Джоэл/Элли. (1/1)

Элли ломает в его руках, пока он соскребает её с кровати, — в их доме всегда горит свет, чаще всего самодельные свечи с гладкими боками в дорожках плачущих слез, — а если они заканчиваются, то Элли сжимается, вздрагивая, и подползает к нему ближе, всегда поворачиваясь незащищенной спиной, и горя испуганными глазами в лунных отблесках темного слоя ночи, пряча дрожащие пальцы под его ладонь, которая не вздрагивает никогда, и Джоэл точно чувствует, как звонким молоточком бьется её сердце в желтоватой решетке ребер, и лицо его становится болезненным, и он прижимает её к себе ближе, когда она захлебывается дрожью, стучит зубами, и бормочет свистящим шепотом:— Ты снова умер, Джоэл. Той зимой.— Неправда, Элли. Я здесь.И она не плачет, — а утром они никогда не вспоминают этого.Они готовят всегда вместе, смешивая несовместимое, величая с гордостью блюда старыми названиями из прошлой жизни, даже если их состав отличается так сильно, как только может отличаться состав одного блюда от совершенно другого, — трепетно зарытые их же руками семена в темную землю, с таким трудом обнаруженные повсюду, согретые их собственным дыханием, такие хрупкие зародыши нормальной жизни, и Элли улыбается, ладошками зачерпывая влажный грунт, подставляет каждую аккуратную кучку под теплое солнце, и плачет от счастья, заглядывая в глаза напротив, — она вспоминает слишком многое, и на лицо её падает тень, прилипает старой жвачкой, которые Джоэл находил ей из разбитых автоматов, — такие круглые шарики, до невозможности цветные и сладкие, — и Элли трясет головой, сглатывая хриплый ком в горле, пусть ей уже семнадцать, время все равно течет достаточно медленно, чтобы насладиться им.— Скольких людей ты убил? Людей, еще живых.— Ты уверенна, что хочешь знать?— Неужели ты настолько плохой человек, Джоэл?— Я убил достаточно, чтобы видеть их во сне.Он мастерит её воздушного змея из деревянных прутьев и рваной целлофановой скатерти, — они запускают его невысоко, не давая стать целью для кого либо, но Элли все равно горит восторгом; они вымазывают щеки дикой вишней, и Элли болтает ногами в воздухе, сидя на свежевыструганных перилах, сжимая в руках хлипкую картонную коробочку, — с Днем Рождения, Джоэл, — и он не знает смеяться ему или плакать, потому что это наручные часы, — свои разбитые и тянущие горечью он потерял уже давно, когда нес на руках Элли, украденную с операционного стола, — и Джоэл действительно охренительно старый, и он все гонит её в лагерь к Томми, к другой жизни без этой развалины, и тогда Элли кричит на него, всего несколько фраз, и он точно понимает, что она не уйдет, и прижимает к себе, позволяя тонким пальцам оплетать его шею и ладони, как молодая лоза оплетает старый трухлявый пень, какая ирония, он хоть и не рассыпается еще на ходу, но близок к ревматизму и скрипу в старых костях.— Я достала нам карты, ты обещал меня научить.— Азартные игры не подходят юным нежным девицам.— А разве подходит умение стрелять получше твоего, старик?Элли боится тишины, — вечерами у них гитара, или чтение вслух, или короткие диалоги, начиная от рассветных лучей, и заканчивая сонным бормотанием, — не молчи, пожалуйста, тогда тоже было тихо, — и он послушно говорит, говорит, что убил бы еще сотню, если бы это помогло ей забыть ту чертову зиму, — а она улыбается, и шепчет, что любит его, и слова её звучат совсем странно, ненормально, — и ей точно необходим кто-то другой, юный и болтливый, со смазливым лицом и горящими как у неё глазами, кто-то на кого Джоэл будет рычать и предупредительно стрелять в воздух, — только попробуй обидеть её, сопляк, — но Элли говорит, что никто другой ей не нужен, и тогда Джоэл отвечает ей так же неправильно и странно, и целует не макушку, а сухие губыа Элли наконец-то гасит свет.