Глава 1 (1/1)

Воробьиная, кромешная, оскаленная,Хриплая, неистовая стая голосит во мне.(с) ГрОб - Вечная веснаВода была мутная, холодная и отдавала машинным маслом, которое, казалось, тонкой пленкой растеклось по поверхности. Однако в этом Кёртис был не уверен - разноцветных бензиновых разводов он не разглядел. Когда-то давным-давно, почти что в прошлой жизни, он часто видел, как в липких лужицах после дождя расплывались радужные круги от пролившегося на асфальт бензина - это казалось обычным и совсем не сказочным. Сейчас бы он, пожалуй, удивился, сколько лет не видел ничего цветнее угля и ржавой пыли.Вода была мутная, но ничем не пахла - это второе, что он проверил, прежде чем пробовать ее на язык. В своей жизни он пил вещи куда более отвратительные, чем даже протухшая, воняющая плесенью вода. В их тусклом закрытом мирке с водой было почти так же сложно, как и с едой - если передние вагоны обеспечивались бесперебойно, благодаря отлаженному процессу растапливания льда и снега, то задним доставалось только то, что было положено по нормативам. Стакан в день. Такая вода пахла то ли хлоркой, то ли содой, то ли старым угольным фильтром пополам с ржавчиной. Сейчас же перед ним простиралась целая река, или пруд, он выхватывал полузабытые за ненужностью слова из памяти, катая их на языке, а затем наклонился над поверхностью и жадно зачерпнул полной ладонью. На вкус машинным маслом она не отдавала, разве что кровью и потом с его собственного лба и носа. С волос капало, мокрая одежда ощутимо тянула, он никак не мог вспомнить, почему не скинул на глубине хотя бы тяжелую куртку, которая, намокнув, стала практически неподъемным грузом. Только вот въевшиеся инстинкты было не так просто заткнуть. Куртка была старая как их мир, латанная, перешитая, непонятно кем и когда ношенная, она трещала на его плечах, в рукавах была чуть коротковата, пуговицы местами отвалились, а на спине из шва торчали ярко-алые нитки, которые от старости и грязи стали темно-багровыми. Конечно, если бы кому-то захотелось рассмотреть. Кёртис мимолетно подумал, что той девчушке из поезда, может быть, и стало бы интересно. Куртку бросать было нельзя, несмотря на возраст, она могла ему послужить. А не ему, так кому-нибудь еще - вещи никогда не пропадали даром, в отличие от людей.Он сделал последний глоток, встал, вытирая ладонью мокрый рот, сглотнул и отряхнул куртку, разбрызгивая во все стороны тяжелые гроздья капель. Можно было двигаться дальше. Это ведь единственное, что он сейчас мог, да? Найти поезд, найти ставший привычным, вписавшимся в картину мира, снег, надо... было идти. Вот только через пару шагов он грохнулся обратно на колени и его вывернуло водой на мокрый берег.Кёртис поднял взгляд от грязных, в комьях земли и ила, коленей и осмотрелся. Снега не было, поезда не было, мерная гладь реки, далекие здания на горизонте, прямые и гладкие, как протеиновые блоки, поставленные набок, только белые, сияющие и бликующие на солнце. Он поднялся и сделал шаг, желудок тут же скрутило, к горлу подступила тошнота и неприятная, затхлая горечь, а левая рука начала так нестерпимо болеть, что перед глазами забегали мелкие черные мошки. Кёртис застонал, едва слышно, по привычке, зажмуриваясь и пытаясь размять сведенное болезненной судорогой предплечье, но пальцы промахивались, задевая то бедро, то край куртки, то лоскуты ткани. Жилы напряглись, он попытался разжать кулак, но не смог, и только тогда скосил взгляд вниз - черных точек становилось все больше, через их мельтешение едва пробилось изображение оборванного, слишком короткого и слишком пустого рукава. Желчь поднялась по пищеводу, подступила к горлу, и его снова вывернуло, сухими спазмами и отчаянием, женским криком в ушах, яркими вспышками, оглушительным лязгом вечного поезда, чей смысл был разве что в самом движении. Кёртис шагнул вперед, и шаг за шагом, прыжок за прыжком, вверх по склону, крутому, глиняному, выше и выше, дальше, соскальзывая и поднимаясь, подтягиваясь на каждом мало-мальски крепком корешке. Почти невидящим взглядом он осматривал каждую кочку, словно именно за ней мог укрыться поезд, потому что такая махина не могла просто утонуть или провалиться под землю. Поезд скользил по белому полю среди белоснежных гор в совершенно белом мире. Кёртис в очередной раз поскользнулся, неловко завалился на бок и вскрикнул, приземлившись на левую руку. Он встал, опираясь на колени.Снега не было. Кёртис шел посреди дороги, рядом с ним со свистом пролетали машины, сигналя и пытаясь вывернуться, когда его начинало кренить из стороны в сторону. Солнце было в зените, Кёртис шагал по желтой линии, бережно прижимая ноющую руку, она почти не болела, пульсировала, напрягалась, словно его ладонь была сжата, а ногти впивались в грубую кожу. Неровные нестриженые ногти.Его подобрали через километр, брезгливо подняли под руки, запихнули на заднее сидение машины, недовольно бурча про всякую пьянь, рвань, налоги и Трампа. Кёртис этого не помнил, он прикрывал глаза от мигающих синих и красных огней, баюкал руку и смотрел на совершенно чистые коврики под ногами, которые медленно тонули в стекающей с ботинок и штанов воде. С желтыми пыльными разводами. Одно из завихрений изящно изогнулось, словно кокетливо, а потом распалось на парочку помельче, те окрасились охрой, подмигнули ему и окончательно пропали. Скрипнула дверь, Кёртис отметил это краем уха, на переднее сидение, водительское, прыгнул тот самый недовольный мужик, рванул на себя рацию, та захрипела, словно приветствуя, словно отзываясь на прикосновение, как послушная любовница. Кёртис облизнул губы и повторил этот хрип, закатывая глаза и, наконец, отрубаясь.Снега не было, поезда не было, не было мальчика и девочки, двигателя или грёбаного Уилфорда, не было ничего, за что он мог бы держаться.Сознание проступало урывками, Кёртис щурился, пытаясь осмотреться, отвыкшие глаза резало яркими флюоресцентными лампами, белое затапливало привычные грязно-бурые разводы, появляющиеся за мгновение до поднятия век. Он не любил серый цвет, он отвык от чистоты. Он хотел обратно, в неожиданно ставшую привычной грязь, освещенную закопченными лампами, в скопление темно-бурых людей в оборванных одеждах, туда, где остались его люди и его время.Руки забились по мягким простыням, пятки утопали, увязая в перине, как в болоте, как в нечистотах, как в речном иле. Он кричал и сам не слышал свой крик, белое пробиралось по горлу и отбирало у него даже голос. А потом навалилась тяжесть, словно перина забилась в глотку, душная, пахнущая пенициллином и нашатырем, и пара десятков теплых бетонных блоков. Сдавленный и отфильтрованный воздух выбивался из легких, отчего он не мог даже выть. Бетонные блоки что-то шептали ему, почти нежно, ласково, как полубезумная мать мертвого младенца, сидящая под самым потолком, на верхней полке, как на жердочке. Она улыбалась, он помнил, и поверх нее громоздились бетонные блоки, пара сантиметров обшивки, а потом вечная мерзлота, он молотил единственной рукой, кулаком, туда, где было теплее и мягче всего. Пустота шептала вокруг, щебетала, что-то кричала в отдалении, отдаваясь в ушах писком приборов, а потом обволокла его, мягко и нежно, щипая за предплечья так расслабляюще. Тяжесть рассосалась, бетонные блоки превратились в пыль, мать тонко захихикала и пропала. Темнота манила, блаженная и шепчущая темнота.***- Кёртис, время завтрака, - едва слышно слышно звякнул поднос, девушка-медсестра села на стул рядом, вооружаясь ложкой.У нее были чистые светлые волосы, заправленные под форменный синий берет, тонкие белые руки с темно-синими прожилками вен, Кёртис на самом деле почти ценил, что она не надевала перчатки, когда приходила к нему. Ее звали Линда, ей было двадцать пять, она работала медсестрой пару лет и, пожалуй, она ему нравилась. Ему нравилось, что она к нему приходила - одиночество казалось невыносимым. И тишина, только мерное гудение приборов. Если бы он мог хотя бы шевелить руками...Кёртис прикрыл глаза, выдыхая, помещение все равно было слишком светлым, несмотря на опущенные жалюзи - его первое невнятное требование, как только он пришел в себя. Это было вчера, или раньше - сложно отследить время, когда тебя вырубает каждые пару часов. Если бы его не пичкали лекарствами, он бы, скорее всего, точно знал, сколько времени прошло, однако с таблеток его не снимали, вводили внутривенно и никогда не убирали стягивающие его ремни.Местная еда была лучше, чем он помнил, богатая вкусами, сладкая и одновременно соленая - он не помнил название каши, но она была мягкая и сытная. Линда аккуратно зачерпывала содержимое чашки, звякала ложкой о край, собирая лишнее, и подносила к его рту. Медленные движения завораживали, Кёртис смотрел на ее руки и, не задумываясь, глотал. Это происходило уже второй раз, может быть, третий. Она сказала, что ему нужно хорошо питаться, чтобы поправиться. Кёртис забыл, что когда-то были такие люди, сытые и непуганые.Его отвлек стук в дверь. Линда вспорхнула со стула и, оглянувшись, кивнула вошедшему.- Кёртис, сейчас с тобой поговорит врач, а затем я вернусь, хорошо? - она мягко ему улыбнулась и вышла, едва заметно покосившись на мужчину в дверях.На вид ему было лет сорок, может, сорок пять. Учитывая местные условия жизни, Кёртис полагал, что ему могло быть и под шестьдесят. Худое лицо, хорошие зубы, аккуратная прическа, он подошел ближе и уселся на тот же стул, чуть поерзал, словно примеряясь, а затем откинулся на спинку и сцепил руки в замок, примостив на колене.- Доброе утро. Кёртис, верно? Меня зовут Доктор Смит, - он скользнул взглядом к подносу с кашей на столике рядом с кроватью и едва заметно улыбнулся. - Плотный завтрак - залог крепкого здоровья, так?Кёртис не знал, что ему ответить, мысли еще немного путались, мерно капала капельница с прозрачной жидкостью. Он перевел взгляд на миску. Та была чисто-белая, без щербинок или трещин. Это казалось важным - он давно не видел не то что керамики, а чистой посуды в принципе. Разве что в двигателе Уилфорда. Он закрыл глаза и выдохнул.Когда он открыл их, Смит смотрел прямо на него, но не пристально, а словно рассеивая взгляд, так, что не зацепиться. Кёртис кивнул, доктор - опустил плечи, улыбка стала чуть шире.- Хорошо спалось?Кёртис решил, что тот издевается, тело ломило, рук он практически не чувствовал, и только глядя на шевелящиеся пальцы, особо не паниковал.- Как вы себя чувствуете? У вас кружится голова?Пальцы у него были живые, они словно поглаживали друг друга, едва заметно. Кёртис разглядел дорогие на вид часы, по-привычке удивился их целостности, а потом одернул сам себя - он не дома, тут все иначе - сытая жизнь, полные, румяные люди, много воды и еды и полная свобода у всех, кроме него.- Когда меня развяжут? - голос у него был хриплый, горло пересохло, он сипло выдохнул, стараясь не закашляться, и посмотрел на кружку с водой на том же подносе.Доктор, видимо, догадался, на что он намекает, и помог ему сделать пару глотков, а затем ответил таким тоном, словно ответы на его собственные вопросы были не важны.- Кёртис, вы иногда впадаете в состояние аффекта, - он на мгновение замолчал. - Как только это прекратится, вас развяжут. Скажите, что последнее вы помните?Ответ Кёртиса не устроил, он хотел, чтобы его развязали прямо сейчас, но... он действительно иногда впадал в забытье. Висок резко кольнуло, он скривился и попытался потереться им о подушку.- Я помню, как шел по шоссе. Я выбрался на берег, склон был крутой и скользкий. Я... видел поезд? - говорить прямо Кёртис не решался. Он не видел поезд, и не видел привычного снега, он не видел зарева пожара, который однозначно бы разгорелся на месте крушения, он был почти уверен, что никакого поезда не было, или был, но не там.Доктор Смит посмотрел на него нечитаемо, склонил голову и потер подбородок.- Ближайшие железнодорожные пути в паре миль от того места где вас нашли, - он вздохнул и достал из нагрудного кармана маленький блокнот с ручкой. - А теперь скажите, что общего у карандаша и самолета?Кёртис вскинул взгляд и посмотрел ошарашено, чего он точно не ожидал, так это такого резкого перехода. Смит смотрел прямо, участливо и совершенно серьезно.- Я... не знаю? - что такое самолет он помнил, карандаши видел в поезде, но что могло быть общего?Доктор Смит улыбнулся, чуть наклонил голову и чиркнул пару строчек в блокноте.- Был рад с вами познакомиться, Кёртис, - он поднялся и чуть склонил голову, прощаясь. - Линда сейчас к вам вернется, не стоит давать завтраку остыть, верно?- Они оба продолговатой формы, так?Доктор обернулся у дверей, снова наклонил голову, улыбаясь, и ничего не ответил.А через двое суток Кёртиса, во время очередной отключки, перевезли в психиатрический госпиталь.Точнее, о том, какой именно это госпиталь, он узнал позже, гораздо позже того, когда очнулся в незнакомой, но такой же светлой палате. Окна точно так же были закрыты жалюзи, тенью просвечивали решетки. На стенах не было ни пятнышка, ни лишней тени или замысловатого изгиба краски - взгляду невозможно было зацепиться, и это напрягало. Он все еще был привязан, но мог чувствовать руки, правда, теперь только одну ладонь. Впрочем, особого шока он не испытал, но, как полагал, только до того момента, когда его выпустят. В том, что это произойдет - он не сомневался.Сознание было чистое, боли не было, немного беспокоили мышцы и непривычное ощущение сытости. Это ощущение с того момента его ни разу не отпускало. Но через два месяца он свыкся и с ним. Его развязали и не пристегивали даже на ночь - от кошмаров он кричал, но уже не пытался пробить культей стену или свалиться с кровати от судорог и рыданий. Он кричал, сжимал пальцы на одеяле так, что поутру разжимать их получалось только с усилием. Голос был сорван, однако говорил он только с врачами и своим личным психотерапевтом. Иногда его спрашивали на групповой терапии, и иногда он отвечал, хрипло и односложно.На сознании словно висело белое марево. Его спрашивали о детстве, он вспоминал мертвую мать из поезда с маленьким мальчиком, он вспоминал двух пареньков в двигателе, вереницу из тех кто не вернулся, иногда он вспоминал самого себя - вот он катится на трехколесном, своем первом, велосипеде по осенним лужам, а колеса оставляют четкие мокрые следы. Именно это он и говорил. Про велосипед, про запах асфальта после дождя, про яблочные пироги матери, про ее надрывный кашель, про белую ладонь на груди - как она комкала цветастое ситцевое платье. Он не был уверен, что это реальность, а не плод его фантазии, замешанный на ситкомах 60-х годов. И об этом он тоже говорил. Его спрашивали про то, что было потом, тактично опуская сомнения в реальности, и Кёртис молчал. Они подозревали в нем амнезию как реакцию на стресс, на вытеснение, абьюз и плен - и через сутки его расспрашивали полицейские, задавая те же стандартные вопросы. Кёртис мог говорить им про пироги, маму и лужи, он мог даже сказать про сломанные пальцы левой, теперь отсутствующей, руки, но он ничего не мог, не желал говорить про поезд. Его психиатр был доволен. Это другой мир, чистый и сытый, он смотрел телевизор - его включали в холле на пару часов в день - и все больше Кёртис сомневался, что хочет назад. Он ненавидел себя за это, почти искрене, ведь там его люди, он должен был вернуться. Он должен был выйти из госпиталя и вернуться назад. Есть вход - найдется и выход. Он не хотел.Выход приходит к нему сам.Их было трое - какой-то напыщенный франт из тех, кого Кёртис не переносил на дух, девушка и мужик, повадками похожий на охранника поезда, как если бы у него были настоящие патроны. Франт что-то усиленно втолковывал идущему рядом с ним доктору, мужик внимательно оглядывал окрестности, а девушка смотрела прямо, иногда поворачиваясь к разговорившемуся франту. Они остановились недалеко от их группы - благодаря хорошей погоде было решено провести очередное занятие арт-терапии на улице, рассевшись кружком прямо на траве. Кёртис держал перед собой пустой лист бумаги, закрепленный на планшете, крутил в пальцах мелок веселого оранжевого цвета. У него были наброски, состоящие из соединенных линиями прямоугольников, которые он пытался превратить во что-то менее напоминающее поезд, или кирпичную стену, если на то пошло, а также незатейливого солнышка в углу листка, все как положено - с широкой улыбкой, и лучиками один короче другого. Он смотрел на компанию людей и почти не слушал, что говорил терапевт.У девушки были длинные темные волосы, они рассыпались по красной ткани пиджака невесомым облаком, скользили от любого движения. Кёртис смотрел, как они блестят на солнце, а она смотрела на своего спутника, на врачей и, иногда, ему казалось, что она смотрит на него - и это почти пугало, потому что взгляд у нее был осмысленным, словно она действительно знала, на кого смотрит. Не на одного из пациентов психиатрической клиники, а на него самого, того самого Кёртиса, с руками - рукой - по локоть в крови, грязи и попытках облегчить жизнь ближним своим. По локоть в справедливости. Он усмехнулся и опустил глаза на рисунок, начиная яростно пририсовывать прямоугольникам веточки и листочки, пытаясь выдать за кусты, поэтому не заметил, как она оставила своих спутников и пошла в его сторону. Он почти шарахнулся, когда ощутил чужое присутствие в метре от себя, как раз тогда, когда она остановилось - и Кёртиса ни сейчас, ни потом не могла оставить мысль, что он почувствовал ее только потому, что она позволила.- Кёртис, здравствуй, - она протянула ему ладонь, маленькую и хрупкую. - Меня зовут Ванда.Где-то за ее спиной в их сторону бежали врачи, франт с охранником, Кёртис еще успел подумать, что реакция у них слишком заторможенная, а потом Ванда улыбнулась ему так, словно все понимала. Он пожал протянутую ладонь.- О, да мы стоим у истоков великого сотрудничества и чего-то там дальше по тексту. Я Тони Старк, уверен, со временем ты сможешь запомнить это имя, оно не сложное. Я мог бы проговорить по буквам? Что? Нет? Ты оскорбляешь мои самые низменные чувства, ну ладно, пора отсюда валить. Знаешь, от больниц, особенно таких, у меня начинается приступ несварения, очень поганые ощущения, скажу я тебе. Говорят, ты псих, мы подружимся, с этим лучше смириться. Кёртис ничего не знал насчет великого сотрудничества, но великие проблемы он уже предчувствовал. Ладонь у Ванды была теплой, он выпустил ее из руки и поднялся с травы.