Глава 1 (1/1)

Этот день Зиновьев запомнит на всю жизнь. Униженный, совершенно разбитый после того жуткого суда, который казался затянувшимся страшным сном, вернулся он в тюремную камеру и упал на койку, чувствуя себя слабым, как никогда. После того как из подсудимых в буквальном смысле выбили нужные показания, их камеры привели в более-менее пристойный вид, принесли подушки, одеяла. Но узник остался равнодушным к этим метаморфозам, он думал о своем, и в эту минуту ему было безразлично, что камеру сделали комфортабельной, все равно ведь это было ненадолго.Дверь бесшумно открылась – то принесли обед. Жареная курица, овощи, фрукты, чай с бутербродами и даже рюмка коньяку – последний обед осужденного. За много месяцев, проведенных в тюрьме, Зиновьев отвык от нормальной еды и смотрел на принесенные ему яства отстраненно, почти равнодушно. Да и есть отчего-то не хотелось, не было привычного аппетита. Поставив поднос на железную табуретку, охранник, ничего не сказав, удалился, и было слышно, как в замочной скважине щелкнул ключ.Зиновьев зябко повел плечами, хотя холодно в камере не было – август тридцать шестого года выдался на удивление жарким, обычных для этого месяца дождей почти не было. Видимо, это нервный озноб. Подумав, все же глотнул чаю, с удовлетворением отметил, что чай принесли горячий, но не обжигающий, и в меру крепкий. От приятного напитка немного полегчало. Зиновьев страдал. Мысленно узник был еще там, в зале суда. Он уже очень мало верил в то, что их с Каменевым оставят в живых, надежда еле-еле теплилась на дне измученной души. От Кобы можно ожидать всего. Зачем были полтора года мучений в застенках НКВД? Зачем понадобился весь этот жестокий фарс? Как это все унизительно… Под гогот сталинских прихвостней признать себя виновным в преступлениях, которые не совершал. Оказывается, моральные пытки могут быть тяжелее физических. Хотя, казалось, куда уж может быть тяжелее немолодому, на шестом десятке, астматику с больными почками и сердечной недостаточностью после многочасового сидения в карцере с раскаленными батареями в жаркую августовскую погоду… И это не говоря уж о многочисленных ушибах, переломах и кровоподтеках, к которым периодически добавлялись новые, даже на самом процессе без этого не обошлось. О, если б можно было стереть из памяти ненавистные рожи Вышинского и Ежова! Наркома внутренних дел, славящегося редкой жестокостью, Зиновьев боялся и досадовал на себя за это. Вот Лева, тот всегда умел держаться; Зиновьев невольно позавидовал своему единственному (после Ленина) другу. В тюрьме время течет медленно, слишком медленно. Можно подумать обо всем, переосмыслить многое. Как он был слеп все эти годы, как мог не заметить вовремя, что из себя на самом деле представляет этот низколобый грузин с хищными желтыми глазами и режущим слух акцентом, этот наверняка даже никогда не открывавший труды Маркса чурбан! Зиновьева немного утешало осознание того, что не он один заблуждался насчет Сталина. Недооценили эту ?выдающуюся посредственность?, как выражался Троцкий… Многие ошиблись, и эта ошибка оказалась слишком дорогой для партии. Неужели даже Ильич, умнейший человек, был в свое время обманут Кобой? Как такое вообще могло произойти? Разглядел истинную сущность проклятого усача только один человек, как раз тот, кого Зиновьев ненавидел не меньше, чем Сталина – по другой, правда, причине – Лейба Бронштейн. Зиновьев даже усмехнулся: никогда бы не подумал, что будет в тюрьме вспоминать о Троцком. Если бы ему года хотя б четыре назад кто-нибудь об этом сказал, он бы посмеялся и счел этого человека сумасшедшим. Но теперь было совсем не до смеха.Тяжело было в тюремной камере без часов. И без дневного света тоже. Окна в камере нет, круглосуточно горела тусклая лампочка. В первые дни ее противный режущий свет раздражал Зиновьева, особенно ночью, но привыкнуть, как выяснилось, можно ко многому. Лампочка была наименьшим из зол. Много хуже были прогулки. Трижды в день узника выводили на полчаса во двор подышать свежим воздухом. Под конвоем, разумеется. Пройтись взад-вперед по зарешеченному пространству, держа руки за спиной… Как зверь в клетке. Во время прогулки Зиновьев особенно остро переживал свое унизительное положение, и в эти минуты его тоска по воле была особенно сильной. Он вспоминал, как когда-то любил часами бродить по уютным парижским улочкам, просто молча гулять в одиночестве и думать о своем. О чем-нибудь приятном. А о чем можно серьезно думать, когда за тобой наблюдает конвоир и поминутно покрикивает? Ну ничего, скоро все закончится, и тогда можно будет чем-нибудь утешиться и хоть ненадолго забыть этот кошмар. От спиртного придется отказаться – сердце совсем слабое, да и вообще здоровье никакое. В тюрьме неожиданно вылезли и обострились все болячки, которые не давали о себе знать еще со швейцарских времен. Странно, как он еще жив, мог бы десять раз успеть умереть, не дождавшись суда. Хотя кто знает, что в его ситуации лучше – продолжать жить или умереть. О плохом думать не хотелось, о хорошем – не получалось. Оставалось ждать. Хоть чего. Ничто так не изматывает, как однообразие и монотонность. В тюремных застенках даже самая незначительная мелочь воспринимается как целое событие. Зиновьев придвинул к себе принесенный поднос, и через некоторое время тарелки опустели. Откинулся на подушку, прикрыл глаза и попытался подумать о чем-нибудь позитивном. Но не получалось, на ум приходили только самые жуткие воспоминания. Заключенный решил поспать, но и сон не шел к нему. Слава Богу, теперь, после суда, можно позволить себе роскошь лежать днем на койке, и злобный надзиратель не врывается в камеру с воплями, не грозится привязать к раскаленной батарее (тело сразу зачесалось) или посадить на пять-шесть часов в карцер (хотя вообще-то посадить – неподходящее для данной пытки определение, ведь присесть-то в этой душегубке физически невозможно, можно лишь стоять, упираясь коленками в дверь, полувисеть на них. Когда Зиновьев первый раз попал в карцер, он с ужасом подумал, что не выдержит там и двадцати минут, но каким-то чудом выстаивал отведенные на это пять часов). Узник сам удивился, что вспоминает о пережитом спокойно-отстраненно, без трепета, как будто это все происходило не с ним. … Зиновьев не знал, сколько времени он пролежал так, думая обо всем и ни о чем. Только когда надзиратель оповестил о прогулке, понял, что уже перевалило за пять. На улице было тепло, но без одуряющей жары, и Зиновьев с удовольствием подставил лицо солнцу. Осталось пережить несколько часов, и завтра он покинет это гиблое место… Зиновьев неловко улыбнулся, он верил, что никогда больше сюда не вернется.?