Спикатто (1/1)

Кирилл никогда не был фанатом классической музыки, поэтому к возможности посетить филармонию отнесся скептически. Но у Аси пропадал билет, а он уже проговорился, что не занят в тот вечер, и ?ну Кирюш, пожалуйста, сходи, потом расскажешь? – так что пришлось ему тащиться через полгорода, чтобы послушать какого-то Шнитке. Кресла до ужаса неудобные, публика состоит в основном из людей за сорок, которые за каждый случайный шорох или неосторожное движение смотрят на него так, будто он лично развалил страну, а потом еще и сплясал на обломках. Баром с пивом тут и не пахнет, отмечает Кирилл. Вздох рвется с его губ вслед за вздохом – а окружающие его тетушки издают неодобрительное цоканье за цоканьем. Он еще раз отчитывает себя за мягкотелость и недостаточное упрямство – и зачем он только пришел сюда? Остался бы дома, потягивал пиво, писал стихи. Или провел бы стрим для своих пятнадцати тысяч подписчиков – может и задонатил бы кто на пачку сигарет…От скуки он рассматривает музыкантов, благо, сидит он достаточно близко. Пытается понять, действительно ли они так заинтересованы в том, что играют – или же страдают от взвизгивающих рваных звуков примерно так же, как он сам. Клавишник за роялем явно играет вполсилы, скрипачи как будто бы переговариваются между собой, и один раз фальшивая нота режет его слух, а вот виолончель… Виолончель всего одна. Она – девушка за музыкальным инструментом – сидит так прямо, будто она сама – напряженная струна, и в то же время в каждом ее движении, в каждом взмахе смычка скользит неземная или эфемерная или Кирилл не знает какая – легкость. Каштановая прядь волос выбилась из пучка и упала на лоб, отбросив тень на лицо. Пальцы левой руки не скользят по грифу, а ласкают его, извлекая из него ноту за нотой, истеричную и всхлипывающую, и Кириллу кажется, что виолончелистка сейчас расплачется навзрыд – и он тоже, вслед за ней.Нервная музыка, противная тетка по левую руку, затхлый совковый запах – все перестает существовать, меркнет и отступает.Пьеса заканчивается, и тишина режет уши. Музыканты встают на поклон, и Кирилл тоже поднимается вслед за хлопающим залом, в какой-то надежде, что девушка с виолончелью поймет, что он аплодирует только ей, что весь зал должен аплодировать только ей.Потом он ждет, и ждет, и ждет, надеясь, что он стоит у единственного входа в здание, переживает, что у виолончелистки будет еще один концерт, жалеет, что выбросил брошюрку с составом оркестра и не может посмотреть имени, думает, может ли он быстро купить цветов, не выпуская двери из виду, и мысли путаются в голове, разбегаются, как испуганные мышата, так что, когда девушка наконец выходит, Кирилл стоит перед ней совершенно потерянный, не подготовившийся, не знающий, что говорить – и как вообще разговаривать с девушками, играющими на виолончели. – Молодой человек? Вам помочь? – почему-то она первая обращается к нему, вблизи еще более прекрасная, чем ему показалось в зале. – Эм… Нет… – он запинается, краснеет, и от хлынувшей к щекам и ушам крови смущается еще сильнее, – я просто восхищен вашей игрой. Вы играли лучше всех в этом оркестре.Внутренний голос посмеивается над ним, мол, дурачок ты, на вписках с девушками сосаться горазд, а как доходит дело до настоящей леди – все, сдулся. Кирилл его посылает куда подальше, не отрывая взгляда от виолончелистки. – Спасибо. Если честно, моя коллега заболела, нас должно было быть две… Ну, вы знаете, в симфоническом оркестре должно быть две виолончели. Наташа играет еще лучше, но ей не нашли замену, так что пришлось выкладываться мне, – она улыбается чуть растерянно. Футляр с виолончелью кажется слишком большим для ее хрупкой фигуры. Она примерно на полголовы ниже Кирилла, и даже в длинном пальто широкого кроя выглядит до безумия маленькой и уязвимой. У нее удивительные глаза – разного цвета, голубой и серо-зеленый. – Если честно, мне все же нужна помощь, – признается Кирилл, – мне бы хотелось узнать ваше имя. И проводить вас до… – Метро. Это не имя, если что, – она смеется и протягивает ладошку, – я Марина. – Очень приятно, Кирилл. Мы можем перейти на ты? – Конечно, мне кажется, я не слишком старше тебя. Если не младше. Они направляются в сторону Невского Проспекта, и он не может перестать смотреть, как она щурится теплому апрельскому солнцу. На свету ее каштановые волосы отдают рыжизной, и она идеально вписывается в погожий мартовский Петербург – как яркий мазок краски.– Мне двадцать пять, а тебе? Ты любишь классическую музыку? – Спрашивает она, переведя взгляд на Кирилла. – Двадцать четыре – и я полный ноль в классике. Я немного разбираюсь в музыке, я сам ее пишу, но не классику. Мое образование в этом плане закончилось на трех классах музыкалки.– Я уважаю самоучек, – кивнула она. – Хочешь, я понесу твою виолончель? Кирилл протянул было руку, но Марина внезапно отстраняется, смотрит на него с укором, даже с испугом.– Прости, – выдыхает она спустя секунду, – это очень дорогой для меня инструмент, во всех смыслах. Я не доверяю его малознакомым людям. – Буду знать, – он переводит взгляд на канал Грибоедова, – смотри! Я раньше не видел тут уток. Целый выводок. – Да, они редко залетают в город… Давай покормим их? Только не хлебом, им от него плохо, им и так туристы, наверное, накидали булок. Нужен салат, я читала, что они его любят. Они находят магазин и покупают упаковку айсберга, а потом кормят птичье семейство и говорят о какой-то ерунде, и Марина соглашается встретиться через несколько дней, чтобы выпить кофе и погулять, и предлагает ему сходить на концерт Стравинского через неделю, а Кирилл, конечно, соглашается, удивляясь ей и самому себе. Через три недели она показывает ему виолончель и разрешает донести ее – уже до ее дома. Кирилл называет ее Мари? – и она в восторге от этого. Сокращенное имя очень ей идет, едва ли не больше, чем ее собственное.– Это имя такое воздушное, – говорит она, – такое нежное. – Если бы я придумал что-то еще более невесомое – я бы называл тебя так, – отвечает Кирилл, – как ты постоянно носишь виолончель? Она такая… тяжелая? – Я привыкла, – пожимает плечами Мари, – я лет двадцать уже хожу с ней. Могу взять, если тебе тяжело. – Вот еще, ты же доверила ее мне. Я должен исполнить свой долг. Она смеется, останавливается, чтобы завязать шнурок на ботинке. Непослушная прядь выпадает из прически и, когда Мари выпрямляется, Кирилл заправляет волосы ей за ушко.– Зачем ты сделал это? Она опять выпадет через три минуты. – Я готов смотреть в твои волшебные глаза бесконечно долго, так что буду поправлять ее столько, сколько придется, – серьезно отвечает Кирилл. – И виолончель твою тоже буду носить сколько угодно. Сквозь смех она целует его, оторопевшего – и в то же время безумно счастливого. – Ты такой смешной, – говорит она, отстраняясь, поправляет сползший берет, – и такой лохматый. Как будто у тебя на голове вот-вот птицы гнездо совьют. – Они уже свили, – бормочет Кирилл, – кукушки, кажется.Они стоят посреди улицы, Кирилл с виолончелью, Мари – с зонтиком и молча смотрят друг на друга, прежде, чем рассмеяться и снова поцеловаться. В его обшарпанной однушке, не знавшей ремонта уже лет двадцать, Мари смотрится, как рыжий осенний лист в серо-черном Петербурге: ярко, но в то же время совершенно естественно. Они часто молчат, занимаясь своими делами – Мари читает ноты или слушает музыку, Кирилл музыку пишет. В комнате пахнет растворимым кофе и свечкой из ?Икеи?. – Тебе не хватает кота, – говорит Мари, – для полной атмосферы уюта. – Зачем мне кот, когда есть ты. Просто приходи почаще. Она прижимается к нему и мурчит – точь-в-точь котенок. – Куда мне еще один, – продолжает Кирилл, пальцы скользят по ее распущенным волосам, – ты будешь ревновать меня к нему. – Не буду. Ты же знаешь, я вообще не ревнивая. Тем более к котам. Это ты будешь ревновать меня к нему. – Если я и заведу кота, то только с такими же глазами, как у тебя. – А ты знаешь, что белые кошки с гетерохромией глухие на одно ухо? А белые кошки с голубыми глазами всегда глухие. Мари встает с кровати-дивана-рабочего места Кирилла, замирает в дверях. – Если ты решишь расстаться со мной и найдешь кого-то еще, кого ты будешь любить так же, как меня, – говорит она, – я не буду ревновать. Потому что я люблю тебя. Он не знает, как на это реагировать – то ли признаваться в любви до гроба, то ли говорить, что он тоже не будет ревновать, если что.Пока он соображает, Мари уходит на кухню, и оттуда доносится ее веселый голос: – У тебя тут пакет вина в холодильнике. Ты присоединишься? Кирилл стряхивает с себя оцепенение и отвечает, что будет, конечно. За несколько месяцев можно было и привыкнуть, что его девушка легко начинает серьезные разговоры – и так же легко от них уходит, думает он. Через десять месяцев Кирилл понимает, что он должен начать откладывать на кольца и свадьбу. Он дает пару небольших концертов, берет подработки, надеясь, что контекстная реклама на его ноуте не спалит то, что в последнее время он регулярно просматривает ювелирные сайты. Он знакомит девушку с родными – по скайпу, правда, потому что в Волгоград ехать некогда, у Мари концерт за концертом. Он иногда ужинает с ее семьей и терпеливо смотрит фотокарточки вместе с ее полуглухой бабкой (она от Кирилла в восторге). Через одиннадцать с половиной месяцев он покупает две тонкие полоски серебра – Мари не выносит массивных украшений. По-хорошему, надо, конечно, делать предложение с помолвочным кольцом, но Мари часто говорит, что это все ерунда, и она с радостью наденет кольца одновременно с будущим супругом. Кирилл распахивает глаза, хватая ртом воздух. Он снова путешествовал во времени в своих снах – и, пока простые люди мечтают получить эту суперспособность, он не знает, куда от нее деться. Это все Андреевы разноцветные глаза. Сон все еще переплетается с явью, и ему кажется, что рядом с ним на подушке лежит Мари, как обычно, отобрав у него все одеяло и подмяв его под себя. Ее не стало полтора года назад. Его Марины, его милой Мари, его первой виолончели, его невесты. Кирилла тогда разбудил звонок ее отца. Он слушал – и думал, что он просто не проснулся, что это какая-то ошибка, что это происходит не с ним. – Этого не может быть, – сказал он и бросил трубку. Смотрел на свои руки, которыми еще вчера касался ее тела, была суббота, а она всегда по субботам уходила ночевать к родителям, и он поцеловал ее на прощание, сначала в губы, потом в висок, а она повисла на его шее и долго обнимала его. Потом он не раз спрашивал себя, знала ли она что-то? Догадывалась ли она? Кирилл не помнит, что сказали после вскрытия. Вроде бы инсульт. Она была в группе риска. Его убеждали, что она умерла без боли. Ее лицо выглядело безмятежным и озаренным, будто во сне она поняла что-то, что могут познать лишь те, кому не суждено больше открыть глаза. Он не помнит похорон, потому что пришел на них пьяным. Потом не помнит еще две недели. Кажется, он выл в подушку и пил, не просыхая ни на секунду. Глаза болели от слез и бессонницы, в горле постоянно саднило от сигаретного дыма, в голове – хмарь от алкоголя и горя. Помнит, что хотел покончить с собой, но не было сил и смелости сделать шаг с табуретки, замер, скинул с шеи петлю, коря себя за слабость и трусость. Умирать, оказывается, чертовски страшно, даже если ты не в силах продолжать жить. Кирилл стискивает зубы и идет на кухню, выпить воды, выкурить пару сигарет. На телефоне высвечиваются цифры – 04:53, но он, наплевав на манеры, пишет смс-ку Асе. ?Привет. Прости, что огрызался. Перестать сливать бабки не обещаю, но постараюсь быть вежливее. Давай мир??В конце концов, когда он пьяный шлялся по подворотням, когда он проводил часы, перетекающие в дни, у холодного могильного камня, когда он раненым зверем метался по комнате, именно Ася вела его паблик, договаривалась о туре, ночами сидела рядом и, как могла, успокаивала, одновременно с этим решая все проблемы, в том числе, создаваемые им самим. В конце концов, благодаря ей в жизни Кирилла появилась Мари.Спиккато (итал. spiccato) — музыкальный штрих, используемый на струнных смычковых инструментах. Извлекается броском смычка на струну; получается короткий отрывистый звук.