1 часть (1/1)

Ужас Мой пошлю пред тобою, и в смущение приведу всякий народ, к которому ты придешь, и буду обращать к тебе тыл всех врагов твоих;Исход. 23: 27Дождь. Заливающий глаза, оседающий терпкой пресностью на пересохших губах, хлюпающий, остужающий кожу дождь. Во рту было горько. Плащ, налитый водой, тянул вниз. В голове гудело, ужасно, навзрыд гудело. Руф попытался разглядеть через неистовый поток, хлещущий его по лицу, что-то, кроме громоздкого храма, уплывающего куда-то ввысь, но ничего так и не увидел. Зато почувствовал, как под рёбрами сводит от режущей боли.Дождь мог смывать кровь, но агонию смыть ему было не под силу.Руф натянул поводья и пришпорил лошадь, но кобыла только встрепенулась. Небо было очень низко и нависало свинцовой, громыхающей пеленой?— от этого грудь сковало обручем металла и сдавливало при каждом вздохе. Он попытался разозлиться и взять себя в руки?— но боль колыхнулась в лёгких, как шип, пронзила когтями замирающее сердце.Он упал наземь и тут же чуть не захлебнулся в собственной крови. Она струйками стекала из его рта, обжигая горло изнутри. Руф кашлял: долго, хрипло, глотая дождевую воду и агонию. Ретивое, отдаляющееся ржание кобылы совсем стихло.Прошло какое-то время. Может быть, несколько часов, а может?— минут. Руф не знал, сколько он валялся на дороге, подставляя распаренную кожу ливню. Над ним возвышался, словно чёрная горгулья, храм. Он был опустевшим, затихшим. Нигде не тлели фонари. Не пели памфлеты, не бренчали браслетами, не шелестели хламидами из льна. Было тихо. И тепло?— в груди, хотя пальцы коченели и тщетно пытались зацепиться за воротник плаща.Потом рядом зачавкала слякоть размытых дорог. Послышался звонкий крик. Потом ещё и ещё. Потом кто-то навис над ним расплывчатым пятном, и исторглась ругань.—?Грешник… Поделом!Несколько капель стекали по его вискам. Одежда прилипала к спине складками.—?Оставим его! Уведи девочек! Пускай себе валяется… Оставим!—?Оставим! Оставим! —?взревели тени над ним, высокие, как здания из мрамора в Риме, как колонны, увитые плющом, или молитвенные жертвенники с утопающими в солнце статуями. Только чёрные или серые.—?Оставить? Он же человек! —?выкрикнул чей-то звучный девичий голос, и на миг Руфу показалось, что он уже где-то слышал этот сладкий говор. —?Как же вы будете молиться Господу с чистой душой после этого?!?У нас разные боги,?— подумал Руф, глядя в серую пелену туч. —?И мои меня покинули. А ваш?— жесток. И он не покинет меня никогда, будет преследовать вечно и возблагодарит вас за то, что вы бросили меня и предали. Убейте же меня! Проявите милосердие!?—?Проявите милосердие! —?шум ливня и ветра стал стихать. Может, это кровь заливала ему уши? —?Покажите ему, что есть чудо Господне! Смилуйтесь!Ему было очень тяжело?— тело налилось свинцом. Кажется, он умирал, потому что боль по каплям покидала его. И только во рту ещё было горько от крови.—?Смилуйтесь…Перед тем, как провалиться в неспокойный, лихорадочный сон, он почувствовал запах лилий и сырости.***—?Так значит, вас закололи зилоты… Что ж,?— старый раввин нахмурился и помрачнел,?— вы, стало быть, ездили неспокойными дорогами.—?Нынче в Иудее везде неспокойно. По улицам шатаются пророки с безумными глазами и возвещают о приходе Мессии. И зилоты не закололи меня?— они лишь попытались.Старик пожевал губами, силясь что-то сказать, но в итоге промолчал?— Руф почувствовал какое-то странное удовлетворение от того, что последнее слово осталось за ним. Однако при всей своей грубости, нажитой за годы службы в неприветливой Иудее, он не лишился способности быть благодарным.—?Кровать мягкая и крыша над головой?— другие евреи выбросили бы меня на дорогу, а вы приютили и дали кров. Ваш бог, наверное, горд вами.Комната действительно была сносной, окно выходило на задние ворота храма, в нишах стояли кувшины. Если открыть ставни и выглянуть наружу, можно было увидеть иссохшиеся кусты, лестницу с белёсыми ступенями из благородного камня да петляющую, занесённую пылью и крошкой черепиц дорогу. Здесь уже давно никто не жил?— опочивальня была далековато от комнат раввинов и учениц, а по узким коридорам, ведущим от скрипучей двери, можно было выйти во внутренний запустевший двор: там стоял таз и бочки с водой для мытья.Руф понимал, почему его поселили в таком уединении: храм полон юных девиц, взор которых опорочит полуобнажённый, умытый кровью римлянин. Если бы у Руфа были дочери, он бы тоже захотел их отгородить от воинов с горящими глазами и углями вместо сердец, но сам он был готов поклясться пеной, из которой вышла нагая Венера, что девы-еврейки ни капельки не привлекали его внимания. Они кусали губы до мяса, постились до головокружения и падали в обморок при мысли о своём боге?— в них не было ни умеренности, ни изящества. Один раз он напился вдребезги и пошёл к еврейской блуднице?— так она сожгла его тогу, оплевала с ног до головы и выставила из своего дома похоти, пропахшего насквозь травами и потом, хотя он мог бы заплатить в три раза больше, чем какой-нибудь еврейский пастух.Молоденький раввин с козлиной бородкой внёс в комнату немного хлеба и оливок, поставил тарелку со сколом на прикроватный сундук. Он старался избегать насмешливого, но болезненного взгляда раненого центуриона и чуть не дрожал от страха. Руф подумал, что должен бы испытать удовольствие от того, что тут его опасаются, а значит?— уважают, но почувствовал только сонливость и голод, разбуженный запахом лепёшек и маслин. Он протянул руку к яствам, но сдавленно вскрикнул от режущей боли: под рёбрам тёрном царапнула судорога.Старик Исаак тяжело вздохнул и поднёс руку с янтарным перстнем к тарелке с едой?— его крючковатые пальцы дрожали от возраста. И всё же в добротно сшитом талите, в хитоне из оранжевых и бежевых тканей, с белой, густой бородой раввин делался статным, по-царски величественным.—?Ешьте. Вам нужны силы для поправки.—?Поправки… Я воин,?— Руф благодарно принял из рук старика тарелку, старясь не шевелиться. —?И я видел смерть много раз. Моя рана глубока. Если в кровь попала грязь, я умру,?— он не поднимал взора на лицо Исаака, не хотел смотреть в его слезливые, блестящие глаза. Глаза, полные жизни, пусть и подходящей к концу.Раввин нахмурил лохматые седые брови.—?Нас, священников, учат лекарству и врачеванию. Я перевяжу тебе раны, и они не загноятся.—?Да, но если грязь уже в крови, я умру. Никакие перевязки не помогут.Старик нетерпеливо всплеснул руками.—?На это уже воля Божья! Ни я, ни ты не сможем помешать ей!Руф хмыкнул, недобро скривившись. Нельзя вмешаться в замысел господень?.. Умирать в агонии, в кислом поту и со слюной у безвольного рта он не собирался. И уж тем более в окружении евреев, под их блеяние о Господе. Он знал о том, что рано или поздно смерть нагонит его и сожмёт в своих холодных пальцах его сердце; что ж, тогда он перехитрит её. Руф сделается богом на один краткий миг и вскроет себе жилы лезвием, которое бережно хранит у своей груди?— оно и теперь остужало его разгорячённую кожу. Вот он?— его бог, всемогущий и лишающий боли!Руф запустил руку за пазуху рубашки, не обращая внимания на сводящие мускулы судороги, и достал оттуда подвеску, на которой хищно сверкало остриё.—?Вот он?— мой Мессия. Моё спасение в этой бритве и ваше, рабби, тоже. Если болезнь возьмёт своё, вы скажете мне об этом, и я перережу себе жилы, тихо и без шума. Я облегчу вам заботу обо мне, а сам не стану мучиться… —?Руф сощурился на отблески, отскакивающие от заточенного лезвия. —?И на миг обойду волю вашего бога.Старик не проронил ни слова. Поначалу. Он молча глядел на Руфа, на его неаккуратную щетину и покрасневшие глаза, на то, как трясутся его длинные пальцы, как прилипают волосы к блестящему от пота лбу… Потом молвил:—?Твоё право. Только скажи заранее, и мы вынесем тебя за пределы храма, чтобы ты не опорочил его,?— раввин качнул головой. —?Будь тут Захария, он бы отнял у тебя это, но он уехал в свой летний горный дом?— к жене. А я не Захария. Твоё право,?— повторил он.Они замолчали. Руф ел, проголодавшийся после бессонной ночи, ранения и безумной скачки, запивал всё вином и думал, какое же всё-таки счастье быть живым. Римлян учили радоваться жизни и получать от неё всё, и хотя Руф забыл, когда в последний раз был пресыщен и доволен, а Иудея изломала его плоть, он всё же был рад, что его спасли и что бритва при нём на случай, если недуг его одолеет.—?Исаак… —?Руф глубоко вздохнул, вращая в руках ломоть еврейского хлеба. —?Спасибо.—?Я хотел оставить тебя умирать у стен храма. Я полагал, ты осквернишь святое место. Может, это и так,?— раввин некрасиво скривился и запустил пожелтевшую от времени руку в белую бороду. —?Не меня благодари, а Марию. Она говорила, мы должны проявить милость к тебе. А она у нас святая?— это все знают.***Руф попытался перевернуться набок, но ощущение было, будто кто-то всадил ему нож между рёбер, и поэтому он сжал зубы и протяжно ими скрипнул. Кричать от боли было бы проявлением слабости, а проявить слабость перед евреем… вдвойне позорно.—?Исаак, дай мне воды?— в глотке пересохло,?— Руф говорил рвано, пытаясь наполнить лёгкие воздухом и отделаться от металлического привкуса у корня языка. —?Исаак! —?от крика в горле тут же нещадно запершило. —?Я сейчас умру от жажды, право!—?Я налью вам воды. Центурион, пожалуйста, не двигайтесь?— вы потревожите раны.Это был не голос старика Исаака, а звучный девичий говор, так что от удивления Руф поднялся на локтях, пропуская мимо ушей только что полученные наставления. Рядом с ним невозмутимо пряла совсем юная еврейка; поймав его непонимающий взор, она отложила веретено в сторону и ласково улыбнулась.—?Уже иду, центурион. Только лягте, как я вам сказала.Еврейка поднялась со стула, поправила шаль на голове и подошла к нише, где стоял кувшин. Она поднесла его к пересохшим губам Руфа?— даже вода еврейская была преснее и теплее, чем римская. Рубашка вскоре намокла, и по подбородку заструилось.—?Я думал,?— он всё ещё не оторвался от горлышка и жадно пил,?— девушек не пускают к легионерам. Мол,?— вода приятно холодила горло,?— я вас оскверню.—?Вам не под силу осквернить женщину. Скверна уже живёт в человеке, если он поддаётся искушению, а принуждением вы посрамите лишь себя. Но нет неизлечимой гнили, той, что нельзя бы вытравить калёным железом,?— еврейка говорила сурово, но доходчиво, словно бы с неразумным ребёнком. —?Но за дверью стоит раввин Иоанн?— это я скорее ему говорю, чем вам. Вы хороший человек, центурион, просто этого пока не знаете. Но это ничего.—?И отчего же раввин не зайдёт сам?—?Он не хочет знаться с римлянином, а раввин Исаак очень занят. Я попросила сама с вами посидеть?— вдруг вам что-нибудь понадобится,?— еврейка, кажется, совсем его не боялась, даже не интересовалась его изрубленной грудью и испещрённым шрамами лицом; ему хотелось узнать, отчего она так спокойна, не страшно ли ей, что он поступит с ней по-дурному, что воспользуется её наивной святостью и добротой.Вместо этого он спросил:—?Как тебя зовут?—?Я?— Мария,?— улыбнулась еврейка. —?Я из Назарета. Он тут недалеко, наш храм находится на полпути к нему и на полпути к Сепфорису.Ах, вот она: его спасительница. Её голос он слышал, захлёбываясь кровью.—?Почему ты не в храме Назарета? Когда я бывал там по делам из Кериота, я видел храм. Или ты сирота?Её совсем не смущали его расспросы.—?Нет, не сирота. Я вообще обучалась в Иерусалимском Храме с трёх лет. Мне там очень нравилось?— особенно играть с ягнятами. Но потом мой отец умер, и моя матушка попросила, чтобы меня отправили в храм, что поближе к дому: других детей у неё нет, и она волновалась за меня. Я навещаю её на Шаббат и в другие дни тоже, а иногда остаюсь на целую неделю. В Сепфорском храме раввины не хуже иерусалимских, а многие оттуда и приехали, чтобы спастись от шума большого города. Мой дядя Захария, например. И вот я здесь уже семь лет,?— Мария приняла из рук Руфа опустошённый кувшин и вернула его в нишу. Помолчав, спросила:?— Вы говорили, что бывали в Кериоте?—?Бывал, Мария, бывал. Это гнездо разбойников. Я получил эти раны от кериотских зилотов, преследующих меня.Мария стояла к нему спиной, в луче первого света: по воздуху плыли налитые солнцем пылинки. В сиянии она казалась Венерой и между тем почему-то Руфу думалось, что в Венере не было и вполовину столько невинности и чистоты, сколько было в этой набожной еврейке. Должно быть, у неё светлые глаза, внимательные, как у агнца.Мария вновь присела подле кровати и потом подняла свой ясный взор.—?Вы убили их?—?Нет,?— ответил Руф со странным трепетом. —?Я не успел… Я полоснул их мечом, и…—?Прошу, когда вы выйдете из этого храма, не ищите их и не убивайте. Пожалуйста,?— Мария смотрела ему прямо в глаза, тяжело и отрывисто дыша, и Руф подумал, что ничем ей не обязан, что лучше умереть от ран, чем от лихорадки, что едва знает её, что он легионер, а легионеры служат Риму, что нет на свете добродетели?— лишь для глупцов и фанатиков, чьи тела снимают с крестов римляне, посмеиваясь над наивностью жертв; что он?подобен орлу, как на стягах Империи, что он должен сражаться, потому что что ему ещё остаётся; что у неё, у Марии, доброе сердце и его легко ранить, но что она сильнее всех центурионов вместе взятых, что есть в ней что-то такое, что-то такое…—?Хорошо,?— ответил Руф, сощурившись, словно на солнце.Она благодарно улыбнулась ему.Мария продолжила прясть подле кровати, и Руф наконец смог разглядеть её: волосы цвета миндаля спадали кудрями на спину, из-под светло-голубой шали виднелось смуглое, ещё по-детски невинное лицо с большими-большими голубыми глазами. Видимо, почувствовав на себе пытливый взор, Мария подняла голову.—?Что-то случилось, центурион? Вам, наверное, нужен сон, а я мешаю вам своей вышивкой? Хотите, я уйду? Только спрошу, готов ли раввин Исаак посидеть с вами, и уйду, да??Нет,?— хотел сказать Руф. —?У тебя приятный голос и доброе сердце, и когда ты говоришь, мне становится легче: я думаю, это твой дар, Мария,?— говорить с теми, кто вопиет и страдает?.Но он же римлянин. А римляне не нуждаются в успокоениях и подачках?— тем более, от евреев.—?Ты можешь и не уходить. Ты мне не мешаешь. Мне, в общем-то, без разницы,?— и он закрыл глаза, делая вид, что засыпает.***У него болела голова. Наверное, от духоты. Была весна, робкая и румяная, дождливая весна, когда расцветает миндальное дерево, наливаются приторным соком смоквы, благоухают, все в серебристой росе, розы; но ему всё же было ужасно жарко. Руфу казалось, что спёртый воздух можно резать ножом. В комнатах пахло затхлостью. Утром он вышел на задний двор,?— правда, опираясь на посох,?— вымылся и подышал промозглой утренней свежестью, но головная боль никуда не делась. Ещё и затянувшиеся шрамы закровоточили.—?Раны разошлись? —?сочувственно поинтересовалась Мария, глядя на багряные пятна на тунике. Она пришла спросить, не нужно ли что-нибудь Руфу, и он не знал, что ответить. —?Я позову раввинов, они перебинтуют их. Не дело, что у вас кровь.Мария уже собиралась встать, но Руф остановил её.—?Глупости. Исаак их уже перетянул, но новой туники нет, поэтому я в окровавленной. Выглядит жутко, понимаю,?— он слабо улыбнулся и подумал, что совсем раскис, раз так распинается перед несмышлённой девой. И если раньше его можно было сравнить с крепким вином, теперь он был забродившим уксусом. —?Когда я жил в Риме, у нас это называлось царапинами.—?Но ты же не в Риме,?— Мария нахмурилась. —?Понадобится помощь?— скажи, и я позову раввинов,?— добавила она, но спорить дальше не стала. Она пододвинула стул к окну, аккуратно развернула какой-то свиток и принялась с неподдельным восторгом вглядываться в письмена. Её пальцы дрожали, когда она нежно водила ими по строчкам.Медовый свет из окна падал на её невинное лицо и бился в ресницах.—?Что ты читаешь? —?спросил Руф.—?Книгу пророка Михея,?— ответила Мария с придыханием и сладко и глубоко вздохнула. —?Какая Божья благодать, что меня обучили грамоте! Ты умеешь читать, центурион?—?Немного, но не на иврите. Хотя язык выучил, как видишь,?— Руф приподнялся на локтях, пытаясь разглядеть сложные витиеватые буквы на пергаменте. —?У нас в Риме любят декларировать стихи и памфлеты. Вам, евреям, не понять?— у вас один Бог на уме, а мы глядим поверх голов наших богов?— в этом и наше различие.Марию это так позабавило, что она оторвалась от свитка и рассмеялась, не прикрывая рот рукой, её зубы сверкнули жемчужной белизной.—?Хороши же ваши языческие идолы, если так легко их превзойти! —?будь Руф религиозен, как жрец, подносящий плоды к ногам статуй Юноны или Марса, или вакханкой с пьяными глазами, он бы обиделся на эти слова, но, в сущности, Мария была права. А правду Руф ценил больше всякого золота. Римские божества уподобились римскому сброду: они пили, предавались разврату и роняли семя в земных женщин.—?В любом случае, Мария, мы хотя бы пытаемся в чём-то уподобиться богам, а вы сели, как агнцы на заклание, и блеете о милости вашего Яхве или Адонаи. А он-то позабыл о вас.Смуглое лицо Марии вдруг резко помрачнело: она больше не улыбалась. Веселье пропало из больших, небесно-синих глаз, и Руфу стало жаль её. Молодая и красивая, радостная и умеющая разговорить, она так строго, так неотступно следовала за Господом… Это Руф её расстроил. Почему бы не оставить девчонку жить в своих сказках? Пускай себе молится до головокружения и думает, что ангелы пели евреям гимн, какое ему, Руфу, дело? Она ему никто. Просто добрая еврейка, с чистой душой?— таких мир ломает и поглощает, обгладывает до костей… Он уйдёт из храма и больше никогда её не увидит. Пускай себе живёт! Зачем же ему так стараться ей что-то доказать?В этих мыслях не было ничего удивительного для легионера, принявшего крещение огнём и кровью?— он так же размышлял о судьбе ворчливого, но милосердного старика Исаака. И всё же в отношении Марии это было… непростительно. Непростительно ужасно.Руф почувствовал укол совести?— ему давно не было стыдно за что-то. И между тем он ощущал, что где-то глубоко, где-то в тиши и глади мироздания Мария права. Что когда она раскрывает уста, слова льются как-то по-иному. Руф предпочитал не думать об этом: в конце концов, он уже знал мир, и менять в нём ничего не хотелось.—?Вот что я тебе скажу, центурион: наш Господь Сам уподобится нам и расскажет, как приблизиться к нему во всём,?— Мария опустила голову, пряча в тени своё детское, невинное лицо, но Руф успел заметить, как сверкнули крупные слёзы в её глазах. Ему стало совсем худо. —?Наш Господь ниспошлёт нам Мессию, Своего Сына, и Он поведёт все народы за собой. Даже римлян. Не получится отгородиться и молвить, что это чужой Бог: Бог будет един. Он уже един, вы просто этого не знаете. Ты понимаешь?.. —?она всхлипнула и добавила тихо-тихо. —?Я каждый день молюсь о том, чтобы ты успел понять.Руф скорчился от боли, резко пронзившей его тело. Он знал, что вновь разошлась и закровоточила рана?— та, что рассекала грудь алыми стежками. Но он закусил язык, чтобы стенания не выдали его агонии. Если он хоть одним жестом покажет, что ему больно, весь этот разговор сведётся к раввинам, марле и перевязкам. —?Ты плачешь, Мария? —?порывисто выдохнул он к концу фразы.—?Плачу,?— ответила она глубоким и скорбным голосом. —?Потому что твоя душа ранена сильнее твоего тела! Центурион, прошу тебя, открой своё сердце тому, что я сейчас скажу тебе, потому что это важно, услышь меня! Центурион! —?она порывисто взяла его за запястье, на котором выступали бьющиеся бурной кровью жилы, и изрекла:?— И ты, Вифлеем-Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле и Которого происхождение из начала, от дней вечных. Посему Он оставит их до времени, доколе не родит имеющая родить; тогда возвратятся к сынам Израиля и оставшиеся братья их.Под конец Мария заплакала, пряча смуглое лицо в ладонях, выронив свиток на свои дрожащие колени, но между всхлипами слышался ликующий смех, звон радости, и у Руфа сжалось сердце. Никогда, никогда на свете Мария не поймёт его, никогда она не сможет его полюбить… И он тоже никогда её не поймёт.—?Он грядёт! Грядёт из Вифлеема! —?Мария оттёрла слёзы рукавом и подняла лучистый, полный любви к Богу взор на Руфа. —?Центурион, ты понимаешь? Мессия грядёт!Вифлеем… Доколе не родит имеющая родить… Что это вообще значит? Руф смотрел на плачущую Марию, на то, как светлы её невинные слёзы. Он не чувствовал себя более мудрым или боговдохновлённым, но Мария улыбнулась ему с надеждой, и он улыбнулся в ответ.***Мария притоптывала ножкой в ритм мелодии, которую напевала, и Руф сам не заметил, как стал кивать в такт. Он уже мог сидеть и штопал свой плащ, разошедшийся у шва, и ему впервые за всё это время стало лучше. Мускулы болели, судороги иногда сводили руки и ноги, но голова была ясной и пустой. Через распахнутые окна проникал утренний, рассветный воздух, в котором ещё не растворилась пыль, поэтому и дышать-то было легче.—?Один раз дядя Захария сказал мне, что его величайшее сокровище?— это голос, которым он поёт песни своей жене,?— молвила Мария, когда мелодия оборвалась и застыла у её уст. Руф даже расстроенно, но очень тихо вздохнул, почувствовав, как звенит тишина в ушах, и тут же поплатился за свои отвлечённые мысли?— иголка впилась ему в огрубевшую кожу. —?Какая у вас в Риме важнейшая благодать?Это было неожиданно.—?Удовольствие,?— чуть подумав, ответил Руф: на него накатывала приятная усталость, когда он наблюдал за умиротворённой и спокойной Марией, прядущей, как всегда, у окна. Лиловая, нежная заря позолотила её кудри и легла вересковым мёдом на глубокие складки шали?— она больше не казалась белой, а залилась мягким сиянием. А сама Мария расцвела словно… словно дерево сочных абрикосов, что росли в римских аллеях. —?В этом я думаю, мы похожи. Разве для вас ваш Яхве?— не высшее удовольствие?—?Истинно так. Но Господь впивается в нас когтями, раздирает наш череп и рвёт нашу грудь, чтобы проникнуть внутрь,?— она зажала веретено в своих ладонях и посмотрела впереди себя?— её взор потемнел и засверкал. —?Воля Господа тяжела, центурион. И всё же мы будем спасены хотя бы за нашу любовь к Нему,?— голос звучал отчуждённо, по-взрослому, но очарованный Руф слышал лишь песенный клёкот и не разбирал слов.Мария походила на Венеру, но одновременно не имела с ней ничего общего.—?Будь по-твоему,?— сдался он, не желая спорить. —?Что за песню ты пела? Я раньше не слышал её, а в Иудее уже десять лет,?— мне было всего двадцать один, когда я ступил на вашу выженную злым солнцем, опьянённую Яхве землю. Вы отняли мою молодость.?—?Где ты её услышала?Мария смущённо опустила взгляд на ладони, в которых всё ещё покоилось веретено.—?Ангелы спели мне,?— шепнула она, разрумянившись и почему-то опустив ресницы. —?Мой ангел-хранитель.Руф хмыкнул, проведя рукой по подбородку?— щетина кольнула его пальцы. Вот, ещё одна сказка: наивысшие создания божьи, по словам евреев, приходят к простой еврейке и поют ей псалмы своими небесными голосами. Руф попытался представить Марию, окружённую херувимчиками, наподобие пухлого Эроса, и картина показалась ему вполне реальной, но это, впрочем, ничего не меняло?— любая девушка расцветала рядом с детьми, есть у них крылышки и лук, перевитый розами, или нет. Взять хотя бы его сестру…—?Ангел-хранитель? И как же он выглядит?—?Как человек, но между тем… Он совершенно другой,?— сказала Мария, всё ещё сияя, как чудесная звезда. —?С золотистыми волосами и добрым лицом. И у него были прекрасные белые крылья. Мой батюшка умер, и ночью мне был послан ангел Господень, чтобы принести эту скорбную весть. Я начала плакать, но он сказал, чтобы я не лила слёзы зря, потому что мой отец теперь у ног Бога, а это величайшая из благодатей. И чтобы я не грустила, он… Их стало несколько,?— Мария говорила складно, словно это было вчера, но явно подбирала слова, чтобы Руф тоже понял. —?Ангелов. Некоторые были поменьше и белокуры, словно детишки. Они стали играть на инструментах, которых я никогда не видела, и петь так красиво, что я заплакала?— но уже от счастья. Они спели мне гимн колокольчиков, и с тех пор я пою его сама. И буду петь своему сыну, если Господь благословит меня им,?— последние слова она прошептала задумчиво и немного печально.—?Мария, не пойми меня неправильно: во всём Сепфорисе и Назарете, да и во всей Иудее не нашла бы ты человека, который уважал бы тебя больше, чем я,?— сказал Руф, декларируя на римский манер: была в нём всё же склонность к роскоши и величию хотя бы в речи, пусть ему и приходилось штопать самому свой плащ. —?Но не ты ли говорила, что ангелы приносят вести господни и верно служат ему? —?так снизошли бы они до тебя, Мария из Назарета? Подумай об этом. Знаю, у вас, у евреев, в голове пылающие угли, но ты умная, сам убеждался. Твой бог горд и жаден, а у нас в Риме богов на любой лад! Приходи и выбирай того, что будет сам являться к тебе, кто даст тебе плоды и кто не станет водить сорок лет свой народ по пустыне… Впрочем, это любой бог. Кроме твоего, Мария.—?О, это так! —?Мария хлопнула в ладоши и радостно улыбнулась. —?Ангелы принесут нам весть о Спасителе! —?она говорила это так, словно им ничего не мешало петь ей по ночам. —?И большая благодать, что хоть раз в жизни я увидела их, посланников Господних, за что я благодарю Бога каждый день! Ведь ангелы возвестят нам о Мессии!Вот он?— мой Мессия.Рука Руфа против воли метнулась к вороту рубашки, плащ складками упал на колени. Он не хотел показывать Марии бритву и даже не успел подумать, как это произошло, но вот он уже держит заточенное, металлическое лезвие в ладони, подняв его на солнце, и блики скользят по острию, срываясь в воздух.—?Что это?Руф не ответил.—?Что это? —?вновь глухо спросила Мария. Улыбка сползла с её губ, а глаза были широко распахнуты. —?Что это, центурион?В наваждении Руф сжал бритву в ладони: она впилась в плоть, как нож впивается в воздушную мякоть хлеба. Мария сдавленно ахнула. Кровь, тёплая, червлёная, заструилась по его руке.—?Мы, римляне, не любим быть жалкими. Я думал, что умру здесь, в еврейском храме, и я хотел избавить себя от позора,?— он гордо вскинул голову. —?Я обошёл бы вашего бога, Мария! Я бы сам стал богом! —?а ты, Мария, только и можешь, что любить своего господа!Руф разжал ладонь и поглядел на рубцы, налившиеся свежей кровью.И понял, что сотворил.—?Глупый, неразумный центурион! —?горько покачала головой Мария, когда железное оцепенение ослабило свои путы. Она взяла лоскуток, на котором лежало другое веретено, и подошла к Руфу. Он хотел сказать ей, что никакой он не центурион, что он всего лишь тессерарий, что это дали ему прозвище за то, кем он был в Риме, но она коснулась его руки, чтобы обмотать раны тканью, и он напрочь забыл обо всём на свете. У Марии в глазах блестели крупные, солёные слёзы: он стекали по подбородку прямо на полураскрытые губы.И тут он понял. Он понял, с какой детской наивностью он поддался богу Марии. Он понял, что всё это время, пока эта голубоглазая дева говорила об ангелах, песнях и фруктах, об Иордане и плотнике, который подарил ей выструганную лошадку, она говорила ему о господе, о его делах на земле… Руф с ужасом осознал, что Мария рассекла его грудь дланью своей и впустила под рёбра своего Яхве. Но вместо того, чтобы разозлиться, Руф испытал по отношению к Марии нечто… нечто… напоминающее опьянение.—?Разве ты хочешь так умереть? —?спросила она сдавленно, утирая слёзы с лица, и он вздрогнул, как от ожога. —?Ты же сам говорил мне, что римляне ценят жизнь выше всяких благ! Ты говорил мне, что нет на свете большей радости, чем жить и наслаждаться теми годами, что выпали на нашу долю!—?Больше жизни вы ценим лишь достойную смерть,?— Руф прикрыл глаза. —?Прости меня. Мне жаль, что тебе пришлось это увидеть.Мария что-то прошептала, опустив голову. Она сидела на коленях, ссутулившись и сгорбившись под тяжбой чего-то незримого.Руф подумал, что если бы ему предложили умереть под пение Марии или просто под звук её успокаивающего голоса, он бы ни секунды не сомневался. Его гордость, уязвлённая некогда словами еврейки, улеглась в душе, и её место заполнил трепет. Если бы в тот миг Мария сказала ему, чтобы он склонился перед еврейским Яхве, скинул со своих плеч алый плащ и ушёл отшельником в пустыню?— что ж, он бы повиновался. Но Мария, всё ещё сидящая на коленях, закрыла ладонями лицо и глухо проговорила:—?Я буду молиться за тебя, центурион.—?Я не стану этого делать,?— отозвался Руф. —?Если хочешь, я выкину лезвие, чтобы доказать тебе, что не покончу с собой. Мария, ты этого хочешь?Она поглядела на него своими небесно-голубыми глазами под потоком шелковистых кудрей, внимательно и совсем не зло. Казалось, её волосы расцвели пьяным весенним миндалём, хотя оставались такими же тёмными, как и раньше.—?Хочу,?— шепнула она. Руф встал с кровати, сорвал со своей шеи плетёную верёвку с лезвием и выкинул её в окно. Он долго смотрел на то, как сверкает на пыльной земле его стальная бритва, и думал о том, что если бы Мария сказала ему ?Так хочет наш Бог?, он бы не сдвинулся с места.***Раны разошлись утром, залив простыни кровью, истончившаяся кожа лопнула на месте заживающих шрамов. Старик Исаак сказал, чтобы Руф не вставал сегодня с постели, и он с неохотой, но повиновался: чем быстрее всё заживёт, тем быстрее он оседлает свою лошадь, вдохнёт пыльный, но очищенный нещадным солнцем воздух и поскачет, стегаемый сухим ветром, вперёд. Храм ему уже порядком осточертел, а страх, который испытывали по отношению к нему служители, давно сменился безразличием. Маленькие ученицы?— все они были сильно младше Марии?— с любопытством пытались уличить хоть минутку, чтобы взглянуть на римское чудище, которое выжжет их деревни дотла и поживится их мясом, и с верхних ниш глядели на внутренний дворик, где Руф иногда тренировался с мечом. Но не сегодня.Сегодня он лежал на кровати и скучал.—?Тебя называют здесь святой. Почему?Мария, кажется, совсем не удивилась его вопросу, поэтому продолжила прясть, не поднимая головы.—?Моя матушка была уже в почтенном возрасте, когда я была зачата. Ангел явился к моим родителям и возвестил им о воле Божьей за их покорность и верность Господнему Слову,?— она на секунду обратила свой взор к нему. —?Центурион, не приподнимайся на локтях, пожалуйста. Ты потревожишь раны.Руф рассмеялся. Его веселила еврейская привычка так беспокоиться об увечьях и между тем отвергать власть тела над своей жизнью. Мы, мол, живём одним богом, нам ваши похоть и сытость не нужны, мы выше этого! Та самая блудница, что выгнала его из своей обители, долго кричала вослед, что бог заступился за неё и не зря вложил ей в длани раскалённую кочергу в тот день. Руф мог бы убить ту женщину, но не стал: марать руки не хотелось. Это тоже было волей божьей?—?Это же просто царапины, Мария. Я скоро совсем выздоровею и навсегда уеду,?— он улыбнулся, обнажив белые зубы. —?Никогда ты больше не увидишь меня.Мария серьёзно кивнула, видимо, своим мыслям, а вслух сказала:—?Пути Господни неисповедимы. Пожалуйста, ляг ровно.Руф тяжело вздохнул, но послушался: взгляд его упёрся в потолок такого же пресного цвета, какого был еврейский хлеб. Он повернул голову, чтобы снова видеть Марию.—?Твою матушку, должно быть, почитают в Назарете. И на небесах тоже. Она же благодетельная матрона.На этот раз Мария нахмурила чёрные без сурьмы брови, отложила пряжу и грозно натянула фиолетовую шаль на лицо?— её кудри казались темнее в тени: уже не миндальные, но каштановые.—?Её почитают. Она хорошая женщина. Я не хочу, чтобы ты смеялся над нашими обычаими, Руф,?— она впервые назвала его по имени. —?И не позволю тебе этого.—?Ты же сама смеялась над римскими богам. Я, в общем, и согласен с тобой. Наши боги… В Риме уже мало-помалу начинают их забывать. Как забывают людей, когда появляются новые, более прекрасные и сильные.—?Мессию никогда не забудут,?— с детским упрямством сказала Мария. —?О нём будут помнить всегда.—?Так говорили и про Гая Юлия Цезаря, и про предка и императора Октавиана Августа, что не отварил до конца внутренности для жертвоприношения?— и где они сейчас, где они сейчас?.. Нас всех когда-нибудь забудут, а наша цель?— сделать так, чтобы это сделали с улыбками на лицах.Мария покачала головой, грозно сложив руки на груди, но Руф был рад, что она наконец говорила лишь с ним, что не была занята ничем и никем, кроме него. И в этот момент, наверное, он непростительно легко расслабился и забыл, с кем имеет дело. Мария охмелила его и вскружила ему голову своим смехом и умными мыслями, своим богом, своей улыбкой и своими глазами?— голубыми и большими, как у агнца…—?Поезжай в Рим. Со мной.Руф сам не понял, как это вырвалось у него, и хотя он был удивлён не меньше перепугавшейся Марии, голос захрипел и сухо оцарапал глотку. Он замер на миг, словно бы не веря собственному языку, но тут же мотнул головой и продолжил, судорожно и жарко дыша.—?Я давно собирался тебе предложить. Я хочу спасти тебя, Мария, от этого народа и от вашего Яхве. Погляди, я забочусь о тебе, как не заботится о тебе твой бог, так кто из нас лучше, Мария? Моя сестра?— чтимая матрона в Риме, ты будешь жить безбедно, носить шелка, бархат, пить фалернское вино, а не ту кислятину, что подают у вас в Иудее в тавернах. Мария! Выслушай меня и не отворачивайся, как ты делаешь сейчас.—?Не отворачиваться?! —?воскликнула Мария, пряча покрасневшее лицо в ладонях. —?Да как же я смогу смотреть тебе в глаза, Руф? Что же ты такое говоришь? Руф, опомнись, прошу тебя! —?она резко оторвала руки от головы и протянула их к его лбу?— окоченевшие пальцы коснулись пылающего чела, и дева сдавленно вскрикнула. —?Лихорадка! У тебя лихорадка!—?И чёрт с ней! Я ведь не шучу, Мария… Большая ли честь: сидеть да прясть всю жизнь? —?Руф попытался коснуться пальцами её тонких кистей, не опороченных звенящими браслетами, но она отдёрнула руки, как от огня. —?Говорят, во мне течёт еврейская кровь?— мой дед был рыжим, и поэтому его прозвали Руфом. Я одеваюсь, как римлянин, ем, как римлянин, и говорю, как римлянин, но меня всё равно назвали рабским именем. Наш легион перевели в Иудею, как назло, но я был только рад бежать из Рима. Но теперь я готов вернуться. Я готов поступиться тем, что мечтал о жене-римлянке, я готов отказаться, понимаешь?..—?Спасайся, Руф!.. —?испуганно молвила Мария, подбирая юбки и заматывая концы платка под подбородком. Она смотрела себе на колени, не смея видеть белого света, ещё прекраснее в румянце смущения, с трепещущими ресницами… Но слова её ранили сильнее зилотских кинжалов.—?Спасаться?! —?Руф зло усмехнулся, качая головой, но всё ещё с жадностью разглядывая дрожащую и сбитую с толка Марию. —?От чего спасаться?! От сытости и благодати?.. Да и кто меня спасёт? Ваш бог? Что-то от него тихо, может, он забыл о вас? —?и о тебе тоже, может, забыл? И если он милосерд, то уступит тебя мне: так докажи же, Яхве, что ты добр! Отдай мне еврейку, в которую ты вцепился коршуном и которая молится тебе денно и нощно.—?Ты никогда не видел чуда Господня, Руф! Как же ты можешь это знать? —?Мария поднялась со стула и, путаясь в складках светлого платья, отпрянула. —?Преклонись перед Господом! Сними с души своей грехи!—?Преклониться перед евреем?— пусть он даже трижды бог?— позор для римлянина! Ради тебя я готов на это, но ради Яхве!.. Если бы ты только знала, на что я иду, чтобы ты быда со мною… —?Руф посмотрел исподлобья на Марию, но та лишь грустно и отрывисто качала головой, словно не слыша его ругательств. Шаль из фиолетового льна укрывала её кудри. —?Но ты ничего не желаешь слышать! Ты веришь своего богу во всём, но он покинул вас! Мы, римляне, держим вас под пятой! А ты молишься и молишься… И…Мария начала пятиться к двери, хлопая ресницами, словно глупая девчонка у колодца, у которой отобрали ведро с водой. Наверное, хотела сморгнуть слёзы… Зачем же плакать?! Не желает она его слушать! Дура, боги, какая же дура, хоть может болтать о преданиях своего народа! Руф кое-как поднялся, но раны опять вскрылись. Рубцы налились кровью. Тем лучше. Собрав последние силы, Руф сел на кровати и жарко проговорил:—?Иногда я жалею о том, что выбросил то лезвие в окно! Надо было вспороть себе жилы и умереть воином, а не раненым дураком, в голову которого проник ваш господь! Да, Мария, да! Не гляди так на меня: я думаю о вашем боге и презираю его. Он сделал меня слабым! Он рассёк мне грудь дланью своей, он опьянил меня и оставил беззащитным!—?Сатана… Отойди от него, сатана! Господи, помоги ему! —?прошептала Мария, жмурясь и тряся головой всё сильнее?— её тёмные кудри плясали вокруг невинного лица.Сатана?! Он пытается её спасти, а она… смеет и тут звать своего бога! Где же он?! Почему не придёт и не поразит порочного римлянина молнией гнева своего?!—?Я надеялся, что ты образумишься! —?свирепо прошипел он ей, облизав пересохшие губы. —?Ты дурно молилась за меня, я остался таким же. И будь я варваром, вроде галла, я бы выкрал тебя и увёз в Рим насильно, и ты бы забыла о своём боге, ты ведь сама знаешь, что забыла бы…Мария выслушала весь этот гневный поток, не дрогнув, понурив голову. И вдруг какое-то смиренное и снисходительное понимание наполнило её чистый взор, кровь отлила от щёк и слёзы свободно полились по лицу. Она не верила ни единому слову, но жалела его, и Руфу впервые в жизни захотелось завыть от немощи. Он силился крикнуть, да в горле неожиданно пересохло от жажды, и получилось прохрипеть что-то неразборчивое. Мария и на это не взглянула на него, болезненного, может быть, даже умирающего, это она, она погубила его, дева, охмелённая своим богом, дева, с которой говорят ангелы… Я люблю тебя, Мария, пожалей же меня! Простри длани свои и благослови мою любовь! Ты заставила чувствовать меня жалким и глупым, как зелёный юнец, неужели в тебе нет милосердия? Неужели…Лишь на миг Мария подняла свой небесно-голубые глаза, чтобы молвить:—?Ты хороший человек, Руф. Жаль, что ты этого не знаешь.