восемь (1/1)

донхек долго молчит, неотрывно глядя в окно. застывает, нерушимый, непреклонный, статичный, оставляет марку одни лишь догадки – о чем он думает, что не дает ему покоя, потому что самому марку – многое, но больше всего: то, как сильно они вдвоем когда-то были похожи.а марк предпочел это все забыть, закопать глубоко-глубоко, в самое дальнее странствие времен, серо-синее, непроглядное, страшнее космоса. донхек всегда очень громко сопит, когда дышит. марк не помнит, чтобы ломал ему в мэрии нос. снова начинается дождь. марк забирает обратно свою куртку и свои стихи, клянется самому себе обязательно сжечь их позже, чтобы ненавистная революция, в конце концов, догорела всеми своими остатками. но – в таком случае – инквизицию устроить придется и донхеку.марк кладет ладони на руль – они всякий раз дрожат, как впервые. – долго они там еще? – первое, что говорит донхек почти за полчаса. выдыхает раздраженно, но от окна не отворачивается. снаружи в унисон темнеют небо и асфальт. шумит дождь, что в уже ставшей привычной тишине опустевшего города кажется чем-то инопланетным. искусственным.но где еще идут дожди, кроме земли? марк пожимает плечами – на оба вопроса.кажется, ни джису, ни сынчоль никуда не спешат. /– успеем перекурить? – сынчоль кивает на одинокое потрепанное кресло, стоящее на балконе. джису отстраненно кивает и осторожно присаживается. – ты как? стекла выбиты – противно хрустят под ногами. открывается голая серая панорама дождливого города: большие революционные слоганы на заброшенных высотках, потускневшие пятна некогда ярких граффити, свалки обгоревшей мебели на террасах и крышах. и дождь. освещающий, звонкий, какой-то тропический.с ним как-то странно контрастирует дым мятной, которую закуривает сынчоль. чешет кулаком нос, опирается на одну из оконных рам (чудом не режет предплечья мелкими, торчащими оттуда осколками), смотрит на раскинувшуюся картину задумчиво и хмуро, будто выглядывает кого-то, кого уже отчаялся дождаться, но не может бросить. джису тоже берет сигарету и смотрит на него – пытается понять, о чем он думает. но это почти всегда провальная идея. вообще никто не знает сынчоля, кроме сынчоля. вообще никого сынчоль не пускает в собственные мысли. и это вообще никак, думает джису, нельзя исправить. даже в теории. – ты сам-то как? – одиноко, – первое, что приходит в голову джису.под ними двенадцать этажей заброшенного госпиталя, тринадцать, если считать подвальное помещение. это страшное число измазанных тоской стен, пятен крови на полу, разбитых окон, пустых больничных коек, перегоревших ламп. ниже, в самой земле – неизвестное количество гордо павших в революционном бою. вокруг столько смазанных лиц, заглушенных голосов, перемешанных друг с другом запахов, столько душ, смыслов, людей, а джису все равно. – странно было бы по-другому.одиноко.– а ты? – сигаретный фильтр оставляет горьковатый привкус на губах. будь примером для подражания, джису-я.не показывай слабости. продолжай петь, даже если горло изрежут ножами. и – ради всего святого – не тянись к сигарете.джису затягивается так глубоко, как может. который месяц он уже не воспевал христа. который месяц он уже не видел сынчоля вот так, воочию, близко, как пролететь в космическом шаттле мимо лунной поверхности, а сегодня. луна не смертельная ведь вовсе, просто очень холодная. – здесь паршиво по ночам, у меня постоянно кошмары. я поэтому даже радуюсь, когда кого-то привозят. большинство хоть и орут от боли, зато чувствуешь, что есть кто-то живой, – сынчоль смеется с горечью. – иногда из-за этого даже не хочется давать им лекарств. чтобы они продолжали кричать. он проводит ладонью по лицу, будто умывается чистой водой, вздыхает тяжело-тяжело и оборачивается на джису.– у них ожоги, знаешь? и десятки ножевых.джису глотает ком в горле. – и все из-за парня, который сейчас там, внизу, сидит в вашей машине. которому я ночью колол обезбол. задерживая островатый привкус мятного дыма во рту, джису опускает взгляд. ему почти становится стыдно – нет, ему и есть стыдно, стыдно за все, что себе там выдумал марк, что он творит, как он, вместо того, чтобы выкарабкиваться из последствий революции, лишь закапывается в нее глубже и глубже. и глубже, и глубже, и глубже…– скажи, что у этого есть какой-то смысл. джису хочет упасть к его ногам и начать просить прощения за все, чего никогда не совершал. но он молчит. – иначе я просто не знаю.и джису не знает. никто не знает. ни у кого на целой планете не осталось ответов. они все были использованы алой краской революционных плакатов./– у меня есть ответ, – йерим открывает глаза в нерушимой тишине их с джухен спальни. она просыпается от дождя. а джухен, все это время читавшая книгу, и вовсе не сомкнула глаз. – а? – она закладывает страницы обрывком старой рекламной брошюры. – ответ, – йерим приподнимает свою подушку, прислоняет к изголовью кровати, чтобы было мягче, и садится. – на загадку, которая попалась тебе вчера в газете. он мне приснился.йерим улыбается торжественно и принимается взглядом рыскать по комнате. где она? куда ты ее забросила? неужто растопила ею камин?– солнышко, он пятилетней давности, – джухен говорит как старшая сестра, которая хочет тебя, глупую, погладить по волосам. – та загадка уже пять лет как не имеет никакого смысла.йерим хмурится, вопросительно глядя на нее. она не совсем понимает. ей известно, что есть вопросы без срока годности, и они были всегда, так разве это – не один из них? там было что-то о французской революции, каверзный вопрос, очень, требующий не столько исторических знаний, сколько элементарной логики и внимательности, и йерим приснился ответ, она четко увидела его в своем сне, вцепилась в него и запомнила, потому что впервые за несколько ночей ей снилась не джухен, покрывающая поцелуями ее ключицы в дрожащем лунном свете их спальни.йерим почти сказала спасибо за это. – забудь, – джухен силится улыбнуться.выходит, зря? – как теперь забыть? – шепчет самой себе йерим, опуская подушку обратно и вновь укладываясь на нее головой. – вдруг это было важно… /– сколько лет этому блокноту? пять? десять? – я не хочу говорить об этом, – грубо отбрасывает марк, следя за дорогой. – и тебе лучше бы помолчать. ты все еще в узниках, если вдруг забыл. донхек опускает взгляд на собственные запястья, наспех связанные тугими бинтами. на этот раз он даже не отпирался. как будто что-то задумал, показалось марку, но он отогнал эту мысль подальше.– ты нарочно не оставлял дат? – не успокаивается донхек. – как знать, может быть, ты позавчера это все написал? пока смотрел, как я сплю. – да заткнись же ты наконец! – повышает голос марк и резко тормозит прямо посреди шоссе, отчего джису, до этого мирно спавший на заднем сидении, просыпается и подскакивает на месте. – что случилось? – он скользит от марка к донхеку рассеянным взглядом. – найди, чем можно заткнуть ему рот. – марк. – нет, серьезно, если он спизданет еще хоть слово, я просто выброшу его на корм уличным псам, я шутить не буду… – марк, черт тебя дери! марк вздрагивает и тут же оборачивается по направлению обеспокоенного взгляда джису. прямо напротив него, посреди пустынной дороги, стоит незнакомый черноволосый парень и целится из пистолета в одно из пробитых в переднем стекле отверстий – и тем самым – прямо марку в лицо. сидящий рядом донхек крупно вздрагивает – его пробирает не то триумф, не то страх. а потом приводит в чувство – холодное дуло у виска. – только пискни, – шепчет на ухо джису, пахнущий мятными сигаретами. донхек невольно затаивает дыхание. как иронично, что они с марком впервые одновременно оказываются в смертельной опасности, при этом сидя так близко друг к другу, почти соприкасаясь плечами.как бонни и клайд. ?су минхао, ради всего святого, только не натвори хуеты?.