1 часть (1/1)
Вдох-выдох. Взмах. Поворот. Сталь в руках поет одной ей известную песню, и за свою короткую жизнь Цинфэн сроднился с ней, как с сестрой. Выпад. Поворот. Взмах. Отцовский меч – продолжение руки: ничего ближе нет, важнее – тем более; каждый помысел – на острие. Цинфэн даже не помнит лиц. Дядины рассказы об отце и матери ни разу не рождали в сердце отклика. Но порой, как сегодня, чудится, что не рука правит лезвием, а наоборот, и последняя воля отца – защитить – живет, даже когда сам он отжил. Те, кто еще не боится шутить, порой таки шутят: родился не как все люди, а от клинка и ножен. Пусть. Вдох-выдох. Взмах. Поворот. Выпад. Надо слушать и слышать. Когда дыхание спокойно, поступь легка, а сердце бьется ровно, то ушам становятся доступны звуки, которые не под силу услышать ни одному смертному. Надо чувствовать и осязать. Нелепость – но даже воздух становится верным союзником, если тело не изнежено удовольствиями. Надо смотреть и видеть. Когда взор не затуманен красотами и голова занята лишь мыслью о трех чи (1) смерти в руке, можно заглянуть в разум противника и выторговать себе право на жизнь.Примечание 1: чи - 33,33 см в настоящее время, от 22 до 34 см в разные эпохи. То есть 3 чи ≈ 100 см, что соответствует средней длине меча цзянь, которым предположительно фехтует Чжао Цинфэн.________ Порой Чжао Цинфэн без мгновения покойник: его сердце в смятении, а взор устремлен так далеко, что не видит пропасти под ногами. Но пока ни одна живая душа о том не ведает, право на жизнь еще достижимо. Хилая, но все же стратегия. Этой весной яблоня – дядин подарок – цветет особенно щедро. Который день подряд ветер дышит сладостью, в густых ветвях до позднего вечера трудятся пчелы, а ночами, когда согретый солнцем воздух с гор спускается к низине, цветочный снегопад занавешивает темный провал окна серо-голубой вуалью – и сны под ней такие же сладкие, как четыре весны назад.В крохотном уютном дворе – десять широких шагов от монастырской стены до крыльца павильона – статной капризной яблоне тесно: мало солнца, нет места, а в первые годы Цинфэн по неосторожности ломал молодые ростки, когда упражнялся с мечом. От такого склочного соседства несчастное дерево резко потянулось вверх еще семнадцать лет назад и не прекращает расти до сих пор, а где-то на высоте в два человеческих роста вовсе решило, что можно вздохнуть спокойно, и постепенно укрыло двор пышным шатром, что в пору цветения похож на облако сахарной ваты. Когда старый павильон, чья крыша не знала молотка и гвоздя со времен основания Союза Хаоран, тоже оказался под ветвями неугомонной яблони, над ее выносливостью (наверное, зацвела бы много раньше, если бы ее не охаживали мечом) и над сомнительными педагогическими талантами Цинфэна (мало кому придет в голову прививать дисциплину дереву) не потешался только ленивый, а шицзе Шань между делом прозвала старый павильон скворечником. Потехи беззлобные и не в бровь, а в глаз. Цинфэн плохо ладил даже с деревьями, что уж о людях говорить. Над своим давнишним подарком дядя потешался по-своему: ?Снег весной – жди больших событий?, – и оставалось послушно ждать. Шутка ли, но цветочный буран за окном ни разу не проходил бесследно. В первую весну наконец расцвел он сам. Во вторую – вступил в свой первый настоящий поединок и победил. В третью – увидел того, с кем давно простились. В четвертую – время покажет. Ждать он умеет не хуже, чем управляться с оружием. Вдох-выдох. Взмах. Поворот. Сладкий весенний ветер под натиском стали свистит и стонет, как умирающий чахоточник. После долгих часов тишины в сердце ночи даже этот неприметный звук способен пустить мурашки по коже. Цинфэн может определить, как изменятся сила и направление ветра, по одному только гулу лезвия, а тем временем яблоня под окном цветет, как безумная, и шепчет – поет о своем, но эта песнь ему уже неведома, как и все, что не касается искусства боя. Ему неведомо столь многое, что иной назвал бы его несмышленым ребенком. Но не родился еще на белый свет смельчак, который бы так сказал. Нет ничего страшнее, чем беспечное дитя с мечом. Он бы рад испугаться себя, но единственный его страх – давний и тайный – столь далек, что ни одному журавлю (2) не долететь, не обшарпав крыльев о ледяные ветра.Примечание 2: журавль в даосизме священная птица с абсолютной энергией Ян и посредник между небом и землей. По легенде на журавлях летали бессмертные даосы и души умерших. В тексте подразумевается, что ни один журавль не залетает в Святую общину, потому что местечко ниже среднего.___________ Четвертую весну подряд его взор устремлен на север и желает видеть то, чего нет. За седыми пиками гор спрятано обещание, данное в дни мира. Страшнее ребенка с мечом только клятва, данная ребенком с мечом. Дни мира давно сочтены и те дети тоже канули в бездну лет: на месте одного теперь молодой мужчина со взглядом острее клинка, на месте второго – Чжао Цинфэн, уже не дитя, но час от часу не легче. Не то персонажи пошлых анекдотов, не то герои красивых легенд – про таких, как он, любят посудачить. Над ним же самим на всякий случай не потешается уже никто, а легенды ходят лишь о том, как позапрошлым летом Чжао Цинфэн в совсем не свойственной эрсин (3) манере вызвал на поединок одного ушлого господина, который возомнил себя чересчур особенным и посмел пригласить на чай.Примечание 3: (кит. 二形, пиньинь: èr xíng – ?две формы?) - гермафродит. Это слово я пишу слитно, не склоняю и ставлю ударение на последний слог, потому что могу. Что вы мне сделаете, я в другой стране.___________ Не потешаются – зовут в гости, почтительно кланяясь, но дядя велел не обольщаться: эрсин никуда не зовут просто так. Цинфэн и сам догадывался. За последние четыре весны он гостил в чужих весенних снах (4) чаще, чем в своих. Отвратительно.Примечание 4: весенние сны - эротические фантазии. Скажем нет эротическим сценам во сне (с)___________ Пусть. Чем больше о нем будут говорить, тем скорее слухи дойдут куда надо и вольются в кое-чьи бесстрашные уши. В доме того, со взглядом острее клинка , бесстрашие особого сорта – граничит с безумием, будто каждый от мала до велика уже бессмертен и непобедим в бою. Цинфэн уповает на это бесстрашие так же сильно, как на людскую молву. Он обещал Цинфэну поединок. Вдох-выдох – и сердце снова предает. Тот, с кем давно простились, в своей тоске по брату мог позабыть. Не было бы стольких смертей, не случись всего одной. Если взобраться на дядюшкину яблоню в ясный день и долго смотреть на север, то можно увидеть, что к призрачной горной гряде, как к лицу после продолжительной болезни, робко возвращаются каски жизни, а единственная дорога в ту сторону людная до неприличия. Либо бесстрашие заразно, либо старому демону Инь Бухо с возрастом стала отказывать память. Прямой, как стрела, путь ближе ко взгорьям теряется за серыми туманами, рожденным сотнями шагов, и уже не разобрать, куда он ведет дальше. Наверное, пока стоит мир, будет стоять и пыльная взвесь у перевала Байцан. Без карты или проводника до Святой общины – есть надежда, что хоть один праведный человек там еще остался, – запросто можно заблудиться в трех соснах. Так кажется Цинфэну в ясные дни. Сегодня, в стылое весеннее утро, когда шапки гор столь безжизненны, что еле отличить от седого неба, ему не кажется ничего. Меч лежит в руке неверно, мыслей в голове гораздо больше, чем надо, и одна из них о том, что надо было сначала позавтракать, а тянущая боль внизу живота – даже не боль, а ее проекция – докучает, как писк комара над ухом. Обычно эрсин ее не ощущают. Сживаются со своей природой играючи, перестают замечать. Цинфэн встречал всего троих подобных себе, но и этого хватило, чтобы понять: как у всех – не его случай. Обычно эрсин проживают каждый свой день как на сцене театра: идут в политики, учителя или музыканты – неважно куда, лишь бы не зачахнуть без внимания людей, и обязательно преуспевают в своем начинании, даже не замечая приложенных усилий; попутно набиваются в друзья или вовсе бывают в постели едва не у всех мало-мальски значимых особ провинции, причем чаще ради удовольствия, чем по весомому поводу. Если же повод есть, им грех не воспользоваться, чтобы сделать карьеру, заработать денег или прославиться и получить еще больше внимания. Даже если придется нарушить закон. Или если люди будут крутить пальцем у виска. Меньше чем полгорода приятелей, собутыльников и любовников – несерьезный подход к делу. Бросать деньги на ветер (чаще всего чужие) – любимая забава: зачем их считать, если найдется пара-тройка рьяных обожателей, которые с радостью обеспечат всем необходимым, а вскоре узнают друг о друге и передерутся насмерть? Оседать в конкретном месте и жить там до старости скучно и непрестижно: месяц назад в столице, сегодня в пригороде Сучжоу, послезавтра – как повезет, а по пути – череда выходок, о которых шушукается полстраны; каждая – с изяществом и легкостью, от которых волосы встают дыбом. Цинфэну не дано понять, его жизнь гораздо проще: меч, взгляд на север, остроумные шутки братьев и сестер. Безумные истории про эрсин, которые делали детей замужним женщинам, а потом сами рожали от их мужей, принято пересказывать с осуждением и исключительно шепотом, но не было еще на свете человека, способного пройти мимо, не обернувшись. Цинфэну не дано понять и этого. Как и взглядов, от которых хочется помыться. Пару лет назад, после отвратной сцены в городе, одной из многих, лекарь Шань, отец легендарных в своем сумасбродстве сестер Шань, объяснил как мог: ?Люди распущенны. Эрсин распущенны вдвойне, потому что природа одарила их сверх меры. Ошибочно полагая, что одаренность – ключ от всех дверей, они принимаются открывать каждую и не ведают, что за любой из них можно встретить погибель. Тем не менее блуждать в потемках в поисках себя не преступно. Преступно себя растерять по пути. И сдается мне, что ты, Цинфэн, открыл лишь одну дверь, но нужную?. И все же в мире боевых искусств таких, как он, жаловали даже меньше, чем женщин. Те, кто любят жизнь до беспамятства, если и способны проливать кровь, то разве что свою. Так считается. Ему не объяснили, что подразумевается под жизнью. Наверное, он сам должен понять. Но если жизнь – это когда оружие – продолжение руки, а тело – продолжение разума; когда свист лезвия в воздухе милее любой песни, а знать, как устроен человек, нужно не только для того, чтобы убивать, но и спасать, – если жизнь такова, то Цинфэн и впрямь души в ней не чает. ?Спасать? – едва ли не важнее, чем ?убивать?. В Святой общине, где от святости осталось одно слово, в такие тонкости больше не вдавались.За каждый лишний взгляд на север Цинфэн ругает себя на чем свет стоит, но четвертую весну подряд взор предает его с завидным постоянством и сам устремляется к перевалу Байцан. Со дня, когда зарыли последнюю могилу, путь туда выстелен молчанием. Порой чудится, что пригрезилось – и война, и мир, и обещание. Цинфэн смотрит в ту сторону и сегодня – до сих пор смотрит и едва помнит, чего ждет. Наверное, тот, с кем давно простились, тоже пригрезился. Шутка разума, ложь во спасение. Чтобы собака не сорвалась с цепи, не нужно морить ее голодом. Время для игр прошло. Цинфэн упустил момент, когда товарищ детства стал сначала вынужденным врагом, а потом тем, со взглядом острее клинка, и пришел в его разум взять все, что плохо лежит. Взять играючи, как в далеком детстве. На пути меча проекция боли во все еще непорочном лоне – хорошее топливо. Обычно эрсин о ней даже не помнят. Когда жизнь – сплошное приключение, мысли о боли каждую луну наверняка находятся на задворках ума.Ему не дано понять. Он лишь знает, как управляться с оружием. Все остальное слишком недосягаемо. Вдох-выдох. Взмах-выпад-поворот-взмах. Сегодня руки не в настроении подчиняться голове. Наверное, он переоценил себя и даже не знает, как правильно… …говорят, это приятно. Даже приятнее, чем упражняться с мечом. Сравнивать пока не доводилось. Весенние сны – не в счет. Шутка разума, ложь во спасение. А тот, со взглядом острее клинка, присвоил все шутки, все сны и всю ложь, и теперь уже неясно: тело – продолжение разума или наоборот. Попробуй перехитрить противника, когда противник – ты сам. Дядя учил: ?Человек не станет пьяницей, если пригубит вина в праздник. Человек станет пьяницей, если будет праздновать каждый день?. Цинфэн не пьяница, Цинфэн хуже: в скворечнике, вдали от лишних глаз, скорбных праздников без вина и веселья теперь больше, чем обычных дней. Один взгляд на север – и осмысленности, с которой смотрят на свою погибель, дядя не боится лишь потому, что не знает. Одно ожидание, один взмах меча в честь того, с кем простились, один яркий сон – и Цинфэну не нужно вино, чтобы опьянеть. Искать встречи с врагом – особый сорт сумасбродства. На такое даже распутники-эрсин не способны. Это вечная борьба, одна из многих, и… …глупая патетика. Это и болью не назовешь – так, досадное неудобство. Даже синяк под глазом или счесанное о мостовую колено болят гораздо сильнее. Вдох-выдох. Белые цветки опадают на землю бесшумно, как первый снег, но Цинфэну чудится, будто с веток слетает целое птичье воинство. Ему многое чудится в такие дни. Все чувства будто немного обострены, и приближение повозки на соседней улице стопами можно ощутить гораздо быстрее, чем звук достигнет ушей. Один конь, один возница, от удара колеса о выбоину в мостовой до его приземления обратно на камень больше времени, чем нужно. В повозке вообще нет груза, для которого нужно что-то серьезнее седельных сумок. Некто расточительный проносится под самой северной стеной монастыря, сворачивает на юг, к его воротам, и там, за десятками павильонов и тренировочными полями, уже не уловить направление ни ушами, ни ногами. Почему повозка совсем пустая? Подумаешь! Под северной стеной с утра до вечера шумят ходоки разного пошиба, а младшие братья и сестры частенько пользуются своей детской субтильностью и залезают на единственную ветку, которая уже перемахнула через верхушку стены, чтобы всласть попугать самых буйных из них диким рёвом (и наделать еще больше шума, ха-ха). И все же…И все же… Мысль о странной повозке, такая же надоедливая, как тянущая боль внизу живота, вскоре перетекает в еще одну: пустая повозка из легкого дерева, слишком мягкий ход колес – будто их смазывают чаще, чем нужно, для чьего-то удобства. Кто-то не самого худого достатка едет – или должен был ехать – в западном направлении. Возле монастыря все пригодные для езды улицы ведут только на запад; чтобы проехать дальше в город, нужно было свернуть восточнее квартал назад. В западной же части города трущобы, в которые без карманной армии лучше не соваться, а у того человека хорошая повозка, конь (наверняка ухоженный), деньги (наверняка немало) и некое сверхважное дело в западных трущобах. Ничего ему не нужно на западе. Он приехал сюда, в Союз Хаоран. Зачем-то. За чем-то. В тихом дворике торопливые шаги – крепкое подспорье для растущей тревоги. Беду Цинфэн чует уже по ним. — Шиди! Шиди! Сяо Линь, легок на помине. Кто, если не верный друг, принесет дурную весть. Дыхание тяжелое. Все-таки бежал. Весть совсем дурная. — Я здесь, Сяо Линь, — смиренно отзывается Цинфэн. Шаги за его спиной опять перетекают в бег. – Кто тот человек в пустой повозке? Сяо Линь останавливается так резко, что прошлогодняя листва под его ногами сминается с неприятным чавканьем. — Вижу, ты уже закончил упражняться. — Ни капли удивления. Плохо. — Я только начал, — и грустная улыбка сама просится на лицо. Вот они – новости, о которых говорил дядя. Когда Цинфэн оборачивается, удивления, наоборот, слишком много. Наверное, Сяо Линь удивлялся даже собственному рождению – удивлялся так же ослепительно. — Ты белый, как стена. Опять, что ли? – взволнованным шепотом говорит он. — Каждые тридцать дней. Кто тот человек в пустой повозке? – Вернуться к тому, с чего начинали паниковать, – это разумно. Сяо Линь, тяжко вздохнув, еще раз заглядывает ему в лицо, а потом глубокомысленно изрекает: — Порой я не понимаю: ты безнадежный дурачок или все-таки безумный гений? Живо приводи себя в порядок. – Он резко хватает Цинфэна за руку и ведет через весь двор в сторону павильона, продолжая вещать на ходу: – Шифу хочет срочно видеть тебя в своем кабинете. — Я не понимаю, — взмаливается Цинфэн. – Зачем там я? — Ты никогда ничего не понимаешь, смирись, — нервно гогочет Сяо Линь и волоком тащит его под крышу, кажется, совсем позабыв, что земля еще влажная и лучше ходить по дорожке, чтобы не носить за собой грязь. Следы на крыльце скворечника дядя – шифу! – заставит отмывать обоих. Плюс одна головная боль на сегодня. Они скидывают испачканную обувь прямо под дверью, чтобы не драить полы еще и в скворечнике, но только стоя левой ногой на чистом полу коридора Цинфэн вспоминает, что надо было сначала прихватить в сарае угля, а уже потом разуваться. — Приехал какой-то тип из Святой общины. Говорит, с официальным письмом, – для большего эффекта Сяо Линь тыкает его пальцем в грудь, – тебе, шиди. Цинфэн так и замирает, стоя у порога на одной босой ноге. Грязь на башмаках, сами башмаки, тусклая боль, голод – да и все, чем он жил этим утром, вдруг становится настолько никчемным, будто настоящая жизнь берет отсчет от пары впопыхах брошенных слов. Если эрсин забывают о боли вот так, то Цинфэн отдал бы все, чтобы снова о ней вспомнить. Первый вздох ?после? походит на спор молота и наковальни: либо сердце задавит легкие, либо легкие сомнут сердце, а возврат к изначальному состоянию – это боль иного порядка, боль гораздо скрытнее, свирепее всех, что он знал до сих пор. — Мне? – не говорит – выдыхает. — Ерунда какая-то! О чем бы ни было письмо, его бы адресовали дяде. Не может быть, чтобы он помнил. Но даже если помнил, то кто бы ему позволил написать?Одна здравая мысль – и маленькая война в груди приходит к хрупкому перемирию. Если не можешь ни на что повлиять, то просто плыви по течению. — Да, я тоже решил, что ерунда, — задумчиво говорит Сяо Линь, но тут же чуть не вскрикивает: – А потом вспомнил, что тебе уже двадцать! — А при чем тут мой возраст? — осторожно говорит Цинфэн. Сяо Линь звонко хлопает себя ладонью по лбу и трагично стонет: — Все-таки дурачок, о горе на наши головы. Цинфэн согласен даже на дурачка, если хоть кто-то объяснит, что происходит. Молча сняв башмаки и аккуратно поставив их у порога на улице, Сяо Линь запрыгивает в потемки коридора, пинает дверь ногой, отчего та громко хлопает, и почти шепотом тараторит: — Я видел, что посланник без оружия. Приехал весь при параде, по всем правилам этикета раскланялся посреди двора даже перед младшими шиди. Сестры Шань чуть челюсти не растеряли, когда узрели этот балаган. Из главного павильона вышел шифу и встретил его как закадычного друга, а потом повел прямо в свой кабинет. Шицзе Шань пошла погреть уши, но вскоре вылетела на улицу как ошпаренная и велела зайти мне. Захожу я, значится, в кабинет, а они там чай распивают и благостно беседуют о погоде. Представляешь? Последний возглас он щедро сдабривает широким взмахом рук и таким выражением лица, будто увидал снег посреди лета. Рассказ уже достаточно невероятен, но удивляться Цинфэн не спешит. — Позволь спросить, — перебивает он; нет, догадка слишком безумная, но попытать удачу стоит: — ты не знаешь, как его зовут? — Без понятия, вообще впервые в жизни его вижу, — разводит руками Сяо Линь. – Но ведет себя так, будто через день заходит в гости. Подхожу я, значится, к ним, а шифу мне говорит: ?Сяо Линь, скажи Цинфэну, что к нему гость из Святой общины?. Улыбка его чересчур счастливая сразу мне не понравилась. – Еще бы. Все дядины улыбки настораживают. — Передай-слово-в-слово-взгляд вообще жуть нагнал. На краю стола – сверток с печатью. Сидят секретничают, а важными бумагами светить не забывают – как будто хотят, чтобы я и о них тебе сказал. Так я и понял: письмо не для шифу. Тот тип тоже понял, что я понял, и говорит: ?Я вижу вашу настороженность, однако новость исключительно добрая?. — Сяо Линь даже копирует чопорную манеру изъясняться, а потом что-то в нем неумолимо ломается на полпути: — Брехло! Рассерженный возглас – стена звука, плотная и нерушимая. Подспудное желание выставить руку вперед и отбиться Цинфэн подавляет за вздох до того, как срабатывает память мышц. Память до сих пор ему враг. — Как он выглядит? — Как будто собирался на подвиги, но свернул в бакалейную лавку, — терпеливо объясняет Сяо Линь. – Дай мне договорить! — Хорошо. Продолжай, пожалуйста. Плохо дело. Цинфэн мало кого знает в Святой общине, а витиеватое описание ничуть не упрощает задачу, и как себя вести перед гостем… …впрочем, плевать. Перед тем самым гостем он все равно будет выглядеть глупо, даже если продумает каждый чих. — Этот тип тоже так улыбнулся, будто клад нашел. И вот меня всю дорогу до скворечника не покидало ощущение, будто ты если не знаешь, то догадываешься, что за чертовщина происходит. А выходит, что нет. — Он опирается спиной о стену и опускает взгляд, нервно теребя рукава ханьфу. — Значит, возвращаемся к моей первой догадке. — Объясни. — Цинфэн, ты бревно, — с досадой вскрикивает Сяо Линь. — Тебе двадцать, письмо не для шифу и не от старого демона. Это всего лишь догадка, но я не удивлюсь. Всего лишь догадка, настолько безумная, что не стоит даже брать в расчет. Или стоит?.. Робко, боясь разрушить надежду – или наоборот – Цинфэн спрашивает: — Цзи Чуань? — Цзи Чуань. Два слова падают в тишину, будто камешки в озеро, и круги на воде колышут – колышут последнюю оборону. Еле переставляя ноги, Цинфэн открывает дверь по левую руку от себя и забредает в спальню. Старая подушка на кровати – отличное место, чтобы выкричаться как следует, но Сяо Линь смотрит. Позорище! Конечно! Кому же еще писать это треклятое письмо, если не ему? Официальная почта под печатью официальных лиц. Странно, что все же не для дяди, но политика – дело настолько непостижимое, что Цинфэн даже не пытается вникать. Цзи Чуань – тот, с кем давно простились; тот, со взглядом острее клинка – все же не забыл. Чего ему стоило это письмо?.. — Не думал я, — хмуро бормочет Сяо Линь, шагая следом, — что моя дурацкая шутка окажется настолько хороша. Пожалуй, лучшая шутка из возможных. Пока они были маленькими детьми, Сяо Линь еще находил в себе смелость хохмить: ?Племяннику шифу не стоит драться с детьми высокородных господ. С кем-то из битых он рискует вступить в брак?. Цинфэн, вполне ожидаемо, не понял. Это мир боевых искусств: кто-то больше, кто-то меньше, но битые здесь все. Если любой вопрос решается через бой, сделать исключение – значит, оскорбить. Тогда, в восемь лет, ему уже довелось познать вкус оскорбления и понять – это даже хуже, чем получить промеж глаз. Цзи Чуань – потешный кроха на год младше и гость не менее важный, чем его отец. Какие уж тут исключения? То была вовсе не спонтанная драка за сараями, напротив – дружеский поединок по всем правилам и под присмотром старших. Кого вообще может обидеть такая обходительность? Цинфэна – точно нет. Их маленького гостя – тем более. Сяо Линь на каждом шагу приговаривал: ?Это всего лишь игра, не воспринимайте всерьез?. Теперь ясно – нервничал. В дядином кабинете решались вопросы, которым могла навредить даже детская возня. Звон стали – не самый надежный инструмент политики, потому что порой решает даже больше, чем слова. Вызовом на поединок можно сказать слишком много, и Цзи Чуань еще в свои семь сказал даже больше, чем собирался. Конечно же, Цинфэн был очарован и, безнадежно очарованный, подумал: ?Когда мы вырастем, я даже вступлю с ним в брак, лишь бы он и дальше играл со мной каждый день?, – а потом очнулся с тренировочным мечом у горла. С ним уже давно не играли – берегли шкуру. Цзи Чуань первый и единственный не струсил там, где боялись все. Они простились почти друзьями. Цинфэну казалось. Кому попало дружеский поединок не обещают. Так было устроено детское обожание: куда угодно, даже в загадочный брак, – только с другом. Немного погодя он узнал, что вступить в брак – это посвятить всего себя другому человеку. Не слишком отличалось от того, как они оба посвятили себя пути меча. Цзи Чуань, почти друг и тот, кто не струсил, вполне заслуживал такой чести. А потом не стало его старшего брата, и глава Инь обвинил в его смерти Союз Хаоран. Здесь, под крышей скворечника за порогом двадцатилетия, пряча пылающие щеки в тенях спальни, Цинфэн еле жив, и неясно, почему подкашиваются ноги – от волнения или виноваты голод и потеря крови. Пожалуй, шутка Сяо Линя слишком хороша. Славно, что больше таких шуток не было. — Думаешь, он и впрямь хочет обручиться? – Вопрос такой же нереальный, как все это утро. Чтобы поверить, что слова звучат его собственным голосом, приходится приложить усилие. — Не думаю – знаю! – обреченно говорит Сяо Линь. Еще одно безумное допущение. Но если даже Сяо Линь до этого додумался – а просто так он слов на ветер не бросает, то – подумать только! – в четвертую весну яблоня зацвела к помолвке. – Кто, как не главный гордец Святой общины, станет добиваться лучшего мечника страны. — Глупости говоришь, — роняет Цинфэн и бредет за ширму. Спину ровнее! Ничего еще не случилось и вряд ли случится! Но лицу горячо и руки дрожат, будто случилось все. Никакой он не лучший мечник, пока что нет. Цзи Чуань победил его в том поединке – все видели. Инь Бухо же скорее удавится, чем даст согласие на этот брак, и еще столько доводов ?против?, что можно выстелить ими дорогу до Святой общины. И самое главное: там до сих пор уверены, что смерть Инь Цзяня – это работа Союза Хаоран.Чего же ему стоило это письмо? Пояс ханьфу плохо поддается дрожащим рукам, и приходится присесть на край бадьи у самой стены, чтобы немного привести чувства в лад.Вода в ней ледяная, прошибает поясницу холодом. Отвратительно и тошно. Хочется есть. Успеется ли заскочить на кухню?.. — Подумай сам, — вещает Сяо Линь за ширмой. – Официальное письмо из рук человека, которого хорошо знает шифу. К тому же давно ходят слухи, что старый демон собирается передать Святую общину в руки Цзи Чуаня. Новая метла по-новому метет: наверняка он захочет наладить отношения, и самый быстрый способ – это брак с кем-нибудь из Союза Хаоран. Пока не знаю, какой ему с этого прок, но все указывает на то, что он хочет говорить с нами человеческим языком. А если предположить, что многие в Святой общине будут не в восторге от такой идеи, Цзи Чуаню нужен в первую очередь соратник, а уже потом пара. На его месте я бы обручился именно с тобой. О тебе все говорят; само собой, он решил попытать удачу. Кроме того, ты племянник шифу и в будущем сможешь родить ему детей. Пояс наконец падает под ноги, и все три слоя одежд свободно повисают на плечах. Почти смешно, Цинфэн оценил. — К чему столько сложностей? – Вернее: какой безумец заключит брак с эрсин? — Не знаю, спроси потом у шифу. Я не силен в политике. Цинфэн настолько возмущен, что даже выглядывает из-за своего убежища: — Тогда зачем ты вешаешь мне лапшу на уши? — Чтобы ты не выдумывал себе всякие ужасы, балбес! – Чересчур театральный взмах руками даже не доходит до своей кульминации. Правая ладонь плавно складываются в кулак и подпирает подбородок. Цинфэн знает его достаточно долго, чтобы с уверенностью сказать: эти глупые ритуалы помогают ему думать. — Но если здраво рассудить, то помолвка с Цзи Чуанем – тоже не слишком радостное событие… За ширму тут же летит грязный ханьфу. Иногда его мысли чересчур прямолинейны. Сяо Линь замолкает надолго. По звенящей тишине Цинфэн определяет, что ханьфу так и остался в его руках. Беда. Беда-беда! — Сяо Линь, скажи честно, – осторожно заговаривает он. Отчаянно хочется выглянуть и узнать, насколько все плохо, но теперь, в одном исподнем, лучше не рисковать. – Мне обязательно купаться? За ширмой раздается глубокий протяжный вдох, а потом разливаются несколько мгновений тишины. Выдох столь внезапен, что потрясает барабанные перепонки. — Ну? – интересуется Цинфэн. Сяо Линь опять втягивает воздух через ноздри – на этот раз так основательно, будто хочет надышаться на пару лет вперед. Звенящую тишину в спальне можно потрогать рукой. — Ну? – переспрашивает Цинфэн. — Терпимо, но не испытывай судьбу. — Раньше не мог сказать? — Дело деликатное, я хотел убедиться! – Голос у него теперь будто нетрезвый. – Стой где стоял. Сейчас подогрею воды. Сяо Линь быстрыми шагами покидает спальню, под ритмичный скрип половиц пересекает коридор и уже на улице, возле сарая в восточной части двора, разражается гневной тирадой: — Один эрсин хуже армии демонов! — Я все слышал! – огрызается Цинфэн. Сяо Линь наверняка слышал тоже. Эта перепалка – их ежедневный маленький ритуал: ты – кричишь на меня, я – слышу себя. Дело и впрямь деликатное. Жаль, уже не выгнать гостя из дядиного кабинета и не прибраться там как следует. Можно сколько угодно хоронить себя под одеждами или доспехами, прятать лицо под маской, игнорировать свою природу, даже увечить себя до неузнаваемости, но люди все равно будут оборачиваться. Чтобы найти в толпе эрсин по внешним признакам, нужно раздеть донага всю толпу. Определенных черт нет: мужская конституция или женская – нельзя предугадать, как взбурлит кровь предков. Одни говорят, что эрсин прекрасны, как с картинки, но красивых людей, которые эрсин не являются, тоже много. Другие утверждают, что все они трудноопределимого пола, но и это выдумка. В лучшие дни благодаря росту и ширине плеч Цинфэн благополучно прикидывался обычным юношей. Лучшие дни закончились, когда он расцвел, – и тогда люди вокруг стали вести себя странно. Из всех чудаков, что бродили за ним по пятам с самого шестнадцатилетия, только один смог в общих чертах объяснить, почему все сошли с ума. С тех пор надежда на то, что разъяснения от опытного человека помогут как-то облегчить жизнь, окончательно испарилась: ответ породил еще больше вопросов, один из которых был откровенно идиотским. Чтобы задавать глупые вопросы, нужен особый сорт храбрости, поэтому потребовалось несколько дней, чтобы собраться с духом и спросить у шицзе Шань о том, за что в приличном обществе смотрят как на блаженного. Она участливо улыбнулась, показывая трогательную щербинку меж передних зубов, внимательно выслушала и на всякий случай переспросила: ?Как пахнет мой отец? Братец Фэн-Фэн ударился головой??. Пробегавшие мимо младшие близнецы Юйлань и Юйлинь переглянулись, растягивая болтливые рты в широких улыбках, и дружно обозвали сестру дубиной стоеросовой, а потом клятвенно заверили, что все для него выяснят. От этой странной семьи Цинфэн уже давно не ожидал меньшего, поэтому еще через несколько дней Юйлань и Юйлинь притащили написанный их отцом шедевр каллиграфии с пространными рассуждениями на тему, а потом, пока он читал, обсели с обеих сторон и – нет, не показалось – принялись принюхиваться. В силу того что Шань Мэйли был лекарем, человеческое тело он воспринимал не как оружие и не как поле боя, поэтому на простой вопрос ?Как пахнут эрсин?? ответил, что все люди пахнут по-своему, а потом долго растолковывал, из-за чего именно эрсин пахнут так привлекательно. Цинфэн понадеялся, что обратиться к зрелому образованному эрсин – это хорошая идея, но не ожидал, что ответ будет включать в себя краткую лекцию про состав крови, гормоны и небо знает что еще. Ученые, так их и эдак… Юйлань и Юйлинь по очереди заглянули в отцовское письмо, потом так же поочередно вздохнули, и у правого плеча раздалось недовольное ворчание Юйлань: ?Ага, как же, наука. Так бы и сказал сразу, что эрсин жить не могут без чужого внимания и привлекают его как могут?. Юйлинь с уверенностью добавила: ?Ага, братцу Фэн-Фэну наверняка кто-то нравится! Наверное, даже много кто. Это нормально. Эрсин созданы, чтобы любить, уж мы-то знаем?. Двоим маленьким детям отчего-то веры было гораздо больше, чем заумной писанине. Наверняка отец в них души не чаял. Недостойную мысль, будто у Шань Мэйли так много детей, потому что он чересчур любвеобилен, Цинфэн отложил на потом. Итак, эрсин созданы, чтобы любить. Объясняет многое и не объясняет ничего. — Принес! — доносится из коридора. Под самой ширмой вскоре раздается громкое ?бах? — Черпай воду, сейчас буду растапливать жаровню.— Я думал, ты ходил пешком в столицу. — Говорить – говорить глупости, чтобы отвлечь. Они росли вместе, и Сяо Линь скорее руку себе откусит, чем станет вести себя как те чудаки за монастырской стеной, но смущать его разум – это подло. — И пропустить такое веселье? — хмыкает Сяо Линь, громыхая ведром. — Не вижу ничего веселого.В жаровне тихо шипит уголь и потрескивает одинокое полено. Будь древесины чуть больше – они оба уже выбежали бы на улицу, плача от дыма. Зато Цинфэн точно бы запах не собой…— Надо больше дров, — заявляет Сяо Линь.— Чтобы мы тут угорели?— Откроем дверь. Или ты собрался греть воду до вечера?Все не то и все не так – настолько не так, что глухое раздражение берет верх над здравым смыслом. Цинфэн молча собирает волосы в тугой пучок, а потом скидывает белье на пол и, стиснув зубы, резко запрыгивает в бадью.— Ты что, совсем рехнулся? — вопит Сяо Линь. Холодно. Гораздо холоднее, чем всегда. Даже привычка мыться в прохладной воде и бегать босиком по снегу недостаточно его закалила, но времени мало.Быстро, пока не онемели руки: натереться мыльным корнем, нырнуть под воду и тут же встать. Быстро получается только в планах, потому что его не слушается ни одна мышца и дыхание перехватывает. Обливаться холодной водой и мыться в ней – совсем не одно и то же.— Ты там живой? — осторожно интересуется Сяо Линь. Веселье в его словах напускное.Цинфэн ныряет в бадью по самый подбородок. Молча. Голос не слушается тоже. Вот бы еще избавиться от ненужной тревоги…Быстро, пока еще ходят ноги: выскочить из бадьи, укутаться во что-нибудь теплое. В спешке он ничего с собой не прихватил, вся надежда на Сяо Линя.— Есть чем укутаться?— Нет.За ширму летит шерстяное одеяло. За какие заслуги мироздание посылает заботливых друзей?Его всего бьет крупная дрожь и пальцы в полутьме отдают просинью, но зато буря в крови немного улеглась и голод отступил достаточно, чтобы добраться до кухни, не пускаясь в бег. В следующий раз – сначала завтрак, потом все остальное.— Жаровню тушить?Слишком спокойный тон ему почему-то не нравится. Обычно Сяо Линь так равнодушен, когда готов поделиться очень нехорошей догадкой.— Говори, — требует Цинфэн.Просить дважды не надо. Говорить Сяо Линь любит даже больше, чем размышлять.— Странные дела, куда ни плюнь! Тип этот странно себя ведет, будто у них с шифу на двоих какой-то хитрый план. Сидят секретничают, но суть оставляют почти на виду, чтобы я додумал и растрезвонил тебе. — В долгом молчании отвлечься не на что и холод становится прямо-таки невыносимым.— Сяо Линь? — Ага! — неожиданно вскрикивает Сяо Линь, и голос предает даже его – на этот раз от облегчения. — Думаю, это проверка! Тот тип действительно его доверенное лицо и это все еще предложение обручиться! Но это не то же самое, что пара деревенщин решила сыграть свадьбу и сыграла. Цзи Чуань ходит по тонкому льду, ему надо знать, что ты из себя представляешь. Мысль, наверное, здравая, но… к чему такие сложности? — Как мне себя вести? — Спокойно и почтительно. Нельзя ему дать понять, что ты встревожен. Истолкует как угодно, а разбираться потом нам. Меньше говори и больше слушай. Начнет о чем-то расспрашивать – делай вид, что твоя голова занята чем угодно, только не его вопросами. Так и знай: Цзи Чуаню он перескажет эту встречу по ролям, и хвала небу, если только Цзи Чуаню. Раскроешь письмо – будь еще спокойнее. Никакой помолвки не случится, пока вы с шифу сами не решите. Как назло именно в этот день из всего, что с натяжкой можно назвать повседневной одеждой, у него остается светло-бежевый ханьфу с отвратительно-длинными рукавами и подолом до самого пола. Если тот человек уже видел, как одеты остальные послушники, то, как и сказал Сяо Линь, истолкует по-своему. — Вызывающе, — подытоживает Цинфэн, выходя из-за ширмы. Эти рукава никуда не годятся. — В самый раз! — Сяо Линь не то шутит, не то всерьез. — В Святой общине одеваются так роскошно, что все наши парадные наряды в их глазах – лохмотья. Иди уже. И Цинфэн идет – приподнимая подол и придерживая рукава, чтобы случайно не испачкать. На улице сыро и дожди идут через день, а носить такую непрактичную одежду он не научится, наверное, уже никогда. Уже в конце коридора его настигает оклик: — Не забудь зайти на кухню и съесть чего-нибудь горячего. На тебя смотреть страшно. Конечно, все случается с точностью до наоборот. Как и планировали, после Цинфэн спокойно и почтительно идет перекусить, однако всю дорогу его донимает дрожь после купания в холодной воде и не покидает предчувствие, будто он о чем-то забыл. Запоздалое и глупое осознание – волосы все еще лежат как попало – с разгона ударяет по темечку прямо на подходе к кухне. Являться в таком неопрятном виде не то что перед человеком Цзи Чуаня – перед собственным отражением стыдно, и вездесущие близнецы Шань любезно проговаривают вслух эту мысль. В следующий момент как из-под земли вырастают еще десятка полтора душ, в том числе остальные сестры Шань, без которых не обходится ни одна толкучка, и начинается полный кавардак. Что дело плохо, Цинфэн понимает сразу. Кажется, о цели визита здесь догадываются все от мала до велика. Ничего удивительного: гости в Союзе Хаоран – явление редкое, гости, из-за которых отрывают от занятий кого-нибудь из учеников, – вовсе невидаль. А если так, то угомонить и, тем более, разогнать взбудораженную гурьбу детей – все равно что запретить реке течь.Пока шицзе Шань, усадив его на табуретку возле приоткрытой двери, терпеливо укладывает волосы, радостный галдеж достигает мощи, за которой не слышно даже собственных мыслей. Запахи из кухни вовсе рискуют свести с ума, но близнецы Шань тут же залезают к Цинфэну на колени по одной на каждое и принимаются за свое любимое дело – раскачиваться взад-вперед, поучая старшую сестру с лицами умудренных опытом знатоков. Это немного согревает, и дрожь прячется подальше от чужих глаз. — Оставь хоть что-то на откуп воображению! — глубокомысленно заявляет Юйлань. — Зачем зачесывать назад все? — Не слушай эту дурочку! Зачесывай! Иначе что подумает жених! Про мифического жениха здесь рассуждают с такой уверенностью, будто посланник Цзи Чуаня – ну вот, поговорил с Сяо Линем на свою голову – сам им обо всем рассказал, пока отбивал поклоны посреди этого самого двора. Пара вопросов к Сяо Линю. Потом. Когда из-за двери разит запахом съестного, все потом. Сам же Сяо Линь, запыхавшийся от очередной пробежки, находит толпу праздношатающихся братьев и сестер по шуму и заметно расслабляется. — Ну ты и балда, Цинфэн! — возмущается он. — Хорошо, что никуда не дошел! Цинфэну плевать примерно совсем. Мыслями он на кухне, поедает все на своем пути. Увы, читать мысли здесь никто не умеет, а шум стоит такой, что просьба принести немного еды уже третий раз теряется, будто ее и не было. Тем временем спокойный за его внешний вид Сяо Линь исчезает так же внезапно, как появился. Удивительно: двое средних сестер Шань стоят в стороне, созерцая балаган с непривычно хмурыми лицами, и первые успевают сообразить, насколько он голоден. Трое самых младших шиди на правах малышей, которых Цинфэн сильно ругать не станет, заливисто хохочут на весь двор, стоит близнецам Шань выдать очередной дурной совет. Остальные просто топчутся вокруг и перешептываются так тихо, что на другом конце улицы заунывно подвывает собака. Одним словом – как в лягушатнике. Что прямо сейчас они всем лягушатником заседают аккурат напротив главного павильона и рискуют получить по ушам от дяди, волнует мало кого. Подумаешь – нагоняй, в первый раз что ли. Когда близнецы не без досады замечают, что сестра не услышала их пожеланий, и берутся усердно портить ее скромные труды, а из кухни наконец выносят вожделенную тарелку с паровыми булочками и Цинфэн оказывается в опасной близости от того, чтобы отшлепать и поставить в угол всех, даже шицзе Шань, шум все-таки достигает дядюшкиного кабинета. Нестройное взволнованное ?ой? растворяется в скрипе входной двери; Цинфэн так и замирает с булочкой на полпути к раскрытому рту. Из всего многообразия звуков, в которых утопал двор еще мгновение назад, остается только жалобный собачий лай за воротами. — Дай, думаю, погляжу, что тут за веселье, — приговаривает дядя, деловито упирая руки в бока. Он не всерьез, правда ведь? — А это бездельничают мои ученики! За его левым плечом подобно горе возвышается строгий коренастый мужчина в легком доспехе из вареной кожи, и его нечитаемого взгляда дети боятся, наверное, гораздо больше, чем нагоняя от своего наставника. Цинфэн готов сгореть от стыда. Являться перед человеком Цзи Чуаня почти в голодном обмороке, с гнездом на голове и в окружении беснующихся детей – это даже хуже, чем сражать его своим гормональным флером. — Цинфэн, — добродушно улыбается дядя, и его добродушие, видно, держится на волоске, — мы тебя заждались. Близнецов с его коленей как ветром сдувает. Следом разбегаются кто куда все остальные, даже тарелка и булочка исчезают из его рук. Шицзе Шань отступает последней – и бесславно, с тарелкой. Так и не сделав с волосами ничего толкового, она вешает Цинфэну на плечо простую белую ленту и, сочувственно кривя губы, удаляется в одной ей известном направлении, всем своим видом говоря: ?Я пошла, дальше как-нибудь сам?. Набедокурили – и бежать. Предательство как оно есть. В неловкой тишине, изредка прерываемой лаем горемычной собаки, вдруг оставшейся без собеседников, Цинфэна посещает наконец здравая мысль: надо проявить почтение и поприветствовать гостя. Плохая мысль. Стоит ему подойти и поклониться, как распущенные волосы падают перед лицом и закрывают весь обзор. Волосы тоже следовало ополоснуть. Кажется, теперь советы Сяо Линя в основном бесполезны. Можно грязно выругаться, развернуться и уйти – все равно Цзи Чуань скоро узнает, как он неряшлив и как навязчиво пахнет. Все не то и все не так. — Чжао Цинфэн приветствует гостя. — И надеется, что следующие минуты переживет в достоинством. Трусость и малодушие – задерживаться в поклоне дольше, чем нужно. Цинфэн с радостью остался бы согнутым в три погибели навсегда, только бы не видеть того нечитаемого взгляда в свою сторону. Трусость и малодушие – поэтому с глубоким вдохом, после которого сердцу спокойнее, он выпрямляет спину и твердо смотрит прямо на гостя. Это как идти в бой. Дашь слабину – и ты не жилец. У человека за дядиным плечом еле заметно дергается правый глаз. Сработало. Кажется. Он ни в чем не уверен. — Вэй Ци приветствует Чжао Цинфэна, — отвечает гость и сгибается в три погибели с ответным поклоном. Цинфэн готов поклясться, что так глубоко он не кланяется даже Цзи Чуаню. И впрямь сработало. Теперь первое впечатление будет не про распущенные волосы и не про навязчивый аромат. Наверное. В просторном светлом кабинете уже заварен чай и три пиалы на столике. Заглянуть в окно утреннему солнцу не мешают даже высокие кусты в саду за павильоном. Дядя говорит: — Присаживайся, есть дело, — и Цинфэну отчего-то кажется, что разговор будет долгий. Пустой желудок тут же отзывается недовольным урчанием. Тактично кашлянув, дядя заходит за спину, закрывая собой солнечный свет. Цинфэн весь напрягается, чтобы не вздрогнуть из-за внезапного исчезновения тепла. Лента, оставленная на плече, исчезает, и дядя собирает его волосы в хвост, а потом расправляет треклятые рукава ханьфу, чтобы они не смялись окончательно. Поразительная невозмутимость – за нее Цинфэн готов благодарить до скончания веков. Вэй Ци старательно делает вид, что не замечает неловкой сцены, и наливает чай сначала в дядину пиалу, после – в ту, из которой (не) будет пить Цинфэн, а потом – в свою. Чай исходит ароматным паром. Выпить хочется весь и сразу, но можно только не спеша: приличия. Напрасная трата хорошего чая. Цинфэн удобнее устраивается на подушке возле столика и сосредотачивается на солнечных лучах, бьющих прямо в спину из широкого оконного пролета. На голодный желудок и после купания в холодной воде теплом хочется даже дышать, и он с тихой радостью обхватывает ладонями пиалу с чаем, чтобы немного согреться. Синюшно-белые пальцы стремительно розовеют от соприкосновения с горячим фарфором.Уже лучше, чем было, но как же хочется есть… Вэй Ци немного отпивает из своей пиалы и расслабленно вздыхает: — Годы идут, а вкуснее чая, чем в Союзе Хаоран, я до сих пор не пил. Культурные разговоры – это к дяде. И дядя говорит: — Поэтому мои ученики так редко уходят в мир. Посоветуйте будущему главе – вдруг сработает. Оба тихо посмеиваются над одним им известной шутке. Цинфэн чувствует себя… странно. Почему именно будущему, а не нынешнему? — Господин Цзи воспримет чай как личное оскорбление и пойдет на вас войной, а крайним буду я, — гогочет Вэй Ци. — Нервная у вас работа, — соглашается дядя. Пока они заняты болтовней, Цинфэн медленно потягивает чай. Его здесь будто нет. Хорошо: можно ухватить еще немного тепла. — В случае чего в Союзе Хаоран всегда найдется место для такого прославленного воина, как вы. — В доме моей жены тоже всегда найдется место для такого прославленного воина, как я, но спасибо за предложение. — Вэй Ци допивает свой чай с кривой ухмылкой на лице и аккуратно ставит пиалу на столик. — Просьба бестактная, но смею ли я надеяться, что Союз Хаоран приютит ее, если дома однажды не станет? На благостные беседы о погоде это не похоже никаким краем. Цинфэн даже отвлекается от своих тяжких дум о еде. Дядя задумчиво приглаживает бороду без единого седого волоса и – неужели не показалось? – грустно говорит: — Дева Цинцин не принадлежит к миру боевых искусств. Искать защиту под сводами моего монастыря для нее может быть опасно. Вэй Ци как будто вспоминает, что здесь находится третий собеседник, и смотрит на Цинфэна с настороженностью человека, который хочет скрыть преступление. — Мы здесь все в одной лодке, — заверяет его дядя. — Цинфэн мой воспитанник, вы можете доверять ему, как себе. Теперь Цинфэн замечает, что письма, о котором все утро распинался Сяо Линь, на столе нет. Вэй Ци тяжело вздыхает и достает из внутреннего кармана мантии свернутый в дудочку лист с печатью. — Чжао Цинфэн, я к вам с наилучшими пожеланиями от наследника Инь Бухо Цзи Чуаня. — Имя, которое он так хотел услышать. Сяо Линь, наверное, провидец. — Дело и впрямь важное, Святая община ждет скорейшего ответа. Господин Цзи лично требовал вашего присутствия и, по возможности, участия. Вэй Ци молча протягивает ему сверток. Никаких пояснений и ни одного намека – ничего, и только ?спокойно и почтительно? бьет в голове набатом. От замешательства у Цинфэна брови ползут вверх. Даже если Вэй Ци не знает, что там написано (маловероятно), — это точно никакая не помолвка. Зачем скрывать от всех такую пустяковину? В Святой общине без разрешения Инь Бухо не смеют даже умирать, не то что жениться. Плотная белоснежная бумага перевязана красной шелковой лентой и скреплена пурпурной восковой печатью. Дорого, изысканно – будто Вэй Ци вез письмо в императорский дворец, но крупно промахнулся с адресатом. Меньше всего Цинфэн ожидал увидеть в своих огрубевших руках такую изящную вещь. На письмо даже дышать страшно, а разворачивать его – тем более: потому что к такой роскоши он не привык. Ложь. Потому что оно написано рукой Цзи Чуаня. Каким он стал? Как у него дела? Спокоен ли его сон? — Я понимаю: вы растерянны, — говорит Вэй Ци. Не понимает и вряд ли поймет. Вскрывать письмо от того, с кем давно простился, – как отрывать от раны присохшую повязку. Спокойно и почтительно. Спокойно. И. Почтительно. Проклятье! Вэй Ци смотрит. Спокойно: он эрсин, на него все смотрят. Почтительно: не стоит заставлять ждать. Лишние домыслы ни к чему. Небрежным, но разборчивым почерком — таким официальные письма вряд ли пишут, хотя откуда ему знать, — на листе покоится длинное послание: ?Приветствую вас, Чжао Цинфэн. К сожалению, мы не знакомы лично, однако молва о вас и вашей добродетели дает мне надежду, которой в моем доме давно уже не было. Это жестоко – ждать от вас понимания после всего, что разделило наших предков. Это подло – просить вашей благосклонности после того, сколько крови пролилось. Я знаю, что Святая община для вас – пропащее место, полное поклепщиков и душегубов, но верю, что в будущем смогу это изменить. Слишком незаметно прошло время – и будущее наступило. Возможно, в день, когда вы это прочтете, мне уже исполнится девятнадцать, а моему ифу (5) – пятьдесят восемь. Старые раны с возрастом напоминают о себе чаще, и он с боями одобрил решение написать вам, однако совесть подсказывает мне, что настало время для первого шага к миру. Это письмо не от ифу, потому что дети должны исправлять ошибки родителей. Это письмо не вашему дяде, потому что судьба моя в ваших руках. В них вы держите не клочок бумаги, а мое сердце. Оно еще болит по брату и будет болеть до самой смерти, но для зла в нем места нет – не на вас и не теперь. Оно простило давным-давно. Надеюсь, однажды и ваше простит. Стать желанным гостем в вашем доме и просить вашей руки – моя сокровенная мечта. Однажды я возглавлю Святую общину, но без надежды подле себя вряд ли справлюсь. Окажите же честь – будьте моей надеждой. Пусть кажется, что я баснословно богат, но главное сокровище – покой и счастье – обещать не могу. Это будет трудный и опасный путь для нас обоих. В моих силах лишь окружить любовью и уважением вас и наших будущих детей. Столь благородный человек, как вы, заслуживает много большего, чем я могу дать, поэтому пойму, если вы откажетесь. Просто скажите. Даже ваш отказ будет лучше тишины. С любовью, Цзи Чуань?.Примечание 5: ифу – приемный отец.________________ Не помнит. Конечно же, Цзи Чуань не помнит; столько смертей назад они виделись. — Цинфэн? — Дядин оклик осторожный, как над постелью умирающего. Куда смотреть? Что делать? Цинфэн намертво прикипает взглядом к тексту, хочет стать этим текстом. В ушах стоит звон – это долгожданные слова наконец разбили молчание. Внутри тепло не от чая – тепло по-особому. Он чувствовал то же самое, когда ребенком летал во сне. Он чувствует то же самое, когда Цзи Чуань зовет – не помнит их давней встречи, но зовет. Чего ему стоило просто позвать? — Цинфэн, что там? — Цзи Чуань… зовет меня… — …своей надеждой!.. — зовет меня замуж. Тук-тук, тук-тук; в висках, под ребрами, даже в кончиках пальцев – везде шумит и волнуется. Кровь бежит по венам стремительно, как река во время паводка. Если поспеть за ее скоростью, если угнаться, то можно до Святой общины за день…Минуту назад ему хотелось есть. Сила слова во всей красе. — Цинфэн, ты в порядке? Дядя обеспокоенно прикладывает ладонь к его лбу. В голове приятная пустота. Дождался, наконец дождался. Дядино беспокойство не к месту. Он больше чем в порядке. — Мне… — …немного странно: язык его почти не слушается, но неужели не видно, что все хорошо? Пальцы уже не разогнуть. Дядя хочет взять у него письмо, но проще оторвать вместе с рукой: слова Цзи Чуаня он будет оберегать пуще собственной жизни. — Ты чем все утро занимался? — Дядя быстро поднимается с подушки и идет куда-то. Наверное, в сторону лежанки, за пледом. Не надо было в холодную воду… Встревоженный взгляд Вэй Ци отчего-то захватывает все его внимание. Куда и зачем пошел дядя, уже неинтересно. Цвета постепенно становятся ярче, свирепее – до боли в глазах, до головокружения. Оказывается, даже в этом пустом котелке есть чему взбурлить. У Цзи Чуаня талант напоминать о себе именно в дни, когда идут наперекосяк даже плевые дела. Неизвестно откуда снова появляется дядя. Цветовое безумие под черепом разрывает презабавная мысль: дядино лицо – говорящая бородатая луна. У людей таких белых лиц не бывает, даже в зеркале с утра Цинфэн такого не видел. Когда дядя заговаривает по-рыбьи – беззвучно шлепая губами, удушливо-яркие краски вмиг меркнут, комната всем своим массивом покачивается влево вместе с бородатой говорящей по-рыбьи луной и наступает темнота без времени и пространства. Надо же. Такое с ним случалось только раз. Что время все же не прекратило свой ход и пространство не исчезло, он понимает через маленькую вечность, когда наконец разлепляет глаза не там, где их закрыл. Первая мысль – ?все-таки надо было поесть? – посещает его даже раньше, чем носа касается невесть откуда взявшийся запах куриного бульона, и, еле справляясь со слабостью, Цинфэн сползает с лежанки. Перед глазами все тот же дядюшкин кабинет, который только что качнулся влево, но чайный столик с долгожданным завтраком – кто-то заботливый наконец догадался, что он не ел, – на расстоянии в чудовищные пять шагов, на которые откуда-то нужно взять силы. Тень от чайного столика теперь чуть-чуть короче. В голове стоит шум, как на базаре в предпраздничный день. Одно дуновение ветра – и лицо опять встретится с полом. Надо же было Сяо Линю, когда мучительный путь до чайного столика уже близился к завершению, грохнуть дверью и прямо с порога взвыть: — Я поражен! Дурно. Плевать. Еда стынет. Кто-то заботливый положил в бульон две половинки вареного яйца. Полмира за вареное яйцо. — Где все? И еще много вопросов, особенно к Вэй Ци. Потом. После завтрака. Пиала с бульоном опять приятно согревает руки. Выгнать бы Сяо Линя взашей и спокойно поесть в тишине. — В саду языками чешут, прислали за тобой присмотреть. На твоем месте я бы меньше всего о них волновался. Что такого было в том письме? Когда все узнали, что ты потерял сознание, крик стоял до небес. — Не поел, искупался в холодной воде, перенервничал, лунные дни. Больше так не буду. Дай мне поесть. И подумать. …что тут думать, он уже решил. Осталось убедить дядю. — Скормишь эту трагичную историю своему дяде. Подробности давай! Пле-вать. Первый глоток бульона – второе счастливое событие за сегодня. Под возмущенное пыхтение Сяо Линя, довольно прикрыв глаза, Цинфэн опустошает пиалу почти наполовину и только потом удостаивает его взглядом. — Сяо Линь, — доверительно шепчет он, наклоняясь через стол. — Ты умеешь хранить тайны? Тот без раздумий выдает: — Что за глупый вопрос! Конечно, нет. — Значит, не скажу. Может быть, это угомонит его хоть на время. Куайзцы (6) тут же, возле пиалы. Цинфэн берет ими половинку яйца, демонстративно кладет ее в рот и медленно разжевывает.Примечание 6: куайцзы – бамбуковые палочки для еды.______________ Сяо Линь раздосадовано вскакивает с подушки и направляется к двери. Неужели понял, что разговор окончен? Дверь хлопает, и он неожиданно возвращается. Цинфэн вопросительно на него смотрит, но продолжает жевать. — Проверял, нет ли в коридоре ушей, — терпеливо поясняет Сяо Линь. Такой же досмотр претерпевают все мало-мальски пригодные для укрытия шкафы, пространство под лежанкой и окно. Вскоре Сяо Линь, довольный своей работой, садится обратно на подушку и, склонившись к самому его уху, тревожно шепчет: — Только не говори, что я угадал. К тому времени в пиале остаются половинка яйца и пара ложек бульона. Теперь точно не отвяжется. Жаль. Так хотелось побыть наедине с мыслями. Мыслью. — Ты угадал, — сознается Цинфэн. — Цзи Чуань хочет обручиться. Куда угодно, даже в загадочный брак – только с ним. Быть может, дверь, о которой говорил лекарь Шань, они оба открыли еще детьми. — И чему ты радуешься? — Сяо Линь врывается в неторопливый поток сознания с грацией слона. — Радуюсь… — растерянно бормочет Цинфэн. В голове сейчас ни одной подходящей мысли, и за первую попавшуюся он хватается как за единственное спасение: — Радуюсь, что ты угадал. Вдруг повезет – вдруг не станет докучать расспросами. Тягостный вздох – один из тех, что у Сяо Линя на все случаи жизни, — подсказывает, что с запас везения на сегодня исчерпан. — Льстить будешь своему буйному жениху. Еще и какую-то лесть сюда приплел! Воистину, чужая душа – потемки. — Не представляю, как земля до сих пор носит этого заносчивого выскочку! — Сяо Линь раздосадованно качает головой, как умудренный опытом старец. — С ним любой разговор заканчивается поножовщиной! Надеюсь, шифу не благословит это… это недоразумение! — Он не показался мне плохим человеком. — Это не ложь. Просто не вся правда. Он не казался плохим человеком никогда. — О боги, если ты всерьез веришь, что письмо писал лично он, то твоей наивности нет предела! Цинфэн не питал иллюзий с самого начала. Люди меняются, порой – до неузнаваемости, и от того славного ребенка, который обещал ему дружеский поединок, может не остаться ни следа. Но верно также и то, что совсем пропащий человек не придет в Союз Хаоран просить дядю о помощи, а Цзи Чуань приходил – он сам видел. Похоже, Сяо Линь даже не захочет знать, потому что в его арсенале только досужие сплетни: денег хоть лопатой греби, и Цзи Чуань не стесняется их транжирить; вроде бы знатный юноша с блестящим образованием, но дерется, как уличный босяк; выпить и покутить тоже любит, а куртизанки из веселого дома на Зеленой улице все до одной с ним на короткой ноге; перейти ему дорогу – раз плюнуть, но выживают либо настоящие герои, либо придурки еще хуже него, а если ему вдруг не понравится, как сегодня светит солнце, то завтра солнце не взойдет. В общем, тот еще персонаж. — С таким человеком даже за один стол садиться опасно – подмешает яда в вино или вовсе затыкает до смерти столовыми приборами. Отказывайся всеми правдами и неправдами! — Сяо Линь, хватит. — Спокойно и почтительно, как и планировали утром. — На заборе тоже много чего пишут. Человек, который не испугался его ни тогда, ни теперь, – кто угодно, только не все это. — Мне вот что еще интересно, — задумчиво говорит Сяо Линь и заглядывает ему прямо в глаза. Запрещенный прием. — Под монастырской стеной до сих пор маршируют толпы твоих воздыхателей. — Ну и что? — Некоторые из них, в отличие от этого, — он кривится, будто съел лимон, — достойные люди, но никто ни разу тебе не приглянулся. Стоило Цзи Чуаню накалякать какую-то срамную писанину – и ты весь сияешь. Что мне следует думать? — Сяо Линь, я понимаю, что ты за меня переживаешь, — осторожно начинает он. - Но… Нет оправдания. Неужели его радость так заметна? — Но… — Но… поговорили. — Сяо Линь страдальчески закатывает глаза. Этого еще не хватало. — Неужели мой благородный шиди купился на богатство? — Нет. — Нет, это не про тебя. Может быть, решил попробовать себя в миротворчестве и пойдешь за него замуж, потому что худой мир лучше крепкой ссоры? Уже правдоподобнее, но сдается мне, что ты согласишься на такое только по воле шифу. Просто захотел приключений? Тоже не твой почерк, да и приключение не из приятных. Что всерьез влюблен – не поверю, в последний раз вы виделись еще детьми. Да. Цинфэн медленно встает и, собрав посуду на разнос, направляется к двери. Следовало закончить этот разговор задолго до его начала. — Цинфэн, ты чего? — Пойду… отнесу посуду на кухню. — Ты сегодня сам не свой. Только не говори, что я опять угадал. Голос взволнованный. Угадал. И знает: никому не следует об этом знать. — Ненавижу угадывать! — доносится из дядиного кабинета. Сяо Линь тот еще пустомеля, но если открывать душу, то лишь ему (и, разумеется, дяде). Из-за младших шиди весь Байхуа трезвонит про эрсин в Союзе Хаоран, но благодаря Сяо Линю каждый городской повеса знает, что он способен убить человека тысячей различных способов, и обходит его десятой дорогой, совсем не ведая, что от его руки еще никто не умирал. Дядя говорит, что Сяо Линь далеко пойдет; может быть, однажды возглавит Союз Хаоран. Наверное, с этого дня для его таланта подбирать слова наступают серьезные испытания. Для Цинфэна – тоже. Язык без костей – это не о нем. Быть может, даже не о Цзи Чуане, хотя кто знает. Много времени прошло, столько всего случилось, и они уже давно не дети. Цзи Чуань его совсем не помнит. Это должно быть горько – и это горько. Письмо так и осталось у дяди на столе. Он захочет перечитать его вдали от лишних глаз и найдет в тексте с десяток подтекстов. Цинфэн пока что видит лишь один: в Святой общине творится неладное, и Цзи Чуаню больше негде просить помощи. Прежде чем перед глазами померкло, он прочел письмо дважды, и оба раза ?будь моей надеждой? звучало в голове как взаправду. Глупости: за три года ломкий юношеский голос, наверное, просел окончательно. Какой он теперь? Вот бы увидеть, услышать... Прикоснуться. Любые идеи, рожденные в горячечном ликовании, сводятся к одной – прикоснуться. Все люди распущенны, эрсин распущенны вдвойне, а Цзи Чуань – достойнейший из достойных – опять осмелился. Зачем-то. К вечеру вопросов без ответов скапливается достаточно, чтобы проговорить с дядей до утра, но все они рассеиваются в памяти, стоит Цинфэну перешагнуть порог главного павильона. В просторном кабинете, где для книг не хватает полок, а наводить в них порядок не хватает терпения даже у чистоплюек Шань; где сразу напротив входа – рабочий стол, заваленный рукописями, а за ширмой с журавлями – простая лежанка и чайный столик в окружении мягких подушек; где всегда пахнет лавандой из курильницы и окно почему-то на восток; где засиживаться допоздна за трактатами о боевых искусствах и засыпать лицом в стол привычно с детства; где просыпаться с первыми лучами солнца на лежанке под старым зеленым пледом, пахнущим больше пылью, чем лавандой из курильницы, – еще привычнее; где смеялись, плакали, ругались, душевно молчали, писали будущее росчерком кисти, но никак не могли решить, что на ужин; где медовое пламя свечей борется с сумерками и побеждает; где дядины патетичные возгласы в любое время суток – не новость, но загляни справиться, все ли в порядке, если вдруг стало тихо, – здесь что-то неуловимо (и неумолимо) изменилось. …и дядя не в рабочей секции, как обычно, а за чайным столиком. От его моложавой прыти теперь ни следа. Свет из-за ширмы – предатель, рисует его согбенную фигуру во всю стену, вплоть до стропил, множит ее в разы, искривляет, калечит уже увечное. Вэй Ци принес не только письмо, но и первое дыхание старости. Приснопамятное письмо лежит на отполированном временем рабочем столе, развернутое и читаное-перечитаное. Свою болезненную радость Цинфэн променял бы на то, чтобы все стало как прежде. — Дядя? — О, Цинфэн, проходи. Как ты себя чувствуешь? Короткое ?хорошо? — скорее правда, чем нет; волнением больше, волнением меньше – какая разница. Он обходит ширму и усаживается на подушку рядом. Уже разложен чайный сервиз. Неверный свет свечей играет с полумраком в причудливую игру – и дядя, сидящий под боком, кажется совсем крохотным под темно-серой громадой собственной тени. — Цинфэн, — тихим – надтреснутым – голосом говорит он. — Вот ты и дождался. Взгляд – в пиалу; взгляд – не прочесть. И не надо. Цинфэн знает, что не так поздравляют с радостной вестью. — Дядя опечален? — Напуган. Мелкий негодник торопит события. Тяжелый вздох, уютное ?звяк? чайника о стол, ароматный пар над пиалами; дядя не спешит объяснять. В бурливом желании заполнить неловкую тишину Цинфэн говорит: — А я рад, что он написал первым. …и в очередной раз оступается. Объятия, редкие, почти нереальные – для родни, не для ученика. За своей радостью Цинфэн не заметил его печали. Своими глазами ее глубину все равно не постичь – привычка смотреть вдаль не позволит. Дядя обнимает крепко – боится, что не удержит. Со словами у Цинфэна беда. Жаль, их нельзя забрать назад. — Не сомневаюсь. — Горестный гул в самое плечо: Цинфэн обогнал его в росте еще в семнадцать. — Так скоро, все случилось так скоро… — Дядя, — осторожно окликает его Цинфэн. — Это всего лишь предложение обручиться. Впереди столько формальностей, пройдет еще много времени, прежде чем мы окончательно договоримся. Нестерпимо хочется добавить: ?Мы ведь договоримся??. Глупости! Его ожидание – его собственная ноша, Цзи Чуань не знал и не мог знать, а дядя печалится вовсе не из-за скорой разлуки. Столько лет молчания – и вдруг такой серьезный шаг. Это должно насторожить, даже если он общался с Цзи Чуанем прежде. — Чего я не знаю? — Вопрос больше себе, чем дяде. Тот молча поднимается с подушки и бредет за ширму, в рабочую секцию. — Куда ты? — Кое-что покажу, — туманно поясняет дядя, шурша бумагой и грохоча дверцами шкафов. — Раз уж так сложилось, то пора тебе узнать. Вскоре на столике перед ним появляется небольшая стопка сложенных вдвое листов, нижние успели пожелтеть. Цинфэн разворачивает первый попавшийся и натыкается взглядом на знакомый небрежный почерк. Беглого взгляда достаточно: тайным визитом дело не закончилось, здесь целая переписка. — Три года назад, — начинает дядя, — я неожиданно получил письмо из Святой общины. Престранное было письмо, я тебе скажу: ни печатей, ни подписей, ни даты – ничего. Якобы от наследника Инь Бухо. Всем известно, что Инь Цзянь давным-давно погиб, а называть наследником приемного сына не в манере старого демона. Только последний олух купится на такую выдумку, поэтому я рассудил, что мне-то врать побоятся. Некто наследник попросил о встрече, причем на моих условиях. Дело ясное, что дело темное, но я все же рискнул пригласить его в Союз Хаоран. Каково же было мое удивление, когда Цзи Чуань и впрямь приехал! — Я знаю, — как на духу выпаливает Цинфэн. Откровение на откровение. — Кто-нибудь еще знает? — Пристальный взгляд разве что не вышибает почву из-под ног. Как на дознании. — Я никому не говорил. — Откуда ты узнал, что он приедет? — Точно как на дознании. — Ниоткуда. Я упражнялся возле скворечника и услышал под северной стеной грохот повозки. Их тут не так много проезжает, обычно одни и те же, а эта звучала странно и поехала в сторону ворот. Решил посмотреть. У дяди от смеха аж чай брызжет носом. — Ей-богу, отселю из скворечника и глазом не моргну! — шутя угрожает он. — Что ты слышал? — Почти ничего. Вы беседовали очень тихо. …а смотрел он внимательнее, чем слушал, но сама идея признаться обжигает щеки стыдом. — Очень жаль! Иначе я бы сэкономил время! Молодежь-молодежь… — Дядя возмущенно складывает руки на груди и продолжает: — Если вкратце, то Цзи Чуань привез любопытные новости про наш крупный инцидент. Крупным инцидентом он привык называть кровавую баню десятилетней давности: люди Инь Бухо сорвали с петель ворота – крупный инцидент; вырезали полторы сотни его учеников – инцидент еще крупнее; повстречали его отряд у перевала Байцан и вернулись домой в деревянных ящиках – нет слов, чтобы описать. Цинфэну было одиннадцать, но шуршание погребальных денег он помнит до сих пор. — Он настолько горюет по брату, что… — Что с людьми делает горе? — …что не прекращает втайне его искать. Представляешь, паршивцу благоволит сама судьба! Наверное, правду так никто бы и не узнал, но когда Инь Бухо настолько расслабился, что даже начал готовить его в свои преемники, Цзи Чуань обнаружил среди документов требование о выкупе. — Инь Цзяня? — Инь Цзяня. Естественно, он сразу подумал, что кто-то хочет оклеветать Инь Бухо, но зерно сомнения – оно такое. Цзи Чуань рос вместе с Инь Цзянем и видел, какого мнения был Инь Бухо об эрсин в целом и о своем ребенке в частности. Неудивительно, что его хотели отправить восвояси, но так уж получилось, что до места назначения он не доехал. Большая трагедия для крохи Чуаня и удачное стечение обстоятельств для его ифу. Думаю, похищение Инь Бухо просто оставил без внимания, потому что увидел в нем повод очернить Союз Хаоран, но недооценил своего приемного сына. …и теперь его приемный сын докладывает в Союз Хаоран про его темные делишки. Вот это бесстрашие! — Дядя, — растерянно шепчет Цинфэн, — а как он?.. а зачем ему?.. Слов не подобрать. Цинфэн только ждал, когда прекратится молчание. Так далеко он не заглядывал, и даже в Союзе Хаоран о его безумной идее (когда-нибудь) посвататься к Цзи Чуаню знал только один человек. — Нет, опередить тебя он не пытался. Скажу даже больше: ему могло и в голову не прийти. Что-то случилось. От него не было вестей с прошлого лета, а теперь письмо лично тебе – и какое! О его содержании Вэй Ци либо не знал, либо хорошо делал вид, что не знал, и сдается мне, что дожидался именно твоей реакции. — Вэй Ци приехал с пустой повозкой, — вспоминает Цинфэн. — И весь день уговаривал, чтобы я срочно отпустил тебя в Святую общину. — И ты отказал. — Конечно, я отказал! Никакой помолвки, пока я не выясню, что происходит. Это может означать ?никогда?. Вот так буднично. Одно невесомое ?нет? — и у Цинфэна в самих костях рождается ощущение, будто он бежал во всю прыть и вдруг впечатался в невесть откуда взявшуюся стену. — Вижу, надо было отсрочить этот разговор до завтра. Ты не успел нарадоваться. Попробуй разжалобить стену. — Я понимаю, — сухо отвечает Цинфэн, но на самом деле не понимает ничего. Перед глазами целый ворох писем, которые Цзи Чуань тайно слал годами. Слал и рисковал жизнью. Причины для радости закончились, едва он взял их в руки. — Почему брак? Цинфэн почти уверен, что спрашивать нужно не у дяди, но хоть какая-то определенность дает надежду, что сегодня можно будет уснуть спокойно. — Не знаю, что именно зреет в Святой общине, но в любом случае Цзи Чуань однажды ее возглавит. На его месте я бы боялся этого дня и искал надежных союзников. Он неглупый человек, уже беспокоится о будущем, и похоже, что дома у него поддержки меньше, чем он хотел бы. Не удивлюсь, если кто-то из его соратников требует мира с Союзом Хаоран. Может быть, даже многие. На страхе и взаимных упреках далеко не уедешь – и кто-то умный наконец это понял, но иного выхода, кроме политического союза, пока не нашел. Возможно, его и нет. Я смутно представляю, что заставило Цзи Чуаня принять такое решение, а Вэй Ци клятвенно заверяет, что он сам расскажет, когда придет время, но в любом случае не стоит видеть за его цветистыми речами хоть что-то кроме строгого расчета. Он хочет мести за Инь Цзяня – это ясно, как день. Все остальное для него вторично и пока что решительно мне не нравится. Это насилие над собой Цинфэну трудно осмыслить. Мертвым все равно: даже кости Инь Цзяня могли давным-давно истлеть, но Цзи Чуань не прекращает его искать, рискует жизнью и собирается заключить брак, который ему не нужен. В девятнадцать, когда только начал жить. Ревность он представлял себе иначе. — Ты выбрал не самого плохого человека. — Дядя с печальным вздохом кладет ладонь ему на плечо, и впервые в жизни Цинфэну не хочется, чтобы он так делал. Дядя не говорит: ?Глупое дитя, посмотри под ноги?, но подразумевает, и оставаться наивным ребенком в его глазах – это стыдно. — Если Святая община его не испортила, то, может быть, даже очень хорошего. Вряд ли это тебя утешит, но если бы не обстоятельства, я бы разрешил вам пожениться хоть завтра. — Я не поэтому печалюсь. Он не по своей воле... — Бывает так, что не нам решать. — Это значит, что я тоже не смогу отказаться? — Придержи коней, Цинфэн, это политика. С ней ничего нельзя знать наверняка. А если здесь ошивается Вэй Ци, то Цзи Чуань знает еще меньше, чем кажется. Они доверяют мне, но совсем не знают тебя. Будет еще много странностей, не только письмо и не только повозка. Просто прими как должное и держи себя в руках. — Если ему и впрямь все равно, то у нас много достойных девушек моего возраста. Какой безумец решит вступить в брак с эрсин? — Во-первых, с нашими девушками связываться себе дороже. Во-вторых, ни одной моей племянницы среди них нет. — Очевидно. Плевать, что ты эрсин. Главное – случайно родиться племянником главы Союза Хаоран и быть тихоней. Политика, будь она неладна. — Да, достойную партию можно подыскать, если не торопиться. Шань Цзяо – одна из лучших моих учениц и… ты и сам знаешь. Горький, как полынь, вздох. Цинфэн знает: шицзе Шань, старшая дочь лекаря Шань Мэйли, — прирожденная актриса и воин, каких мало даже среди мужчин; убьет любого, кто будет угрожать ее родным или товарищам, но стоит один раз предать ее доверие – и не отмоешься уже никогда. Если Цзи Чуань действительно с головой на плечах, то должен был выбрать ее. — Если я правильно понял, что он за человек, — размышляет дядя, — то выбор пал именно на тебя, потому что ты его раздражаешь. — Что? — И брови сами ползут вверх. — Он написал столько теплых слов, потому что раздражен? — Цинфэн, ты совсем не умеешь читать людей, — усмехается дядя. — Думаешь, отвергнутый тобой сын градоначальника будет возмущаться чуть тише, чем на всю округу? — Тот юноша, который на прошлой неделе читал стихи, — сын градоначальника? Так себе были стихи. Сначала Цинфэн сослался на то, что не слишком сведущ в поэзии (и не солгал), но господина чтеца, расположившегося прямо у главных ворот, это не остановило. Ничего сверх меры он себе не позволял, поэтому прогонять его сразу было даже стыдно. Когда дело дошло до судьбоносной строки ?…твои руки полощутся на ветру, словно ветви ивы…? (которую Цинфэн не понял в силу то ли своей дремучести, то ли ее абсурдности), а возгласы, полные трагичного пафоса, достигли ушей шицзе Шань (которая выходила из главного павильона после урока философии вся в раздумьях), возник вполне закономерный вопрос: чьи это там руки полощутся на ветру? Хорошо, что еще никто не знает, как его спроваживали. — Не он первый, не он последний, — пожимает плечами дядя. — Слухи расходятся быстро – и вот Цзи Чуаню уже любопытно, что за неприступная скала отвергает даже сына градоначальника. Ссылаться на паршивые стихи… — Цинфэн укоризненно на него смотрит. За те ужасные стихи кто угодно будет гнать взашей. — Не смотри на меня так. А то я не знаю, что вы со старшей Шань его морально уничтожили! — Выходит, возмущался очень громко? — Так вот, ссылаться на паршивые стихи можно сколько угодно, но были и достойные люди, которые не корчили из себя матерых сердцеедов. Но ты тоже остался равнодушен. Рано или поздно эта история дойдет до Святой общины и вызовет много недоумения, а человек вроде Цзи Чуаня сразу подумает, что ты набиваешь себе цену. — Но это не так! — возмущенно вскрикивает Цинфэн. — И почему это вообще должно его волновать? — Потому что он тоже любит набивать себе цену, — ухмыляется дядя. — О тебе много говорят, значит, ты соперник. Чтобы придумать, как сбить с тебя спесь, он будет узнавать о тебе все больше, пока не поймет, что лучше дружить, чем враждовать. Порой дядя удивителен. Такие умозаключения после небольшой беседы! Воистину Цинфэну никогда не овладеть искусством читать людей. — Это вовсе не то, чего ты от него ждешь, но уже отличное подспорье. Не забывай, что Вэй Ци все еще здесь не просто так. Он глаза и уши Цзи Чуаня, будет выяснять, что ты за человек, и задавать много неудобных вопросов. — Ты будто бы смирился. — Цинфэн, глупое ты дитя… — На него такого больно смотреть. — Я смирился, еще когда тебе было одиннадцать, и с тех пор просто жду неминуемого.— Ты так давно понял? — Ты сказал мне об этом сам.— Что? — Когда Инь Цзяня не стало, ты вышел за городские ворота впервые в жизни.