с вином, красным.—?Далось мне, что вы не пьете,?— замечает Верховенский и ничуть не смущаясь растягивает рот в насмешливой улыбке, огаляя ровный ряд белоснежных зубов.—?Некоторые вещи не всегда возможно в себе убить,?— неоднозначно отвечает Nicolas, поднимая хрустальный стакан с вином, чтобы сразу после ответа снова выпить.Ставрогин морщится и оставляет пустой стакан к графину под тяжелый взгляд Петра.—?Всегда есть более действенные способы заглушить душевную боль, если я, конечно, правильно уловил суть ваших неясных слов, Ставрогин.Верховенский тянет слова, а Ставрогин, будто обоженый, поднимает на Верховенского взгляд, смотря на него практически в упор, но все ещё рассеяно, и тогда-то, хитрый бес, пришедший по его тяжёлую мрачную душу, замечает, что слова, брошенные будто случайно, были не случайны, а как раз наоборот, очень метки, подобраны специально, так, чтобы как можно больнее задеть до сих пор ноющую рану на душе того, чью волю хотелось подчинить не только из соображений дела, а из чистого интереса, на победу.—?И что же это,?— короткая пауза,?— за способы?Петр отрывается взглядом и облокачивается на спинку стула, закидывая ногу на ногу, принимая совершенно вальяжную, обманчиво расслабленную позу; его выдают лишь руки, кисти рук, ужасно сильно напряжённые под тканью перчаток.—?Некоторые люди, с тяжелым грузом на душе, как вы, предпочитают, так скажем, топить свою боль в алкоголе, азаратных играх и разврате. Ведь это проще, проще забыться на несколько часов, дней, а то и недель, не так ли? —?Верховенский делает небольшую паузу, складывая руки ?домиком?. —?Это лишь на некоторое время, отнюдь не удобно, да и затратно. Но те, кто чуть умнее, знают, что можно убить. Убить свою боль.Ставрогин шумно выдыхает, чуть прикрывая глаза, уже догадавшись к чему ведёт Верховенский. Верховенский, бес, бес имеющий силу толкнуть любого человека на любой поступок и этот факт был первой причиной, для того, чтобы не иметь с ним ничего общего. Каждое его слово?— беззазорная провокация.—?Стало быть, вы говорите о самоубийстве?—?Всяко лучше, чем медленно убивать свой организм таким неэстетичным способом. Опьянение вам совсем к лицу. Привычнее видеть ту аристократичную бледность, а не лихорадочный румянец на ваших щеках. К слову, вы похудели, Николай. Бессоница замучила?Верховенский говорит много, неприлично много. Его слова путаются в затуманенном разуме Ставрогина и Ставрогин растягивает молчание, обдумывая раз, два, три, лишь бы найти тот самый подводный камень в его фразах, который Верховенский так хочет привязать к его ногам и утопить. Утопить не своими руками, а заставить утопиться.—?Можно например повеситься? —?как бы невзначай намекает Петр, беря со стола исписанные вдоль и поперек листы бумаги. Он пробегает по ним глазами, не читая,?— Согласен, способ не такой приятный, как опьянение, но быстрый, если повезёт сломать шею. Но тогда стоит задуматься о прочности веревки и силе прыжка. Уверен, вам бы не понравилось умирать болезненно, от удушья. Или у вас особые вкусы?Он усмехается по-злобному, что Ставрогину в один момент становится настолько омерзительно от одного его присутствия, что он несдержанно бросает, получая странно быстрый ответ.—?Я не собираюсь вешаться.—?Уверены?—?Более чем,?— отрезает Ставрогин, получая очередную насмешку от Верховенского.Верховенский ничего не отвечает, будто не видя смысла доказывать истинную действительность и это молчание еще больше распалило нрав Ставрогина, у которого в свою очередь от этого диалога прошло опьянение и голову снова стали посещать неприятные мысли и видения.—?Уходите.Неожиданно для Ставрогина, Верховенский всего лишь поднимается с места в полной тишине, без попытки снова задеть оппонента громким резким словом, возращая бумаги на место. Только у двери он поворачивается к Ставрогину, отвешивая почтительный поклон, все с такой же непочтительной улыбкой.—?Сомнение всегда ломало людей,?— бросает он и наконец удаляется, прикрывая за собой дверь.Сомнение всегда ломало людей и Ставрогин точно не хотел бы сейчас сомневаться. Не хотел бы, но бес уже пришел и все разрушил. Все убеждения. Убеждения в том, что смерть действительно не помогла бы ему избежать мыслей в собственной голове.