1 часть (1/1)

Сегодня ночью бессонница вновь удерживала ее в своих объятьях. Девушка устало протерла глаза одной рукой, удерживая фотокамеру в другой, и уловила взглядом тающий закат?— один из самых запоминающихся в жизни. Умирающие солнечные лучи рождали прекрасные панорамы розового зарева, серые пенистые облака гуляли по яркому полотну, укрывали город, следили за каждым его жителем, ловили покойные души в силки. Стаи голодных порывов ветра правили бал, невзирая на обстоятельства, играли на немногочисленных листьях шипящую мелодию. Тишина города торжествовала, улицы опустели: ни машин, проносящихся по близлежащей трассе, ни людей, снующих вдоль нее. Островками света зажигались фонари на перекрестках, просматриваемых с последнего этажа высотки, тени городской атрибутики плясали на асфальте. Догорающий вдали закат последним лучом пробил брешь массивных облаков. Город медленно поглощала темнота.—?До скорого,?— задорным голосом окликнул замечтавшуюся хозяйку студии Мэттью, держась за дверную ручку с настроем покинуть пределы помещения после пары часов изнурительных съемок.—?Удачи,?— натягивая усталую улыбку, она обернулась к музыканту, который кинул последний взор на студию и аппаратуру и, сверкнув искрами от ожидающих дальнейшей эксплуатации прожекторов в обсидиановых радужках, скрылся в проеме.Нет, это вовсе не лицемерие?— целый день работать, держа за плечами бессонную ночь, до ужаса истомляло. Грейвульф расплавлял ее сердце жизнерадостной и не выцветшей за все года улыбкой. Фотограф же отвечала ему тем же, несмотря на скрипящие, туго растягивающиеся мимические мышцы. Последние из десяти прошедших часов смогли немного растормошить ее, пробудить воспоминания о прошлогоднем туре и удовольствии, что принесло сотрудничество с ?волками?. Губы тронула ностальгически грустная улыбка.Жидкое небесное стекло застучало по черепице, побежало тонкими ручейками по водосточным трубам, смывая остатки дня. Девушка обернулась, однако вместе прежнего зрелища увидела панораму уже в преломляющих каплях на окне. Струи воды сливались в размытое полотно, на котором преобладали темные оттенки и едва различимые во мраке сияющие неоновые осколки вывесок. Глаза резали туманность и нечеткость. Яркий пейзаж, несколько минут назад явственно чистый, словно заплыл акварелью под кистью неумелого художника.Задумчивость впиталась в воздух, витала в нем холодным паром. Т\и стояла у окна и смотрела в направлении неба, теперь лишь мутной размазни, мысленно провожая Мэттью?— одну из граней добра. Он отбыл с десяток минут назад, сужая спектр красок в пределах границ ее искусства. Палитра вокруг заметно поредела, потеряла насыщенность: свет в прожекторах приобрел более холодный и апатический оттенок. В то время как девушка терялась в мечтах, атмосфера комнаты выталкивала в великую неизвестность, позволяя плыть сквозь тьму, концентрировала забытье.Она ожидала последнего гостя. Фальк-Мария Шлегель?— искусство, облаченное в сплетение звуков, захороненное в дальнем углу ее галереи. Экспонат, что выставлялся довольно нечасто, отчего был востребован более остальных?— оригинал, а не фальшивая пустышка, не жалкая имитация идеальных параметров. Т\и видела в нем красоту в стократной проекции и читала ее между строк.В перерывах между долгом и обязанностью она совершала попытки прикидывать на глаз пространство, их разделяющее. Цифры всегда разные, и чем ближе к ее городу, тем четче девушка облачала чувства в слова, бродила во сне между артериями смятения и волнений щекотка. Сжимая в руках тусклый фонарик, надежда-путник двигалась во тьме, умножая одиночество на разлуку, но, не доходя до сердца, умирала в желудочной кислоте. Кажется, это называют ?бабочками в животе??— как наивно. Даже если это и так, мы чувствуем лишь их предсмертную агонию.Раньше Т\и находила вдохновение в вине и глушила мысли в работе, в случайных заказах, вовсе не приносящих ту эйфорию, которую она получала от созерцания и возможности прикоснуться к красоте?— истинного катарсиса. Алкоголь?— яд-плацебо, лишь притупляющий чувства выбросом дофамина в кровь. А люди в поисках новых способов окунуться в забытье уже обзавелись таблетками. Они фасовали их во флаконы, разливали цветные жидкости в бутылки, называя лекарствами. Но ей не требовались наркотики. Ее поставщик блаженства выглядел стократ лучше, правда, каждая доза со временем становилась все меньше.Девушка настолько нуждалась в ней, что искала везде: в чужих словах, в течении под кожей, в прохожих, мерещащихся наяву. Глаза в союзе с головой предательски рисовали знакомые черты?— жизнь в сравнениях. Она обрела духовное очищение в гулкой песне суетящейся толпы, в атмосфере проклятого мира, что задушит, если дать ему волю. Испокон веков покой был невозможен вовсе?— равновесие убивало. В порыве страсти люди меняли лакомый кусок на осколок души, и так каждый раз, пока не оставалось ничего.Девушка отыскала красоту в вечной осени, что предстала перед ней в образе Шлегеля, в дарах неба за окном, в звездах?— маленьких ярких огнях. Она затягивалась ноябрьским туманом: один, два, может, три раза. Это феноменально, чувства, словно домино. Она падала на колени от томного бессилия над собой. Нынче холодная пора года правит бал?— отчаянная и дикая.Пока Т\и держала мысли наизнанку, мир был вокруг цветной, знакомый до боли. Неведомая сила заставляла чувства бурлить, поселяла убеждение высокого полета?— невероятное самовнушение, сладкий недуг. Невообразимо значение замысла, попытки осуществить который так небрежно уничтожались, но облегчение?— словами-паразитами стрелять в глухую, кромешную тьму. Она опережала время, когда то убегало прочь, наводила порядок в голове и сердце, однако каждый новый день возвращал хаос. Не перебор ли?— эта наивная дивная утопия?Нет, пусть лучше не возвращается. Уйдет и никогда больше не переступит порог студии. Трагизм зажегся в груди, как маяк посреди бушующего океана эмоций, направляя их движения и силу в необходимое русло. Уже и не вспомнить, когда Т\и потеряла душевную невинность. Мир как будто погас, оцепенел, похоронил на внутреннем кладбище всех умирающих от тоски бабочек. Она не позволяла любить ни себе, ни себя, вычеркнула из списка принадлежавших кому-то. Пустота в грудной клетке, мертвая тишина в венах?— у нее не было сердца, которое можно разбить. Безразличие безопаснее.На пути, не ведущем домой, девушка вырезала любовь из костей и плоти, вычленяла холодную расчетливость из машин, но слепла?— теряла способность к нахождению эстетики в живых людях. Они были однолики, как на подбор, те же краски и образы?— где-то между популярностью и развратом. В забытом Богом мегаполисе она разрушала напичканных стереотипами личностей, превращая их в искусство, мысленно препятствовала самоубийству от скуки и черно-белым оттенкам перед глазами и на снимках. Чувства утонули в работе и обязанностях, потерялись среди тысяч мелких планов и мимолетных просьб. Мосты, что разделяли их расстоянием и нехваткой времени, рушились один за другим. Однако когда мужчина позвонил снова с целью организации фотосессии для нового альбома, она не смогла отказать?— струны сердечных жил натянулись с новой силой.Уже не имея возможности отличить материальность от выдумки, фотограф вовсе не обратила внимания на давление чужой руки, задерживающееся между лопатками и поднимающееся к плечу, представляя это продолжением чересчур реальных фокусов воображения.—?Устала? —?грубовато-приглушенный голос за спиной прозвучал очень негромко, но все же неожиданно для пустой студии, так что девушка дернулась и камера чуть не выпала из ее рук. При виде косвенно знакомой фигуры внешний страх мигом спал, оставив клубок визга от неожиданности, который запутался в голосовых связках?— все же это был не обман чувств.—?Кажется, теперь у меня на пару седых волосков больше,?— сердце отплясывало ламбаду на недавних, тлеющих в подсознании мечтах, однако потихоньку возвращало прежний темп.—?Прости, не хотел напугать,?— мужчина виновато улыбнулся, на что Т\и лишь снисходительно помотала головой.Она заметила, что в студии похолодело, будто все живое в миг выгорело, каждый дальний уголок заполонил озноб, словно в помещение залетел сам ноябрь, до мерзости чужой, сизый и ветреный. Однако, ранее убедившись, что доверять собственному сознанию?— кривой путь, она отбросила фантомные чувства и жестом пригласила органиста на пересечение света прожекторов, сделала пару пробных снимков, дабы выставить верные настройки, и они приступили к работе.Девушка внимательно всматривалась в знакомые, замаскированные гримом черты лица, подбирая удачный ракурс. Зрачки?— блестящие стразы, отражающие свет ламп, упрямый, несколько злой подбородок, где-то на губах?— чувственность, сомнение и холодная цельность. Душа?— плоскогорье в Аду, на коем взрастала эстетика, темными корнями вбиваясь в пропитанную кровью землю, бордовыми бутонами поднимаясь к небу без солнца.Он перед ней в своем альтер-эго, настолько близко, насколько и далеко, словно бы их разделял водный барьер. Черты, резкие и острые, эстетически идеальны и до невозможности жестоки. Темные, как холодный шоколад, на фоне неестественно бледной кожи с обсидиановыми разводами, радужки глаз цепляли остротой, в один миг брали за горло, сбивая дыхание. Казалось, что только она видела и понимала это искусство, охватывала все его грани, ужасалась властвию и нещадности. Эти глаза?— колодцы желаний, что преследовали в толпе на лицах незнакомцев, близко, на расстоянии вытянутой руки и вместе с тем далеко, блуждая среди безликих зданий. Длиннопалые ладони, что тянулись к ней в желании заполучить,?— органная музыка, нефтью текущая по венам.Щелчок за щелчком, поза за позой, взгляд за взглядом. Самые яркие моменты Т\и замораживала во времени с помощью своего волшебного артефакта. Она прятала лицо за камерой, мысли?— под толстым слоем кости, а чувства?— в реберной клетке. Как сложно в сознании отличить образ от яви, не позволить разуму убить сердце и душу.Пучок мышц около верхней губы мужчины дернулся вверх, изображая приближенный к звериному оскал?— истинный облик темноты. В нем сосредоточено искусство, мимолетное, как и все прекрасное на свете, призывающее уловить момент и потерять рассудок. Это нормально?— утратить себя на некоторое время: в книгах, музыке, человеке. Позволь душе потеряться.Девушка в последний раз на миг раскрыла створки объектива, пуская свет на чувствительную матрицу. Одобрительно кивнув самой себе и тем самым подтвердив удачность снимка, она объявила об окончании и отпустила Фалька смывать грим. Сама же, присев на подоконник, начала пересматривать получившийся материал. Каждый кадр?— сгусток мрака, однако вовсе не бесчувственный и сырой. Холодная темнота сковывает, обволакивает мерзкой паутиной страха, отчаяния и погасшей надежды. Его же?— красота полумрака, теплая, нестандартная, вспышками огня сжигающая дотла бумажные города.Пролистнув всего несколько десятков снимков, она выключила фотокамеру и позволила ей свободно болтаться на шее. Ее вновь одолел страх разлуки. Тяжелый взгляд обнял студию, каждый предмет в помещении и остановился на рабочем столе, кой находился в эффекте творческого беспорядка. Заваленный до краев деталями аппаратуры, чехлами с объективами и мелкими, ранее нужными вещами, случайно забытыми после использования, он хранил среди кип бумаг и документов одну важную вещь. Металлическая вазочка, куда фотограф складывала на время работы малочисленные украшения, стояла на незаметном листке, который казался настолько ненужным, что уже играл роль жалкой подставки, впрочем, это только на первый взгляд.Истинно говоря, в нем собирались все воспоминания девушки о работе с группой ?Powerwolf?. Фотокарточка?— своеобразный символ того, что Фальк-Мария и все участники коллектива всегда с ней. Они живы в тех вещах, которые оставили на память: под металлической вазочкой, на мертвой картинке, в пустых минувших разговорах, в грусти. Она корила себя за воспоминания, которые не могла отпустить?— залить водой медленно тлеющие угли.Они стояли по разным сторонам баррикад: Т\и, оскверненная своими же порочными мечтами, блуждала в замке одиночества и безысходности, топила искренность в работе, Шлегель же свободно летал по сцене прямо в центре событий, на векторе сосредоточения всех рифов, ударов и нот, купался в энергии толпы, что неистовым табуном летела прямо на музыкантов.В его артериях?— теплое ноябрьское солнце, отражающееся в каждой улыбке, ноты бьются под пальцами, кости пронизаны музыкой?— целая экосистема чувств под ребрами. В ее венах?— крупный дождь, в плечах залегла грусть, в ладонях?— тревога, в легких обретало силу одиночество, вдоль позвоночника вились пауки. Любовь же была где-то глубже: в яремной вене, на запястьях, около ключиц, там, где кончиками пальцев чувствовался пульс?— жизнь билась и металась по биотрубкам.Пока девушка копалась в собственных избытках прошлого, Фальк вышел к ней попрощаться и узнать дополнительную информацию насчет сроков получения готового материала. Он остановился перед фотографом, чуть улыбаясь, находясь поодаль от главного места съемок, и был наполовину освещен ярким студийным светом. В его глазах разливалась такая глубокая теплота, что в нее хотелось укутаться. Никак иначе, солнце рвалось наружу, всепоглощающее, заполняющее каждую трещину на сухой земле ее души живительной влагой.—?Стой так,?— в порыве момента девушка быстро щелкнула выключателем и навела объектив на застывшего с немым вопросом мужчину,?— дай мне пару минут.Фальк немного смутился, но просьбу не отклонил. Фотоаппарат вновь вошел в роль, и она успела сделать несколько снимков, запечатлевая спектр новых, ранее скрытых эмоций. С каждым его движением ее биоритмы следовали за ним. Простой в динамике, спокойный в мыслях, но сложный в чувствах, он притягивал той неидеальной красотой, которой никто не видел. Беспорядок на голове, тонкие синие капилляры на веках, больная зависимость от пауэр-металла, шершавые и сухие костяшки, верткие пальцы?— всё это делало органиста несовершенным.Живой и настоящий, он как пряный ноябрь?— короткий, изменчивый, но единственный. Он прятался за маской образа, как за стеной дождя, стучал каплями по черепице и бродил по зонтикам, скрывая за тучами солнце, а в сердце?— медленное пламя, согревающее вечерами не хуже домашнего камина. Красота?— не броский взгляд в зеркало, не только внешние качества, что отличают людей друг от друга?— она в голове, в мыслях о ней. Никакие стандарты ей не препятствия.Сознание Т\и рисовало приятные сознанию картины, вытекая из рамок дозволенного контроля. Не в силах сдержать слов она прошептала: ?Как же ты красив?,?— в надежде, что звуки врежутся в экран фотокамеры и навсегда останутся на запотевшем стекле. Тяжелая внутренняя мелодия органа замерла?— веки мужчины дрогнули в легком прищуре. Однако даже в оглушительной тишине внутри него не умолкала музыка, как тонкий стебель, пробиваясь наружу, она вилась по клавишам, скорбя о минувших потерях, придавала моральные силы.Фотограф завершала непреднамеренный сет. Отнимая камеру от лица, она последний раз взглянула на идеальную живую картинку, заметив заинтересованный взгляд музыканта, и угловато улыбнулась, приглашая его присесть на подоконник для просмотра отснятого. Когда сам виновник искусства рядом, маловероятно, что ты будешь обращать внимание на его копии на цифровом носителе или бумаге. Так и девушка не заметила, что облокотилась на плечо органиста, пока Фальк, приобнимая ее, листал кадры друг за другом, время от времени озвучивая комментарии, что-то лепеча на английском в объятьях немецкого акцента. Т\и почти не воспринимала смысла слов?— на коже звёздами рассыпались мурашки.Она вымученно потерла переносицу, наблюдая за мужчиной без дольки надежды?— смирилась с течением бытия, кое никогда не прогибается под желания смертных. Нутром чуяла, как молчит в ней печаль.—?Мне будет тебя не хватать,?— все вариации просьб не покидать ее вновь перемешались и слились в одно-единственное предложение, которое девушка осмелилась произнести вслух с нотами обреченности в голосе.—?Красота?— искусство, а оно не вечно,?— парировал он, отрывая взгляд от экрана. Их лбы соприкоснулись в доверительном жесте. Густой обсидиан разлился гречневым медом в радужках, рассыпались кристаллами блики студийных ламп,?— нужно ли тебе такое искусство?Их лица в сантиметрах друг от друга. Нежно, боясь разрушить ее домино, Фальк превратил невинное прикосновение в легких поцелуй. От его форте ей было пиано, словно плавленый воск капал на губы. Искусство?— быстротечное, хрупкое, словно дрожащий хрусталь, увлечение, пойманное в моменте, безумие в мелочах, привлекающее внимание без шума, как хороший парфюм. Выщерб в вазе, определяющий истинную ценность наличием дефекта. Вдохновение и порыв, что позволяет влюбиться в руки, что касаются нагой кожи, глаза, от которых замирает сердце, морщинки у глаз, ямочки на щеках и трещенки на губах, в изгибы тела, допуская собственную потерю в симбиозах простоты и чувственности.