are one (1/1)

Протяжные гудки аудиосвязи резали слух уже с пару минут. С минуту серые глаза смотрели на динамик. Рука осеклась, прежде чем попасть по кнопке. Один пронзительный писк и сразу же громкое трещание отвратительного соединения. Даже чертова рация в Тошиме фонила меньше. — Шики... — пришептывающий голос захлебнулся в хрипах динамика, но Акира и так знал что сейчас услышит. — Уебок сраный, — где-то там у парадного входа глухо пыхтели в микрофон, будто кого-то одышка замучила, — Шики? Помнишь с Шикоцу парней? Готовь место для пятнадцати дырок те... за кажд… Нас много, Шики, всех нас много, и мы достанем тебя. Слышишь, к... молчать бу… — Когда и где? — Акира перебил его коротко, глухо, чтоб никто не разобрал лишнего. Ком в горле мешал, пальцы сами тянулись к нему. — От окружной до Шико… тебя найдут. Не засс… — и связь резко прервалась. Акира отдернул руку от двери, за которую напряженно схватился. Спугнул щелчком замка, что ли? К черту, вот и поговорили. Он прижался спиной к холодной стене и пялился вглубь комнаты прямо перед собой. “Уебок сраный”... пусть эти упорные мстители окраин даже не пытаются представлять, как плевать сейчас сраному уебку Шики на все их внимание. А Акире — кто бы еще пару месяцев назад сказал Акире, что его место теперь окажется здесь, за этой дверью.*** Все произошло не сразу. Просто однажды Шики окончательно перестал говорить с ним. Поначалу это казалось нормальным — наверняка они оба считали, что так им только лучше. Потом он вообще прекратил заниматься чем-либо. Акира знал что настаивать было бессмысленно, заставлять — бесполезно, да и как будто ему было дело. Он с любопытством стал замечать, что в этом доме ему позволялось все больше и больше, теперь его терпели там, где раньше не стали бы. Нет, не так. Его начали терпеть и игнорировать неправдоподобно — неоправданно долго для человека, которого Акира знал, к которому привык. А когда терпение кончалось, тот резко, однозначно — но всего лишь отталкивал. Или уходил. Чаще же просто заставлял упасть к себе на кровать, с которой вставал все реже, и накрепко прижимал к ней рукой и ногой рядом с собой. Как одеяло во сне. Только если в этом был хотя бы намек на объятия — они ведь не должны были быть настолько стальными и тяжелыми, чтоб захваченный и не подумал бы шелохнуться. И никогда не имело значения, пытался Акира выбраться из них, хмуро сверлил в нем дырку глазами или засыпал под теплой тяжестью. Перед собой он каждый раз видел только тяжелый — тогда еще тяжелый, — неподвижный взгляд. Поначалу Акиру это еще злило. Иногда хотелось ударить, чтоб заставить его есть чаще, — а ел он только реже и реже. Иногда хотелось выбить хоть какие-то слова. Иногда хотелось пнуть походя, просто чтобы убедиться, что все в порядке. Окатить водой, привести в себя. Делать с ним все то, что привык позволять себе сам Шики. Прежний Шики. Но все — осторожные и злобные, аккуратные и самые отчаянные — попытки добиться хоть какого-то ответа — все они однажды закончились над раковиной, которую заливала кровь из разбитого носа. Всего лишь. Этого тогда показалось слишком мало. Слишком безразлично.. Слишком обреченно. От него опять просто отмахнулись. И единственный ответом ему была жирная точка всем его потугам. А голова трещала все равно. Шики придет в себя, если побудет один. Его действительно стоит оставить в покое. Так думал Акира, когда несколько ночей не возвращался домой. В самом крайнем случае — жажда, голод заставят взять себя в руки и начать что-то делать. Никуда не денется. Не на второй — так на четвертый день. Со всеми иногда так бывает. Бывает же? На третий день стало слишком холодно опять искать где б приткнуться на ночь. Он устроился на ступеньках и прикрыл лицо руками. ...не потому, что больше и не к кому.*** Городского шума здесь не слышно. Чернеют выбитые окна заброшенной фабрики. Бесконечно тянется бетонная стена вдоль дороги и стекло хрустит под ногами. Утренний гость выбрал место с толком. Здесь он точно будет хозяином, кем бы он ни был. И этот хозяин будет не один. Те, кто так склоняют имя Иль-Рэ, не ходят поодиночке. Но хотя бы можно надеяться, что такие как обычно все свои козыри вскроют уже на подходе. Хуже могло стать, только если на бывшего Иль-Рэ захочет выйти кто-то серьезнее тошимских недобитков и их утырков-друзей. Время, когда можно было ходить с оружием в открытую, уже давно прошло, — и темная ткань мягко сползает с чужого меча. В нем чужое все — чужая длина, чужой вес, не стоит надеяться, что Акира с ним справится. О сражении пока нечего и говорить. Этот меч просто должен быть здесь. Пусть видит. Закатное солнце блеснуло на лезвии, сбежало вниз по стали и рассыпалось по осколкам на земле.*** Когда Акира открывал дверь, он больше не перебирал в голове что же сейчас увидит. Он еле держался на ногах. Свет нигде не горел, и он не стал его включать. Плевать на сумерки. Несколько секунд чтобы сориентироваться — и сразу же одно-единственное касание чужой груди: дышит ли? Ничего. Ничего не изменилось. За ладонью на грудь легла отяжелевшая голова. Осознание пришло уже после тяжелого сна. На самом деле только сейчас все изменилось окончательно. Шики перестал сопротивляться. Рука ложилась в руку легко и больше не была ни тяжелой, ни стальной. Могло бы показаться — должно было казаться — что все это к лучшему. Он давал ухаживать за собой. Теперь его можно было оттаскивать куда угодно, делать с ним что угодно, обращаться как захочется. Только потому и можно было, что смысла в этом больше не стало. Весь смысл остался похоронен где-то глубоко внутри. Слишком глубоко — накрепко позаботился чтоб никому не было туда дороги, даже ему самому. И хуже всего было, когда не живущие глаза живого еще тела смотрели прямо на Акиру. Может, даже в самой глубине больше и нет ничего? Акира сполз на пол рядом с кроватью и не мог заставить себя обернуться. Горло прихватывали жесткие спазмы. Наверное, это так беззвучно воют, когда болит. Он не выпускал обмякшую руку из своей. Ластился к ней, касался губами, а потом впивался зубами изо всех сил. Так крепко, как только можно вгрызаться в последнюю надежду. Как кусают себя, когда задыхаются от рыданий. Ждал, пока его оттолкнут, хотя бы попробуют высвободиться. Он не мог обернуться и увидеть, дрогнул ли Шики хоть немного, вдохнул ли глубже, спрятал ли лицо в подушку. ...не потому, что больше и не для кого.*** Ждать, тех, кому перешел дорогу негодяй в черном плаще, пришлось недолго. Их было несколько, и шли они с запада. Не получится, значит, впечатлить знакомым силуэтом в ореоле света. Без игры теней в плаще с плеча этого самого негодяя — истертом с тошимских времен и висящем на нем — Акира выглядел не слишком впечатляюще. Для них он окажется не-Шики с первого взгляда. Да и здесь больше не Тошима — уже не хватает одной голой стали и не запугать плащом на ветру. Совсем плохо бывало, когда у таких оказывался огнестрел. Почти как играть в рулетку раз за разом. Не ту, что на столах. Только не бывает у Акиры другого выбора, кроме как снова возвращаться живым. Ведь если он задержится здесь слишком долго, то не успеет сегодня уехать домой. А там Шики опять не ел вторые сутки. А солнце все ласкало серые дома оранжевыми лучами. Немного и волосам Акиры достанется. Знать бы, который час.*** Он помнил, что так уже было. Хорошо помнил. Он один раз уже прекращал быть. Сознание уже выбивало слова: ?Делай что хочешь, все равно. Делай что хочешь. Что хочешь делай?. Только не придет больше никто, никто ничего не сделает. Больше некому. Наверное, один из них все-таки умер где-то там в Тошиме. Наверняка же. Только не заметил, по глупости, и продолжает мучиться. Только разве же это мог быть, из них двоих… Его ладонь еще раз коснулась почему-то пугающе холодного лба. Нет. Шики не мог. Такие, как он, не умирают, не заканчиваются. Не потому что не способны. Потому что нет у таких права. После всего, что было - так легко забыться, легко уйти. А Акира — существовал ли хоть когда-то этот Акира на самом деле? Чем он жил, что помнит, что для себя сохранил. И если у этого Акиры никогда не было прошлого, и настоящего не осталось — не страшно, если и будущее его достанется другому. Тому, кто так упрямо отказывает себе в своем. Если жизнь этого упрямца кончена, если ему нужна еще одна, ничейная — так вот она, всегда была где-то рядом. Это Шики продолжит жить. И спасет себя самого. К обтягивающей коже сложно было привыкнуть. Пальцы не слушались. Но упрямо, едва касаясь, продолжали очерчивать линию на бледном лице – от виска, по щеке до подбородка и обратно. Убрали темные волосы от едва живых глаз. И тихо, но неумолимо: — Ты — мой.*** Акира не любил подходить сзади. Не любил бить рукоятью в шею. Зазвенело упавшее оружие, хрустнула чужая рука. Этот, кажется, был последним. — Пацан, нахрена ты?.. Сказал бы сразу, что не его подсосок — кто б тебя тронул? В глазах говорившего дрожала паника, а он только глубоко вдохнул. — ...ты ведь не его, ты ж это... шмотье его... это ж ты грохнул его, да? Хрен бы он кому отд... Нога Акиры все еще не дает ему встать, давит сильнее, обрывает на полуслове. Иль-Рэ ухмыляется губами Акиры. — Шики жив. Иль-Рэ отирает подошву о чужую рубашку. Нелегко. Всего Акиры не хватит, чтоб бесконечно носить его в себе. Когда-нибудь все вернется обратно к хозяину имени. Но пока Иль-Рэ в нем. Пока призрак Тошимы бьется где-то за его ребрами — его хватит на все. А вот хватит ли мстителям упорства поднять охоту на призраков, если они так и не найдут того-самого-Иль-Рэ живым? Но таскать обноски Шики все-таки неудобно. В следующем городе подыщет себе свое. С тугой застежкой на горле, обязательно, чтоб передавить уже этот чертов ком.Выходя на чистые улицы, к свету магазинов, Акира думал о том, как ему повезло возвращаться домой вовремя. Да, просто повезло возвращаться.*** Он скользнет в комнату почти незаметно. Прокрадется к кровати, заберется на бедра, нависнет и будет смотреть сверху вниз. Коснется лица, запустит руку в волосы. Акира уже давно следит за своим голосом — ниже, холоднее, глубже. Чтоб Шики не забывал себя. Чтоб они оба его не забыли. — Уже хочешь есть? Только со взглядом, наверное, снова будет что-то не так — не выходит у Акиры обманывать взглядом. Он, не раздеваясь, устроится рядом еще ненадолго. Чтобы эти глаза не забыли, даже если не осознают, что видят. Чтобы это тело помнило. Он будет ждать, пока у него не потребуют обратно все, что он сохранит в себе. Будет ждать столько, сколько понадобится. Не важно, долго ли, трудно ли. Не важен ни ком в горле, ни ошейник, теперь уже крепко этот ком охвативший. И он прижмется лбом к белой шее. Чтобы на сильнее выделившихся ключицах по самой коже оставить дыханием: — Я дома.