Третий круг (1/1)

Часы на стене тихо тикают, отсчитывая секунды и минуты. Катя подводит глаза, красит и тщательно расчесывает ресницы. Ей предстоит встретиться с Званко, чтобы спросить его о том знаменитом ударе, начавшем войну. Символ национальной гордости Вайсении и борьбы за независимость на родине появляется очень редко, лишь на несколько недель в году во время сборов и игр сборной. Но пишут о нем?— постоянно. ?Интересно,?— думает Катя, подкрашивая губы,?— хранит ли Званко пожелтевшие газеты, воспевающие его удар на ?Горном?? Или ему плевать на прошлое?— и главное, что будет дальше??Сама она помнит многое из войны фрагментарно. Рутина серых будней в памяти прерывается яркими вспышками выбивающихся из рядовых дней событий, встреч, разговоров, порой перепутанных, потому что само время отказывалось вести себя нормально в умирающем городе. Остальное память старается сгладить, упрятать в глубины подсознания?— чтобы потом оно прорывалось ночными кошмарами и привычками, которые кажутся нормальным людям совершенно дикими. Лучше всего она помнит серое, будто заштрихованное карандашом небо?— как главный символ всех тех месяцев в агонизирующем Погорене.Ехать до стадиона всего ничего?— двадцать минут на такси через шумный, яркий, солнечный Мадрид. Плюхнувшись на заднее сидение, Катя достает мобильник, дорогую игрушку, постепенно становящуюся неотъемлемой частью жизни каждого человека, крутит его в руках, думает, позвонить ли редактору, чтобы рассказать, как продвигается работа над книгой. Решает: позвонит позже, после встречи со Званко. Зачем дергать человека лишний раз и к тому же тратить деньги?У стадиона не припарковаться, посмотреть матч стекаются тысячами, и Катя в очередной раз поражается, как дурная, в общем-то, игра способна объединять самых разных людей. Впрочем, она уверена: стоит только спросить кого-нибудь из знакомых спортивных обозревателей, и выяснится, что фанатское движение в Испании мало чем отличается от вайсенийского. Копни чуть глубже, увидишь все то же: наркотики, торговлю оружием и людьми, рэкет и бандитизм… Копать ей не хочется, ей хватает того, что она знает о ?ракетчиках?.Смотреть матч на стадионе для нее странно. В телевизионных трансляциях все выглядит иначе: камеры следят за игроками, крупные планы сменяются средними и дальними, а комментаторы подробно объясняют, что происходит на поле. Катя пытается следить за ходом игры, но быстро теряется: она не видит, какой номер какому передает мяч, тактические тонкости ей до лампочки. Но когда к концу первого тайма команда, в которой играет Званко, ведет 2-0, Катя неожиданно для себя чувствует в душе странное: гордость, радость, ликование.В середине второго тайма она уходит с трибун под недоуменные взгляды соседей по ряду. Просто не хочет после матча толкаться в очереди со стадиона. Она бредет в кафешку неподалеку, в которой заказала столик, чтобы спокойно поговорить со Званко, заказывает кофе. ?Надо завязывать хлестать кофеин в таких количествах?,?— в несчетный раз говорит она себе.Званко появляется через час после окончания игры: Катя уже успела не только выпить несколько чашек кофе, но и съесть пирожное. К разговору она давно готова, вопросы прокручены в голове сотни раз.—?Ты уже встречалась с Павло,?— вместо приветствия говорит Званко. —?Так что представляешь, что происходило в ?Звезде? и вокруг нее в начале войны.—?Хронология?— это еще не все,?— пожимает плечами Катя. —?Память каждого человека уникальна, одно и то же событие в восприятии разных людей выглядит порой совершенно по-разному.Взгляд у Званко холодный, цепкий, злой. Даже когда он улыбается, выражение в глубине глаз не меняется. Катя хорошо знает такие взгляды?— будто через прицел. Так смотрит чуть ли не каждый первый, кого война не размазала, а сделала злее.—?Ты права,?— коротко соглашается он. —?Тогда слушай…Катя слушает, блокнот покрывается строками, похожими на взбесившуюся кардиограмму, но она никак не может отделаться от ощущения, что говорит не с настоящим Званко, а с его протокольной, прилизанной версией. Фразы точные, выверенные, аккуратные. Безликие. Он рассказывает ровно то, что рассказывал десятки раз до того разным журналистам?— ровным счетом ничего нового, компиляция старых заученных слов. ?Кто ты, Званко???— думает Катя, пытаясь понять, как вытащить из этого протокольного разговора что-то настоящее. Она дожидается, пока Званко закончит свой рассказ, вытаскивает из пачки сигарету, задумчиво крутит ее в пальцах.—?Знаешь, мне всегда казалось, что для общества война?— это самый просто способ, чтобы уйти от проблем. Война начинается, когда вести ее проще, дешевле, понятнее, чем решать накопившееся, пытаться распутать… И когда те, кто чисто теоретически мог бы решить эти проблемы, никак не могут или не хотят договориться.—?Примерно так,?— Званко внимательно смотрит на нее, и Катя пытается понять, что скрыто за этим взглядом. Зацепила? —?Сейчас нашей Вайсении нужна национальная идея. У нас она была до войны и во время нее?— жажда обрести независимость. Но теперь Вайсения?— суверенная страна. И ее лидерам надо решить, что же станет национальной идеей теперь. Что станет тем знаменем, вокруг которого объединятся люди.—?Но это будешь не ты? —?кажется, зацепила. Во всяком случае, он сказал хоть что-то новое.—?Я не идея. Я могу лишь быть примером того, что можно после войны построить мирную жизнь, в которой есть место любимому делу.Катя слегка морщится. Вот ведь! Званко же прекрасно понял, что она хочет узнать, есть ли ему место среди лидеров нынешней Вайсении. Скотина самоуверенная.—?Ты понял, о чем я,?— с нажимом говорит она. Званко закатывает глаза, шумно выдыхает.—?Понял, конечно. Но и ты пойми: я не политик. Я не имею никакого морального права решать за других людей, как им жить. Ни права, ни… —?он ненадолго задумывается,?— ни опыта, ни достаточных знаний. Главное, что я могу делать, я уже делаю. Я капитан сборной, и мы все, вся команда, продемонстрируем, что Вайсения может быть прекрасно представлена на международной арене и ее место в системе мирового спорта.?Протокольная фраза. Опять,?— морщится Катя про себя. —?Живые люди так не должны говорить?.—?Что ж… —?тянет она вслух, лихорадочно пытаясь придумать, как все же вытащить из нагромождения канцеляризмов настоящего Званко. —?Это достойная цель… —?ничего не придумывается, и она сдается. —?Думаю, мне пока достаточно информации. Если что вдруг, я тебе еще позвоню. Жаль, конечно, что футболисты нашей Вайсении в основном разбежались по миру…Она надеется, что теперь-то они смогут просто посидеть, поговорить о чем-то отвлеченном, и тогда-то, когда Званко расслабится, она задаст ему еще пару вопросов. Но вместо этого Званко кивает, подзывает официанта, расплачивается по счету.—?Конечно, звони. —?Званко обнимает ее на прощание, замирает, вдыхая запах ее волос. —?Но если честно, Катя,?— выдыхает он прямо ей в ухо. —?К черту Вайсению. Мне не интересна политика, мне противен Станович, и после окончания карьеры я в Вайсению не вернусь. Эта нищая и разрушенная страна мне нахуй не сдалась. Ни она, ни ее нищие клубы с мудаками вместо болельщиков.Катя замирает, не силах не то что пошевелиться?— дышать.—?И ты никогда не напишешь об этом,?— продолжает шептать Званко. —?Потому что тебе никто никогда не поверит. А если ты позвонишь, я выдам тебе еще десять абзацев безликих протокольных фраз.Он размыкает объятия и быстро выходит из кафе, оставив шокированную Катю стоять посреди зала.Зацепила.Не поверят.Не напишет.В такси до гостиницы она кусает губы, бездумно вырисовывает пальцами на сумке узоры. Дыхания не хватает, вдох замирает у грудины, для воздуха не хватает места в груди… Катя знает, что все место в груди заполнено воем, слезами и истерикой. Она ловит свое отражение в зеркале заднего вида?— глаза у нее блестят, может показаться, что в радостном возбуждении, но она знает: это слезы пытаются выступить. Слегка тянет где-то внутри, там, где сердце, там, где, наверное, гнездится душа. Катя не говорит себе ничего?— нечего говорить, она и так все прекрасно знает, и слова, и что будет дальше, поэтому доехав, спокойно расплачивается с таксистом, не забыв про чаевые, в холле здоровается с администратором, поднимается к себе, медленно запирает дверь, аккуратно снимает рубашку, расправляет ее на вешалке, позволив себе лишь вскользь прикоснуться щекой к мягкой ткани, пахнущей духами, разувается, стаскивает джинсы и белье… И только усевшись на бортик ванной и включив воду, начинает тоненько выть на высокой ноте.Вой переходит в рыдания, во всхлипы пополам с невнятными словами, рвущимися из подсознания, Катя обхватывает себя руками, раскачивается, будто пытаясь успокоить. Слишком много для нее одной: и небо, и запахи, и шум Мадрида, и встреча с Павло, и Марк, такой непохожий на ее Марко, и Званко… ?Не-могу-не-могу-не-могу,?— прорывается сквозь рыдания,?— не-могу-больше?. Она переключает воду на режим душа, сползает в ванну, скрючивается на дне, чувствуя, как капли теплой воды разбиваются о голову, руки, спину. Она лежит, пока не успокаивается и не начинает чувствовать, что вода слишком холодная.Вытираясь мягким полотенцем, она отрешенно думает, что ей невероятно повезло с психикой. Она не пережила бы ни войну, ни подготовку книги, если бы не умела задвинуть собственное отношение к происходящему в глубины подсознания, отойти от себя самой на безопасное расстояние. Конечно, все это накапливается, а потом прорывается безобразной истерикой. И все же способность долгое время выглядеть и функционировать так, будто ей все нипочем, неоднократно спасала ей жизнь и рассудок.Катя задумчиво заштриховывала квадратики и прямоугольники зданий на карте Погореня. Под карандашом скрывались разрушенные в обстрелах дома, больницы, гостиницы, кафе. ?Юбилейную? смело с лица земли два дня назад, и где-то там под завалами навсегда остались тела почти всех журналистов, приехавших освещать конфликт в Погорене, и десяток катиных блокнотов, исписанных нечитаемым почерком. ?Было бы проще, если бы я тоже погибла,?— почти равнодушно подумала Катя, заштриховывая квадратик гостиницы. —?Это не было бы самоубийством. Это решило бы все проблемы?.Оставив карту в покое, она пошла осматривать домик, в котором ей предстояло жить.Часы обстрела она провела, беседуя со Становичем, который настойчиво зазвал ее на интервью. Отказываться от приглашения, сделанного отрядом из четверых бойцов с автоматами, Катя не сочла возможным и теперь могла только гадать, знал ли Лука об обстреле заранее, и если знал, то почему решил ее спасти. И решал ли он спасти ее или просто?— воспользовался моментом? У нее остался только один блокнот?— тот самый, с его интервью, со злыми и хлесткими фразами, лозунгами и ненавистью к людям других национальностей. Лука не скрывал, что оружия у его бойцов более, чем достаточно. С неприкрытой гордостью он говорил о том, что у ?ракетчиков? есть самые разные ракеты. ?Было бы глупо не оправдать собственное название, не находишь???— спросил он с гордой усмешкой.Гостиница встретила ее руинами. Она кинулась к дымящимся развалинам, пыталась оттащить бетонные блоки, сдирая кожу на пальцах, воя от безысходности и размазывая по лицу копоть, грязь и слезы. Потом она просидела на руинах всю ночь, пытаясь успокоиться и придумать, что делать дальше.Ее убежищем стал полуразрушенный дом в старой части города. Здесь, в зоне малоэтажной исторической застройки, еще пытались жить люди. И не просто жить?— поддерживать друг с другом хоть какие-то связи. Люди, пытавшиеся быть лучше, чем их делала война, отрицавшие оружие, хотя так легко было возвыситься над другими, взяв в руки винтовку!Привел ее сюда Марко.Наутро после обстрела она стояла в очереди, топталась на месте?— пункты выдачи были закрыты, но люди все равно приходили сюда, надеясь, что появится кто-то из гуманитарных миссий?— пыталась сообразить, что делать дальше. Думать о тех, кто навсегда остался пеплом под завалами, было почти так же невыносимо, как о Серхио или родителях.—?Что-то случилось? —?Это выбивалось из привычного ритма. Обычно Марко коротко с ней здоровался, кидал пару ничего не значащих фраз и замолкал.—?Я жила в гостинице в центре,?— ответила она, пожав плечами. —?Ночью был обстрел, вот и… не знаю, что теперь делать.—?Я живу в небольшом домике в старой части города. Если хочешь?— перебирайся ко мне.Она согласилась не раздумывая. Она знала Марко только по длинным змеистым очередям, но все было лучше, чем оказаться на улице или идти на поклон к Луке. Она понимала: приди она, попроси убежища, и ей найдут место. Вот только расплатиться предложат?— душой. Катя была готова платить убеждениями за жизнь другого человека, как это произошло с Ириной, но продаться в рабство, клепать агитки и писать речи для сепаратистов за право дышать самой?— нет.Дом оказался действительно небольшим. Два этажа, подвал, дыры в крыше и стенах от шальных обстрелов: никому историческая застройка на самом-то деле не сдалась, войска Гразнавии обстреливали в первую очередь деловой центр, здания правительства, редакции, объекты инфраструктуры.Самодельная печурка, мертвый холодильник, еле хрипящее на двух частотах радио на батарейках, кровать, сколоченная из паллет да отстойник для дождевой воды?— вот и все, что составляло их унылый быт.—?Я чуть не сошел с ума тут в одиночестве,?— сказал ей Марко через несколько дней. Они учились жить бок о бок, притирались друг к другу, мирились с чужими привычками. И начинали разговаривать. Сначала?— почти ни о чем, о текучке, необходимости залатать дыру в стене, заготовить дрова или приготовить еду. Позже, постепенно, исподволь?— уже о себе.—?Не знаю, что было бы со мной, если бы не ты,?— ответила Катя. —?Я совершенно потерялась после того обстрела.—?У тебя же есть друзья в Погорене,?— Марко небрежно кинул потертую кожаную куртку на кровать, потянулся. —?Пошла бы к кому-нибудь из них.—?Если бы сообразила… Да и знаешь,?— неожиданно для себя самой сказала Катя. —?Не хотела их напрягать. Сваливаться кому-то на голову. Это все было бы неловко, неудобно. Неправильно.И только пожала плечами в ответ на скептическую усмешку Марко. Она и сама понимала, что это звучит глупо, и все же… Она была уверена: приди она к кому-нибудь из знакомых, стала бы обузой. Не физически. Эмоционально. Ее не посмели бы не пустить, люди все же считали себя хорошими и вели себя соответственно, но она понимала: ее появление напрягло бы.Ночами Марко уходил в город. Возвращался с набитым рюкзаком: еда, дрова, вода. Снимал потрепанную куртку из толстой кожи, вешал ее на стул на кухне, будил Катю?— день был ее временем, пока он отсыпался. Для разговоров у них был час-полтора вечерами, пока густые синие сумерки не превращались в ночную темень.—?У тебя есть семья? —?спросила она Марко еще через несколько дней.—?Жена. Алина,?— голос Марко потеплел. —?У нас две дочки… Когда пошел весь этот всплеск национализма, мы решили, что им будет безопаснее у моей мамы за городом. А я остался здесь, жил в части… Пожарной части,?— пояснил он, поймав вопросительный взгляд Кати. —?Я пожарный. Был пожарным.—?Что с ними? —?тихо спросила Катя.—?Хочу верить, что с ними все хорошо,?— Марко потер лоб. —?Если я не буду в это верить, я сойду с ума.По утрам, когда Марко засыпал, Катя тихо проходила в кухню, начинала готовить еду на день из тех запасов, что он принес, и тихо плакала. Она ничего не могла с собой поделать, слезы текли сами. Нескольких минут плача ей хватало, чтобы успокоиться и найти в себе силы прожить еще один день, выглядя спокойной и даже иногда веселой.—?Ты хорошо держишься,?— отметил Марко в один из вечеров, выслушав рассказ Кати о родителях, Серхио, Ирине?— обо всем, что произошло с ее прибытия в Погорень.—?Я хорошо функционирую,?— протянула она, подумав. —?Живу хреново, а функционирую просто отлично.—?У тебя же есть не только старые друзья, но и просто знакомые,?— Марко смотрел на нее внимательно, задумчиво. —?Почему ты их не навестишь??Навестишь?… Само это слово выглядело издевкой посреди разрушенного Погореня.—?Наверное, не хочу им напоминать о себе, а себе?— о них,?— пожала она плечами.—?Зря,?— Марко застегнул куртку, собираясь уходить в ночной Погорень на поиски чего-то полезного. —?Не замыкайся. Может, есть кто-то, кроме меня, с кем ты могла бы просто поговорить, не важно о чем.—?Почему для тебя это важно? —?недоверчиво спросила Катя.—?Не хочу однажды оказаться в замкнутом пространстве с тем, от кого осталось только тело и ни грамма души.Когда он ушел, Катя обессиленно опустилась на стул. Почему-то этот разговор вымотал ее, опустошил до дна. И все же она понимала: Марко был прав. Она перебирала в мыслях имена, искала кого-то, не слишком близкого, но и не настолько далекого, чтобы не навесить.Имя всплыло случайно, когда Катя пыталась настроить хрипящее радио.Эзма.Катя не очень хорошо знала ее до войны. Эзма вела у нее занятия в школьной студии журналистики, раз в пару недель читала лекции, давала задания. Таких, как Катя, у нее был не один десяток. Малика, ее мужа, Катя знала гораздо лучше. Он ее, правда, не знал вообще, но это было неважно. Именно благодаря репортажам Малика Катя когда-то увлеклась журналистикой. Острый на язык, всегда точный в деталях, он вел несколько передач на радио ?Вайсения?. Слушая его, Катя убеждалась: журналистика?— это интересно, это важно, это то, что может менять мир. Она так и не познакомилась с Маликом, пока училась в школе, но Эзма могла ее вспомнить.Наутро она вцепилась в Марко, не дав ему лечь спать, расспрашивала, как лучше добираться до студии радио ?Вайсения?. И вынесла ему мозг настолько, что он расхохотался, напялил на нее свою куртку из тяжелой потертой кожи, застегнул молнию, схватил за рукава и кружил ее по тесной кухне, пока Катя не взмолилась о пощаде.Она едва дождалась вечера?— передвигаться по улицам днем она боялась: слишком велик был риск стать жертвой одного из тех, кто решил, что война?— прекрасная возможность безнаказанно отстреливать людей.Огромное здание, где была студия ?Вайсении?, встретило ее лунными бликами, играющими на полуразрушенной стеклянной крыше, и запертыми дверями. Катя постучала, привалилась к стене, дав себе зарок: если никто не ответит за двадцать минут, она просто вернется домой.Эзма открыла дверь через семь минут. Пару секунд они смотрели друг на друга, а потом синхронно сделали шаг вперед. Несколько минут они стояли, обнявшись.—?Жива,?— выдохнула Эзма. —?Слава богу, ты жива.Они сели за столом на первом этаже: сверху то и дело слышалось странное неритмичное постукивание, но Эзма не обращала на него внимания, и Катя решила не расспрашивать. Во всяком случае, сразу.—?Из твоего выпуска примерно про половину я знаю, что они еще живы. Да, я стараюсь узнавать о судьбе своих учеников,?— ответила Эзма на невысказанный вопрос. —?Шестеро ходят под Становичем, четверо?— в армии. Про остальных… Не знаю.—?Как ты вообще? —?спешно спросила Катя. Ей не хотелось расспрашивать о бывших одноклассниках: она боялась, что, услышав имена, позорно разревется. Эзма в ответ пожала плечами.—?Как может быть радиостанция во время войны? Хрипим потихоньку… ?Радио 1? и ?Радио Погорень? тоже еще работают. Мы видимся иногда.Катя прикусила губу и впилась ногтями в ладони. Слышать про местные радио оказалось неожиданно неприятно. Эзма вопросительно наклонила голову.—?Какая же я дрянь,?— выдохнула Катя, отрезая себе возможность промолчать. —?Заграничная фифа. Даже не подумала, что можно обратиться к местным коллегам. Что они могут знать вообще о жизни? Это же регионалы. Мы же круче. Господи, какая же я высокомерная мразь, оказывается.Она подавленно замолчала. Осознать такое о себе и тем более сказать такое вслух оказалось невозможно тяжело. Эзма покачала головой, дернула уголком губ.—?Это тоже часть профессиональной деформации,?— Эзма говорила ровно и слегка насмешливо. —?И возрастных закидонов.—?Прости,?— Катя могла только шептать.—?Ничего,?— также ровно ответила Эзма. —?Это нормально. Дети вырастают, уезжают и начинают считать свое детство глупостью, а то, что осталось за спиной, выкидывают из сознания.—?А что Малик? —?почему-то Кате показалось крайне важным получить ответ на этот вопрос, начать заполнять лакуны.—?Я его ненавижу,?— Эзма скомкала в пальцах бумажную салфетку. —?Иногда я думаю, что если меня убьют во время одной из этих блядских вылазок, куда я ухожу, чтобы найти хоть какую-то информацию, полезную для жителей, он будет жалеть не обо мне, а о том, что больше никто ему не принесет новостей.Катя поперхнулась.—?Ты можешь перебраться к нам с Марко,?— только и смогла сказать она. Она и представить не могла ничего подобного.—?Он умрет без меня,?— кусочки салфетки, которую рвала Эзма, летели на стол как снег. —?У него сложный перелом, без меня у него никого не останется,?— Эзма посмотрела наверх, и Катя поняла: те странные звуки?— это костыли стучат по полу. —?Я не готова жить, зная, что из-за меня человек, который когда-то был мне дорог, умер от голода. Или что его расстреляли повстанцы. Или военные.Катя помолчала, потом несмело улыбнулась:—?Как же вы всем одновременно насолить умудрились?—?Если бы не война… —?В глазах Эзмы плескалась безнадежность. —?Если бы не его нога… Я бы ушла, Кать. Я раненая как-то вернулась, несильно, но неприятно, а у нас с бинтами швах, пришлось из ковра корпию соображать… Я сижу, представляешь, как дура, выщипываю ковер, пытаюсь понять, а то ли я вообще делаю, может, я просто рехнулась. А он…У Эзмы перехватило дыхание, и Катя пересела к ней поближе. Обняла за плечи, притянула к себе голову, начала укачивать?— как ребенка, нежно, но уверенно. Эзма мягко отстранилась, посмотрела Кате прямо в глаза и четко, почти по слогам проговорила:—?А Малик сказал, что раз я не принесла новостей, то лучше бы не возвращалась вообще, потому что без новостных передач ничего не имеет смысла, потому что мы даже больше, чем раньше, обязаны поставлять информацию людям.—?Эзма… —?у Кати перехватило дыхание. Ей пришлось прикусить губу, чтобы не разреветься.—?Не уйду. Я не убийца. Потом, когда все закончится.Катя не решилась сказать, что до ?закончится? Эзма и Малик, как и все остальные жители Погореня, имеют все шансы не дожить. Глупо было проговаривать вслух очевидное. Они обе понимали?— никакого ?потом? ни у одной из них, скорее всего, не будет. Она хотела перевести разговор на другую тему, поэтому жадно спросила?— раз уж Эзма сказала, что два других местных радио еще выходят в эфир…—?А что с остальными? С Айной, Норой, Ведраном?Эзма рассмеялась, негромко, но искренне.—?Живы. Но вот оно, милая, вот оно! Вопросы, на которые нужны ответы, которые не может дать никто, кроме местного журналиста. Суть нашей работы в том, чтобы собирать и доносить информацию, а она не менее ценна, чем еда и вода. Человек не может существовать в информационном вакууме.—?И вечная дилемма между событиями и новостями,?— усмехнулась Катя в ответ.—?А вот ее уже нет,?— отмахнулась Эзма. —?На войне любое событие автоматически становится новостью, а любая новость?— событием.