О счетах и счётах. (Юшневский, канноное время, гет, G) (1/1)

Написано под впечатлением от: https://ficbook.net/readfic/9000233/23608921#part_contentЯнварский ветер глухо подвывает в густых утренних сумерках за окном, бьется в хлипкие стекла, ищет и находит едва заметные щели в рассохшихся рамах, пробираясь в и без того холодную комнату. Дров почти не осталось. Беда. Оббежав с детским любопытством ветхие углы, вырывается ветер обратно на волю, уносится, весело перепрыгнув через покосившийся плетень, в заснеженное поле. Что ему за забота, коли совсем свободен.Ставни надо бы поправить. Постукивает одна, незакрепленная, словно косточки стучат на счетной доске, меряя всё сущее сухим языком беспристрастных цифр. Разных, важных и не очень. Ярко пылающих, тихо тлеющих и врезавшихся в память черными пережжеными клеймами.Вот уже и десятое число. А казалось, только праздновали Рождество. Семнадцатое Рождество по новому стилю, как мрачно пошутил кто-то за небогатым праздничным столом. Последнее Рождество для Фёдора, да и для кого-нибудь ещё, может быть. Каждый новый декабрь и каждые новые похороны, словно вехи в память о том, кто был похоронен одним из первых. Щелкает новая косточка, замыкая ряд…Год девятнадцатый, год бытовых треволнений и карьерных перемен. Год знакомства. Мимо таких, как он, не проходят просто, безразлично скользнув взглядом, как по множеству ручных адъютантиков многочисленных командующих, бывших до и будущих после. С такими приходится считаться.А потом… Осторожное расхаживание вкруг друг друга, плещущаяся где-то на донышке неприязнь,?— уж больно суров, резок и амбициозен! И медленное, мучительное сближение, когда каждый последующий робкий шаг навстречу открывает все новые и новые глубины, позволяя вдыхать свободнее и ликовать в первом восторге удивления, обнаруживая в другом отражение собственных идей и устремлений.Семью годами его старше. Ловил на себе озадаченные взгляды, слышал невольно перешептывания за спиной. Да по возрасту ли ему в заговорщиков играть? И презрительно оттопыренные губы юнцов-молокососов, пышущих бестолковой удалью. Что ему надобно среди них?Нет, не честолюбивых замыслов и не верховных постов было надобно. Эту надобность видел он с затаенной тревогой в чужих глазах и делах. Утешал себя тем, что молодому, да не по возрасту опытному офицеру это простительно. Ведь и ему самому место подыскать нужно было. Место для совести своей, совести и человеколюбия. Не должно человеку владеть братьями своими и унижать их тем. Иначе и человеком называться нельзя. А что злословят за спиной, так то неизбежно и особого внимания недостойно.Многое казалось особого внимания недостойным, когда дела службы наваливались. Дай Бог дышать успевать промеж бумаг да интендантских дрязг. Оттого и пошло всё прахом. Ну да задним умом все сильны.Шесть проклятых тысяч. Воистину, Иудины серебренники. Да разве ж были они первыми? Сколько было тех сумм, и поболее этой, о которые чуть не споткнулись. Или споткнулись давно, да летели в пропасть слишком долго и плавно, чтобы спохватиться вовремя.И мысль грызет и скребет на душе ночами, словно мышь в темном сыром подполе. А если пошел бы тогда на сделку с совестью, заплатил, замял, заткнул ассигнациями поганый предательский рот? Может и повернулось бы все по-другому? И мучился бы сейчас несовершенством морали собственной, да зато не один… И обида бы та, последняя, неразрешенная, не висела бы над душой все долгие семнадцать лет.Да и что можно было взять с собой, кроме обиды той, злости, растерянности, да всё возрастающего чувства обреченности. Сначала на допрос в проклятый тринадцатый день декабря, а потом и в крепость. Чем защититься от страшного июньского разрешения взятого за полгода до того аккорда.Пятеро повисли на кронверке. Слухи в крепости, словно ледяной сквозняк, также быстры и также студят до самого сердца. Слушать не хотелось, верить не хотелось. Хотелось проснуться давно и далеко, в совсем другой жизни, в теплом хлебосольном Тульчине. Услышать голос, увидеть улыбку. Сесть за любимый инструмент и исполнить эту пьесу в четыре руки совсем иначе.Но поверить пришлось.—?Пора идти,?— она шепчет, не желая напугать, и кладет теплую ладонь на ноющее еще с вечера в приступе ревматизма плечо. Вечная память о рудниках, будь они неладны.Поцелуй, запечатленный на костяшках натруженных пальцев, как жалкая и мучительно несоразмерная благодарность.Маша. Тридцать два года драгоценной жизни, потраченные на недостойного и минуты ее. Кривит губы горькая усмешка. Полжизни провел за финансовыми подсчетами, крепко положил себе долгов ни в коем случае не делать. А вот хоть одним, да всё равно обзавелся. И из всех?— самым неоплатным.Как бы вынес все, что сам на свою голову накликал? Без неё, без её тихого ?Ничего, Алешенька, Бог даст, справимся как-нибудь?. И нечего дать взамен, кроме своей неуклюжей и бестолковой любви.А идти и правда пора. Вслед за скрипучим возком по ледяной дороге, туда, где в последний раз преклоняют голову несчастные, бесприютные, отвергнутые собственной страной, чьего блага они имели неосторожность так пламенно желать.Туда, где обретаются многие, но ждёт только один. Тот, что стоит в стороне от похоронной процессии, невидим никому, кроме бывшего генерал-интенданта второй армии Алексея Петровича Юшневского, ныне ссыльнопоселенца, и смотрит, как и раньше, прямо и твердо.И не угасло в тех глазах былое пламя. Разве что не жжет оно теперь все и вся без разбору, как беспощадный лесной пожар, а горит ровно и спокойно, как огонь в щедро отобедавшей дровами печке, зовущий продрогшего после долгой и трудной дороги путника присесть рядом и отогреть застывшее тело и заиндевевшую душу.И когда вдруг невыносимо стиснет грудь, не давая сделать и глотка морозного воздуха, и не достанет сил поднять голову от земного поклона, он опустит взор, запахнется поплотнее в походный плащ, протянет руку и поможет подняться со стылой сибирской земли, и поведет с неё прочь, втаптывая в снег рассыпавшиеся счетные косточки и нисколько того не замечая.