7.2. Срыв (1/1)

Сквозь сон ощущается, как кто-то пытается разбудить, толкая в плечо. Сознание, погрузившееся на дно ночных видений, казавшихся полной реальностью, совершенно отказывается возвращаться в эту самую реальность. Снова толчок. Зов по имени, слышный будто через ватную затычку или толщу воды. Голова утыкается в подушку. Силой переворачивают на спину, отчего через сомкнутые веки просачивается солнечный свет, а правое плечо обжигает боль от резкого движения. Навеянный измученным воображением мираж рассеивается, будто дым или туман, и тех дарящих наслаждение ощущений как не бывало, что приносит почти физически ощутимую душевную боль, сковывающую сердце железными тисками. Веки размыкаются с колоссальным усилием, и в потоке солнечного света становится вполне различимым лицо Марии Саммер. Та склоняется, заслоняя слепящий свет собой. За окном гремит перестрелка.— Тебя пушечным выстрелом не разбудишь, — проронила заспанным тоном, прерванным подавляемым зевком. Ещё не до конца вынырнул из иллюзий. Когда наконец разглядел комнату, ощутил, как в душе размашистыми ветвями разрастается разочарование. Порывисто встал. — Я устал от иллюзий! — простонал, запрокинув голову. Только сейчас заметил, что руки покрыты кровью. Вроде бы не бился об изголовье. Однако Мария подтвердила обратное, сказав, что он истесал себе руки во сне. — Боже, что я делаю? Мать моя, что я думаю о тебе? Лицо Марии вдруг мгновенно изменилось, будто она в один миг осознала всё горестное положение компаньона. Будто в душу заглянула и поняла, насколько сильно этот человек любит получать удовольствие от собственных страданий. — Тебе правда нравится истязать себя? — получила молчание в ответ и продолжила, будто сорвавшись с цепи. — Напиши ей, если это та самая женщина, по которой ты так убиваешься, съезди к ней в конце концов! Что ж ты стоишь-то? — поднялась, надеясь успокоиться, но внезапный приступ гнева выбил из неё весь рассудок и вылил на свет всё накопившееся горе, нажитое за двадцать лет. — Что ещё тебе от жизни надо? Ты небось как сыр в масле катался! У тебя всё было: дом, семья, любовь! У меня ничего не было, и я сейчас пытаюсь наладить свою жизнь! А ты только изводишь себя, зная, что можешь всё поменять! Тебе нравится изводить себя! Ещё резаться начни! Ты ведь так любишь боль!Сверлящий взгляд вместе с мрачным молчанием. Правду говорит, пусть и с долей внезапно накатившей истерики. Можно понять: девушка с травмированной душой, сирота, бездомная. Без памяти. Без прошлого и без будущего. Тоже надо иногда выговориться. В конце концов, полностью каменных людей не существует. — Всё сказала? — равнодушно взглянул на раскрасневшуюся от гнева Марию. — Пожалуй, тебя можно и послушать. Поеду. Счастливого дня в компании заварного сервиза, — проронил без всякого контроля над собой, молниеносно оделся и ушёл из дома, отдав ключи Марии и в целях безопасности наказав отправить письмо в случае чего, поскольку в охваченном войной Париже может произойти всё, что угодно. Но до дома бывшего графа де Винтера бунтующие не доберутся, а вот кардиналисты запросто. Мария выкрутилась по-своему: пообещала в случае чего сразу ехать в Ла Фер. Что только что было? Поссорились из-за собственных закидонов, собственных душевных мук, которые всё копятся, копятся, раздирая сердце, понемногу убивая человека. Подъехавшая карета везёт куда указано, в Ла Фер. Перестрелка в городе подходит к концу, трупы убираются, а орудия старательно прочищаются для следующего раза. Нутро раздирает отчаяние вперемешку с беспричинной злобой. Бьётся о рёбра, накатывает, нарастает, добивая попросту своим наличием. Тело сковывает усталость и некая апатия. Хочется просто сесть и застыть. Неподвижно, будто статуя. А ведь воображение не уймёшь. Оно всё время будет подкидывать подобные видения, заставляя забыть о реальном мире и полностью, с головой погрузиться в выдуманные идеалы. Это определённо похоже на сумасшествие, затаившееся где-то в глубинах мозга, выжидающее момент, чтобы наброситься снова и затянуть в бездну неразличимых мыслей. Страшно даже шевельнуться. Стены кареты так и давят, сжимают внутри себя. Спина сгибается, дрожащие от бессильной ярости на самого себя руки невольно кладутся на затылок. Сквозь стиснутые до треска эмали зубы рвётся нервный всхлип. Тихий, достаточно тихий, чтобы никто не услышал. Пора бы уже дать слабину, ненадолго пробить свою броню, разрыдаться, будто мальчишка. Голова утыкается в острые колени. Как говорят, люди плачут не от того, что они слабые, а от того, что были сильными слишком долго. Да пусть эта философия в ад катится! Растирает по щекам невольно выступившие слёзы, давит на синяки под глазами, которые не удосужился даже скрыть пудрой. Закрывает лицо руками и растрёпывает чёлку так, чтобы глаза она скрыла наверняка.Тишина давит, но помогает. Никто точно не увидит его в таком неприглядном виде. Не застанет рыдающим от собственного бессилия. Ни перед кем лучше душу не обнажать, иначе всё обернётся тотальной катастрофой. Землетрясением. Выходом Сены из берегов. Обрушением Нотр-Дама. А карета катится по просёлочной дороге, следуя нужному направлению. Трава кажется выжженной пушечным огнём. Когда отгремела очередная схватка? Этого не понять. Замка Ла Фер Джон ещё ни разу не видел, поэтому его положение спас кучер, знавший хотя бы, где он находится. Когда карета остановилась возле ворот замка, он, с трудом приведя себя в надлежащий вид после получасовых мытарств, выбрался, скорее даже вылез, и застыл, держась рукой за дверь, стоя на полусогнутых ногах. Сказал кучеру, что остаётся здесь и напишет, когда освободится, и каторжным шагом, слегка согнув от нервного напряжения вечно прямую, как штык, спину, направился в открытые ворота, в то время как через них выходили обитатели замка: слуги, горничные и прочая челядь. Неплохой замок, если судить кинутым, будто пуля, взглядом. Барельефы, искусно вырезанные колонны – значит барокко. В стилях архитектуры Джон разбирался мало, хотя романский стиль от готики и барокко отличал. Прошёл через открытые кованые ворота, не замечая, как люди, приметив богато выглядящую одежду, мигом кланяются в знак почтения. Не до них сейчас. Раболепные существа.А мать неплохо устроилась. Это Джон понял, едва только сбавил шаг в главном зале и дал себе возможность оглядеться. Стены увешаны картинами, преимущественно портретами. Явно предки графа, благородные до мозга костей и по крови. Свет бьёт в большие окна, завешенные лишь невесомым газом. Несколько лестниц, ведущих на верхние этажи. Возле каждой стоит слуга, тоже склоняющийся в уважительном жесте. Заглянул в светлую просторную столовую, в которой заметным глазу тёмным пятном выделялся стол из чёрного дуба. Прошёл мимо, разглядывая богатый сервиз, судя по всему расставленный для обеда. Фарфор, да и только. Спустился по лестнице и очутился в библиотеке, разделённой аркой на две части, тоже светлой и по сравнению со столовой просто колоссальных размеров. Выкрашенные в приглушённый серый стены готовы в его понимании вот-вот обрушиться вместе со всеми огромными книжными шкафами, нелепо вычурными колоннами и лепниной на потолке. В центре стоит большой глобус на подставке, изображающий карту известного мира. Ради интереса Джон слегка повернул шар, чтобы получше рассмотреть Европу. Вся изучена вдоль и поперёк. Азия – почти целиком. А вот Новый Свет... Ещё изучать и изучать. Ещё один стол с несколькими стульями. Видимо для того, чтобы было удобнее читать всё это многообразие знаний. Тревожный взгляд невольно упал на портрет графини де Ла Фер, висящий возле арочного проёма, ведущего во вторую часть библиотеки.Сердце провалилось вниз и, по ощущениям, придавило собой желудок. Лоб взмок, а рука уже пробралась под камзол с рубашкой и извлекла медальон с материнским портретом. Открыть труда не составляет. Свериться с портретом на стене тоже. Одно лицо. Те же завитые локоны цвета расплавленного золота, то же овальное лицо, прямой аккуратный нос, слегка надломанная в середине линия тёмных бровей. Совершенство. Идеал, за который не жалко и умереть.Наконец-то исчез этот порядком надоевший привкус вишни, уже прочно связавшийся с образом Марии, на смену ему, возникая на спёкшихся от пьянящей, точно вино, лихорадки губах приходит нечто иное, что надо теперь прикрепить к образу матери. Похоже на кровь. Что вполне логично, так как во время тех стенаний в карете он искусал себе все губы. Ошибочка вышла. Вишня исчезла ещё давно, просто больной разум себе навоображал и только сейчас отшвырнул эту иллюзию, как ненужную вещь. Всё. Больше так не напиваться.— Господи, дай мне сил дойти до конца, — кого-кого, а господа о новом запасе сил он ещё не упрашивал. Упрашивал только самого себя, поскольку в бога верил только для вида. Когда он последний раз посещал церковь? Плевать. Он не католик, и посещать эти лицемерные мероприятия не обязан. Даже в паспорте записан как ?гугенот?. Или уже не гугенот? Воспитанный в полукатолическом, полупуританском нраве, представляющий собой сплошные половины. Наполовину англичанин, наполовину француз. Наполовину католик, наполовину пуританин. Ни туда, ни в армию нового образца. Не знаешь, куда приткнуться. Сплошные половины.Вышел из библиотеки, снова поднявшись по лестнице, и застыл, увидев напротив статную фигуру женщины в чёрном. Сердце пропустило удар. Женщина обратила на него взор и тоже застыла, будто статуя, приложив руку к груди. Только глаза выдавали, что она чувствует. Она узнала его. Вот она, его личная Галатея! Стоит, недвижимая, скованная каторжным трауром, шокированная, совершенная. Идеальная! Оцепеневшая на миг рука снова вытащила медальон и открыла. Всё-таки в жизни мать ещё прекраснее, чем на портретах. Вот она! Взгляды пересеклись на мгновение, и обоим показалось, что им в глаза ударила вспышка молнии. Одновременно отвернулись друг от друга, чтобы перевести дух. Снова повернулись, чтобы разглядеть друг друга получше. Сделали по шагу, скованные радостью, граничащей с полным помешательством и пьянящим обожанием.