Глава 4. Кого и при каких обстоятельствах можно встретить в городе (1/1)

Светало. Утренние лучи дразнили сонные глаза Илзе. Высокая трава, покрытая моросью росы, обвивала холодными путами ее лодыжки. Вдалеке скрежетали пробудившиеся дрозды, а на горизонте темным пятном стоял мрачный город, как и все крупные немецкие города, начинавшийся с просторных полей и черных, дышащих пашен возле деревянных домиков с покосившимися крышами, перераставших постепенно в трех, а то и четырехэтажные каменные дома, возвышающиеся, как грозные великаны, над узкими мощеными улицами и охраняющие центральный собор, острым шпилем вонзающийся в небо, да растянувшуюся ратушу с тремя двухскатными крышами. Местами над городом висели тяжелые черные тучи, столь непривычные для Илзе, редко бывавшей в промышленных городах: то с самого утра работали у станков несчастные трудяги, выгнанные задувающим в щели ветром из своих худеньких бараков. Где-то поодаль грохотала железная дорога?— однажды Илзе каталась в набитом людьми вагоне, постоянно трясущемся из стороны в сторону, как едущая по гальке тележка. Серой волнистой лентой поблескивала разлившаяся река.Чем ближе Илзе подходила к городу, тем печальнее становился пейзаж: всё реже и реже на полях встречались ромашки, васильки и незабудки?— всё чаще многоярусные веточки картофеля или зеленые щетинистые колосья пшеницы, иногда поля и вовсе были вытоптаны пасущимися стадами или одиноко пустовали, набирая свои истощенные силы; всё реже и реже становились леса, наконец, превращаясь в лишь небольшие, прозрачные лесные полосы; всё чаще и чаще стали попадаться люди?— крестьяне, везшие в город товар на продажу. ?Всё человек портит своим присутствием, всё разрушает,?— думала Илзе, смотря на пустынную природу в тени человеческого муравейника, в котором всё проснулось задолго до первых лучей солнца, а быть может, и вовсе не засыпало после заката. —?Еще не поздно вернуться в свой милый городок, где ветер свободно гуляет, а каменных стен почти нет?. Она посмотрела назад, но родной город давно уже скрылся за горизонтом, как будто его и не было, как будто вся ее жизнь была миражом, иллюзией, сном, растаявшим с первым настоящим рассветом. Жутким видением проскользнули события этой ночи, и Илзе, встряхнув головой, продолжила свой путь.—?Берегись! —?послышался крик какого-то обезумевшего возницы, загнавшего своих лошадей в мыло. За чернохвостой двойкой подскакивал, кренясь с боку на бок, сверкающий кабриолет. Илзе едва успела отпрыгнуть, чтоб не попасть под копыта мчащихся лошадей. Но возница мчался недолго, на ближайшем повороте ему навстречу медленно катилась крестьянская телега, кабриолет опасливо наклонился, пытаясь минуть столкновение, но спица колеса погнулась, и в следующий миг он слетел в ближайшую канаву, утащив за собой пару лошадей и возницу. Крестьянин в повозке охнул и подбежал к незадачливому ездоку на помощь. Илзе, презиравшая и не любившая суету большого города, сперва хотела пройти мимо, но позже, подумав, что за помощь ей могут и заплатить, спрыгнула в канаву и принялась отстегивать лошадей от упряжи, в то время как крестьянин разбирал обломки кабриолета, надеясь вызволить из-под них еще живого, стонущего возницу. Одна из лошадей была сильно напугана, только и всего, ни ран, ни переломов. ?Бедняжка,?— тихо начала приговаривать девушка,?— лучше бы ты резвилась на свободе, чем служить своенравному хозяину. Но не можешь ты, привыкшая к теплому стойлу и постоянным угощениям, свежему сену убежать туда, где морозно, голодно и нет уютной подстилки?. Илзе, держа за поводья, коснулась ее шелковистой вытянутой морды, погладила ее, заглянула в огромные умные глаза и, вздохнув, вывела ее из канавы. ?Нет, твоей судьбе, милая, ничто не поможет. Была ты рождена только для мучений. Но почему тогда я верю, что я могу что-то для себя изменить???— Илзе вернулась в канаву, где беспомощно, хрипя, прикрывая от боли слезящиеся глаза, с испариной на лбу, лежала вторая лошадь. Ее передняя нога была под неестественным углом согнута, а по гладкой черной шерсти струилась зловеще красная кровь, орошая молодую траву и впитываясь в землю. Илзе поглядела по сторонам, рядом с обломками кабриолета лежало поломанное колесо. Девушка подобралась к нему и, напрягшись что есть мочи, выдернула одну из спиц. В руку впилась саднящая заноза, но Илзе тут же вынула ее, расковыряв свою тонкую кожу. Подойдя к лошади, она аккуратно выложила ее ногу вдоль спицы, затем, скромно присев и убедившись, что ни крестьянин, ни наконец освобожденный им из своей временной темницы возница на нее не смотрят, чуть приподняла свое верхнее платье и от нижней льняной юбки оторвала полоску. Когда она прибинтовала спицу к тонкой ноге грациозной и красивой лошади, ставшей жертвой чужого произвола и стечения обстоятельств, ее заметил возница?— статный, но прихрамывающий из-за ушибов господин, чей сюртук, однако, был изрядно позеленен и запылен из-за падения.—?Эй,?— окликнул он крестьянина,?— это дочка твоя? —?тот одновременно с Илзе покачал головой. —?Что ж, держите, фройляйн,?— бросив в канаву несколько монет, он усмехнулся в усы, обращаясь к Илзе, и презрение промелькнуло на его лице. Илзе жадно подняла монеты и, поблагодарив неизвестного господина, двинулась дальше в город, то и дело оглядываясь назад, чтоб посмотреть, что происходит с возницей и крестьянином, но, свернув за очередной поворот, потеряла их из виду.Так неприветливо встретил ее шумный торговый город, с утра до ночи гремевший повозками, станками и речными баржами и верфями. Всё здесь было дико и непривычно и пугало гораздо больше, чем родной тихий лесок у Золотого ручья, окружавший их вигвам, но гораздо меньше, чем отчий дом. В животе заурчало. Илзе взглянула на зажатые в руке пфеннинги и двинулась дальше искать трактир, где можно было бы обогреться и перекусить.К ее счастью, вскоре она увидела скромный двухэтажный домик с двускатной красной крышей, под которой качалась блеклая вывеска c изображением ощипанного петуха. Название трактира давно уж стерлось, и едва можно было различить буквы в проступавших контурах. Илзе, не раздумывая, налегла на тяжелую дверь и вошла внутрь. На удивление внутри было совсем пусто, ни одного посетителя. Лишь в глубине залы в камине пыхтел котелок с водой, а на кухне, скрытой перегородкой, грохотала посуда. Илзе подошла к одному из столов и застыла в нерешительности: ?Может, стоит заглянуть на кухню к хозяевам и заявить о своем присутствии. В этой суматохе они могли и не услышать моего прихода?. Простояв так минуты две, никем не замеченная, она наконец направилась на кухню.—?Ах! —?вскрикнула грузная женщина, несшая в руках огромный котел, верно, с каким-то варевом, чтоб отнести его постояльцам в верхних сдаваемых комнатах. —?Как же ты меня, милочка, напугала! —?она улыбнулась Илзе, и желтые зубы проступили под заячьей губой.—?Простите, я не хотела… —?скоро извинилась девушка, отступая обратно к столу.—?Присаживайся, присаживайся. Ты, верно, есть хочешь? Да небось еще и замерзла вся. Иди ближе к огню. Я сейчас мигом,?— раскланялась она и торопливо грохочущими шагами поднялась по скрипящей лестнице наверх.Илзе, подчинившись ее советам, села за стол, стоявший возле камина. Огонь спокойно потрескивал, неторопливо подогревая котелок с водой, и девушка, чтобы согреться, протянула над ним руки. Пар нежно ласкался к пальцам, к ладоням, обволакивая их теплыми облачками, которые постепенно, казалось, окутывали Илзе полностью, проходя через ее руки к телу, а затем и к ногам. Она присела на широкую скамью возле стола, но жесткость дерева саднящей болью отдавалась в ее израненной, усыпанной мелкими и крупными кровоподтеками коже, и девушка прилегла на бок, сбросив туфли и вытянув ноги к огню. Она пристально смотрела на то, как тянется пламя к ее озябшим ступням, и ей вспоминался вечер на берегу Золотого ручья, когда она прыгала с друзьями через костер. Вспоминают ли они о ней? Догадываются ли, почему она сбежала, ничего не сказав им напоследок, или даже не имеют представления о ее побеге? Илзе хорошо знала своих родителей, чтобы предположить, что они будут всячески скрывать произошедшее, чтоб никто не смел усомниться в образцовой порядочности их семьи?— в том, что Ньюманы ничем не отличаются от своих соседей. В ее ушах звенели слова Морица, когда они прощались у калитки, и Илзе сожалела только об одном, что тогда не поцеловала его, даже не подумала поцеловать. Ах, если она вернется, она обязательно расцелует Морица! Почему? Просто потому, что она так хочет, просто потому, что он всегда был с ней очень мил. Она соскучилась по нему, хотя с момента их прощания прошла всего лишь одна ночь, полная ужасов, и сердце ее болезненно ёкало от осознания того, что сегодня она не погладит его растрепанные волосы, не увидит лихорадочно-взволнованного блеска его глаз, не услышит его не то заботливого, не то тревожащегося голоса. Когда же она увидит его вновь?— ничто земное не знало ответа на этот вопрос, и Илзе вздыхала, со светлой печалью перелистывая лучшие страницы своего прошлого.—?Так, дорогуша, обогрелась, я гляжу,?— рядом нависла улыбчивая дородная хозяйка трактира. —?Чем поживиться хочешь?—?А на что вот этого хватит? —?Илзе протянула несколько пфеннингов из своих сбережений, хозяйка поглядела на них и жалостливо покачала головой.—?Оставь, тебе еще пригодятся. Я вижу, что ты неместная, говор у тебя не такой. Только что в город прибыла? —?Илзе кивнула. —?То-то и оно. И вещей даже никаких не взяла, неразумно, все с обозами целыми едут, а ты… Трудно тебе придется, дорогуша. Так чего хочешь?—?Мне даже хлеб будет в радость.—?Ну ты и скромница! —?расхохоталась хозяйка, умчалась на кухню, а вскоре вернулась с тарелкой, на которой гордо разместились картофельные оладьи с квашенной капустой и жирный маслянистый карп, и со стаканчиком янтарного яблочного сидра. —?Угощайся!—?Вы так щедры,?— приподнявшись на локтях, пролепетала Илзе в удивлении от количества поданной ей еды?— такого разнообразия никогда не было на их столе дома, даже по праздникам: ее матушка была глубоко убеждена в том, что подавать два гарнира с одним горячим блюдом попросту недопустимо, а напитков, кроме молока и воды да те, кои отец распивал со своими друзьями, Илзе и вовсе не знала. Хозяйка с довольной улыбкой смотрела на то, как скоро Илзе уминала ее стряпню. Ее постояльцы редко выказывали подобное уважение к ее блюдам, понося их всевозможными браными словами, лишь бы сбить цену.—?Ну и куда ты путь держишь? —?наконец спросила хозяйка, присаживаясь напротив. Илзе пожала плечами и продолжила вгрызаться в неподдающегося карпа. —?Надо б тебе на работу устроиться, иначе в городе ты долго не протянешь,?— покачала она головой.—?А к вам устроиться можно?—?Я б тебя наняла, ты девушка, видно, толковая, работящая, да и мне рабочие руки нужны. Только муж мой,?— хозяйка презрительно фыркнула и указала пальцем на второй этаж, где, скорее всего, еще спал хозяин трактира,?— против будет. Он дурак верит в то, что мы и в четыре руки, в четыре ноги справляемся. Да только две его руки на кухне, что два весла, бесполезны,?— она тяжело вздохнула. —?Непростые сейчас времена, не знаю, как бы мы управляли трактиром, не живи мой брат в деревне да не веди там хозяйства.—?Куда мне тогда устроиться? —?Илзе сделала глоток сидра и ощутила кисловатый вкус, чуть освежающий, но в то же время согревающий.—?Много куда. Можно наняться в горничные в дома фабрикантов или богатых коммерсантов, но туда рекомендации нужны. А ты, наверно, еще нигде и не работала, я права? Что ж, тогда прямой тебе путь на фабрику в швеи. Говорят, платят там 450 марок в год?— не то что много, но достаточно за десятичасовой рабочий день, с голоду не помрешь уж точно. Или в церковный хор, коль голос есть, но платят там неважно, зато кров и пищу дадут. Но без мужа женщине в городе прожить очень тяжело… Если ж на фабрику тебя сегодня не примут, возвращайся ко мне: я уговорю своего дуралея тебя приютить на несколько дней.Хозяйка замолкла, и по ее невидящему взгляду можно было понять, что она удалилась в собственные воспоминания, когда она была еще незамужней девицей, возможно, худенькой и часто голодной, но свободной, не зависевшей от сиюминутных желаний мужа, его идей и твердых убеждений в собственной правоте. Она смотрела на Илзе, такую хрупкую, пугливую и в то же время смелую, дерзнувшую покуситься на лучшую жизнь?— свободную жизнь в городе, и видела в ней себя тридцать лет назад. Быть может, для молодости не так страшна бедность? Да, случалось голодать и работать ночами, случалось ходить к фабриканту толпой и унизительно молить о повышении зарплаты, случалось и просить денег у мужчин, попадая во временную зависимость от них, но все это воспринималось как борьба, как приключение длиною в жизнь. И то, что сейчас пугало ее, привыкшую к стабильному доходу, постоянному крову и единственному мужу, раньше было обыденностью.Илзе наконец доела свой королевский завтрак и, откланявшись хозяйке, еще раз поблагодарив ее за щедрость, вышла из трактира, оставив женщину наедине со своими повседневными обязанностями.Солнце разгоралось. Улицы значительно оживились. Стремительно катились повозки, прачки высыпали к реке с лоханями белья, из пекарен доносились сладкие запахи сдобы, стеклодувы и кузнецы выходили из своих мастерских, чтоб охладиться на легком игривом ветерке, торговцы громогласно зазывали безразличных прохожих в свои лавки. Чем ближе Илзе подходила к центру города, тем опрятнее и приличнее становилась публика: тут уже были кафе, где дамы в приталенных платьях и с высоко убранными волосами пили свой утренний кофе, им кланялись низкорослые чиновники с плоскими потрепанными портфелями, в парках гуляли гувернантки с оравами шалопаев, то и дело норовивших испачкать травой и грязью свои свежевыстиранные белые воротнички, из церкви после будничной утренней службы, во время которой церковь наполнялась лишь обеспеченными женщинами и стариками, выходили увешанные золотом жены коммерсантов и бросали с презрением милостыню разместившимся от двери до ограды нищим. Илзе протиснулась в эту толпу и прошмыгнула к церкви.Впервые за всю ее жизнь церковь не казалась ей чем-то величественным. И хотя она возвышалась над маленькой и незначительной Илзе, она все равно была ниже фабричных труб и крановых барж. Бог перестал быть главным в это мире, вся власть перешла к фабрикантам. Никого больше нельзя было удивить тем, что Иисус двумя рыбами прокормил толпу, современным чудом было то, что при тысячах рыб толпа была не накормлена, ведь ненасытен был фабрикант, в отличие от Бога превращавший не ничто в бытие, а капитал в еще больший капитал. Илзе взглянула на церковь и вдруг рассмеялась: здание с двумя высокими башнями, между которыми висел лютеранский крест, изображенный на красной сердцевине белой розы с пятью лепестками, и вытянутым высоким нефом напомнило ей улитку, выныривающую из своего панциря, высунувшую рога и удивляющуюся, что вокруг нее тоже есть мир.В церкви после службы было совсем пустынно, и белесые своды, чем-то напоминавшие стены ее родного дома, снова нависли над ней. Посреди четырех витражных изображений апостолов-евангелистов, скорежившихся в неестественных просительных позах, висел простой тонкий деревянный крест, под которым стоял накрытый скатертью алтарь. Солнечный свет преломлялся в витражах, подсвечивая разукрашенное стекло так, что издалека могло показаться, что витражи и вовсе сделаны из рубинов, сапфиров, бриллиантов и изумрудов, безупречно отшлифованных. ?Вот нас и заставляют думать, что вера?— это драгоценный камень, а ведь это всего лишь стекло, притом давно не мытое и грязное, отдаляющее от нас подлинный мир,?— подумалось Илзе, и она тут же отметила про себя, усмехнувшись:?— Похоже, я мыслю, как Мельхиор?. Она повернулась к алтарю спиной. На хоре, как промышленные трубы, торчали трубы органа. Илзе всегда боялась его звуков, которые охватывали и сотрясали весь мир, все человеческое нутро, подвергая сомнению существование и мира, и человека, выуживая на поверхность все тайные страсти и пороки, пока ей не становилось мерзко от самой себя, и тогда они вызывали град слез и заставляли в этом немом исступлении покаяния забыть слова молитвы. Смотря на орган, пребывая в этих сводах, Илзе отдаленно слышала это грохочущее эсхатологическое звучание, как будто сам Ад разверзся, готовый поглотить все творения Господа, будто трубы Страшного суда запели и воззвали мертвецов восстать. Голова закружилась, проповеди пастора Кальбауха и уроки религиозного воспитания, строчки из Евангелия и псалмов?— всё мешалось в этих белых стенах. Илзе прилегла на скамью, смотря в упор на спинку скамьи, стоявшей перед ней. ?Точь-в-точь в гробу!? Да, религия теперь стала для нее гробом, в который кладут живого человека, задыхающегося в этих ограничениях, запретах и предписаниях, которые он вынужден блюсти из страха перед Богом. Но если Бог?— это всё, то страх перед Богом есть страх перед всем. Как можно жить, боясь всего, не видя причины своего страха, не имея возможности сбежать оттого, что вселяет страх? Илзе не могла мириться со страхом: боясь равнодушия матери и жестокости отца, она бежала из дома. Ее пугала тогда неизвестность, но теперь она знает, где она, чем она может питаться и куда направится работать, и неизвестность с каждым ее шагом прочь от страха, имеющего лицо, развеивается. Надо отойти от старых устрашающих принципов в неизвестность, чтоб перестать бояться.—?Вишь как разлеглась! А ну-ка кыш! Это храм божий, а не бродяжья ночлежка! —?старушечий голос проскрипел прямо над ухом Илзе. Девушка резко вскочила, в глазах потемнело. —?Да-да, тебе говорю! Прочь отсюдова! —?благообразная старушка замахнулась своей клюкой, и Илзе мигом выскочила из церкви.Солнце приобретало вечерний оранжевый оттенок. Стрелки городских часов замерли на цифре четыре. К церкви вновь начали стекаться люди: скоро должна была начаться вечерняя служба. ?Сколько же я проспала?! —?удивилась Илзе. —?Надо идти на фабрику, чтоб успеть устроиться, а то контора закроется и ночевать придется не в рабочих бараках, а на улице?,?— и она поспешила в ту часть города, из которой, как ветви мирового древа, прорастали фабричные трубы.Но это древо было окружено взволнованным морем, перед фабрикой беспокойно стояла толпа женщин. Они были бедно одеты, все в фартучках и в косынках, но это не мешало им грозно потрясать руками в воздухе, выкрикивать проклятия и лозунги, препятствовать проходу других людей, вовлекая их в бурный водоворот протеста. Некоторые из них поднимали куски плотной ткани, на которых было красными чернилами написано: ?равную зарплату за равный труд?, ?место женщины в рейхстаге?, ?свобода или смерть?, ?разница в шесть пфеннингов?— не равенство?, ?без женщин выборы не всеобщие?. Илзе восхищенно озиралась вокруг, смотря на этих яростных женщин, решивших восстановить справедливость и прийти наконец к свободе. Одна из женщин вскочила на какую-то бочку и низким голосом заявила:—?Сестры! Сейчас они платят нам в день на шесть пфеннингов меньше, чем мужчинам. Что ж будет дальше? Они перестанут нам и вовсе платить? Но это мы кормим наших детей, которых признают незаконнорожденными, делая их отщепенцами общества, лишая прав и детства, это мы кормим наши семьи, когда отцы и братья пропивают зарплату, это мы передаем каждый наш пфеннинг нашим отцам и мужьям, не имея права им распорядиться,?— ее светлые волосы воинственно растрепались на ветру, и она походила на настоящую валькирию, готовую одним принести победу, а на других обрушить свой гнев. Ее тонкий очерченный рот отчеканивал каждое слово, недовольно кривясь. —?Мы в рабстве у наших семей, мы в рабстве у наших работодателей, мы в рабстве у наших властителей. Они закрыли нам допуск в университеты лишь для того, чтоб мы меньше вольнодумничали и больше работали на этих треклятых заводах. Но мы не будем это терпеть! Мы не подвластны законам, которые были приняты без нашего голоса! Рабство наше закончится, и именно мы, женщины Германии, его закончим! —?под грохот аплодисментов, постукиваний башмаками и приветствующих криков, готовых обернуться воинственным кличем, женщина спрыгнула с бочки и растворилась в многоликой, но сплоченной единством толпе.—?Кто она? —?спросила Илзе у какой-то юной девушки, стоявшей рядом с ней и державшей плакат.—?О, стыдно не знать. Это же Лида Хайман! —?с влюбленными глазами ответила работница фабрики. Ее щеки раскраснелись, а пряди выбились из-под платка, но она, увлеченная речами, безумствующей толпой, ничего не замечала.Илзе также продолжала стоять в это толпе, смотря, как все новые и новые лозунги поднимаются вверх из толпы демонстранток, как сменяют друг друга образованные и красноречивые женщины на воздвигнутой из бочек трибуне, как все гуще и неистовее становится толпа. Наконец толпа двинулась, по всей видимости, к ратуше, скандируя свои требования. Илзе двинулась вместе с ней, как зачарованная. В их тихом городке она никогда еще не видела такого скопища людей, она даже и предполагать не смела, что женщины могут требовать свободы повсеместно, что ни она одна находилась в рабстве собственной семьи, что другие женщины мечтают учиться в университетах и писать законы в рейхстаге. Всё было так ново и так неожиданно. И эта армия валькирий двигалась по городу, пополняясь все новыми и новыми участницами. Казалось, сами улицы расширялись, чтоб вместить это войско, и говорили о проблемах женщин, сами переулки просили равной оплаты труда. Образовался левиафан, готовый постоять за себя сам, без помощи мужчин, испокон веков считавшихся защитниками.Когда ратуша уже виднелась отдаленным красноватым пятном, впереди процессии раздались испуганные крики, началась суматоха. Часть толпы повалила назад, другая, рискуя быть затоптанной, бросилась в рассыпную, третья же, напротив, вооружившись тростями, палками от плакатов, булыжниками будто бы в миг помешалась. Яростные женщины принялись разбивать витрины, останавливать повозки и омнибусы и даже от кого-то отбиваться. Лишь когда перед Илзе мелькнуло синее пятно суконного мундира, она поняла, что бургомистр приказал полиции арестовывать участниц демонстрации. Надо было бежать, иначе она рисковала быть схваченной и возвращенной к родителям. Страшно было подумать, какую порку ей организовал бы отец за ее побег и уж тем более за участие в свободолюбивой демонстрации. Толпа теснила ее, перекрывая возможность нырнуть в переулки, и Илзе пыталась двигаться вместе с ней назад по главной улице. Но как часто бывает в море, чем ближе берег, тем сильнее волна, так было и в шествии: чем ближе был простор, свободный от людей, тем сильнее люди рвались туда, чтобы скрыться от полицейских. Неожиданный толчок, и Илзе с беспомощным вскриком полетела на землю. Холодные камни всколыхнули синяки на ее теле, а вскоре градом по ее спине прошлись чьи-то ноги. Илзе пыталась отползти, но волна всякий раз сбивала ее, стоило ей чуть-чуть приподняться. И каждый раз она была обречена вновь падать вниз, ударяться и испытывать град каблуков на спине.Вдруг кто-то подхватил Илзе за руку и, взвалив ее полусознательную себе на плечо, закрывая ее своим корпусом от возможных толчков и ударов, вывел, вернее, вытащил, так как Илзе едва волочила ноги, из паникующей толпы. Яркий свет электрической лампочки пробудил ее сознание, она обнаружила себя в небольшом кафе на уютном диванчике в компании молодых рабочих, среди который были и женщины, видно, присоединившиеся к ним, чтобы скрыться от преследующих демонстранток полицейских.—?Слава богу, она жива,?— вскрикнула одна женщина, всплескивая руками,?— бедное дитя. Что ж вы стоите,?— она посмотрела на юношей,?— принесите ей что-нибудь выпить, так она скорее оправится.Вскоре вкус спирта и подслащенной чем- то полыни коснулся ее языка. Илзе закашлялась, казалось, что в горло ее насыпали перца.—?Что это? —?слабым голосом спросила она.—?Вермут,?— отозвалась женщина. —?Лучшее лекарство от всех физических и душевных болезней. Ганс, принеси еще стакан. Видишь, ей дурно!Илзе никогда ничего не слышала о вермуте. В их тихом городке пили либо вино, либо пиво, либо, если надобно было что-то достать покрепче, гнали самогон на ольховой щепе, придававшей тонкий древесный аромат. Но даже эти напитки на вкус были незнакомы Илзе, слишком уж неприличным считалось для девушки пить их. Узнай ее матушка, что она сейчас пьет вермут, она наверняка бы сошла с ума и начала б усердно молиться за прощение грехов, ведь пьянство?— грех тяжкий, но только для девушки, для мужчины?— это первичная необходимость.Но что-то приятное и расслабляющее было во вкусе вермута. То ли спирт, то ли полынь, а может, всё вместе?— нечто, доселе неиспытанное, успокаивало Илзе, заставляя ее позабыть о всех сегодняшних переживаниях, начавшихся средь темной ночи и продолжавшихся в течение всего дня. Опустошив первый стакан, она потянулась за вторым, не сразу почувствовав, как голоса приглушаются, как тускнеет свет и как мир начинает смягчаться и обволакивать ее кашемировым платком. Она не чувствовала голода, хотя не ела с самого утра, терпкий напиток заполнял ее горло, ее желудок, ее тело и наконец ее разум. Илзе вовсе не заметила, как ловкая женщина выудила у нее из кармана потертые пфеннинги и кинула их официанту, чтоб тот принес еще несколько бутылок.?Как же хорошо!??— она прикрыла глаза от удовольствия и почувствовала, как рабочий, подливавший ей вермут в еще не опустевший стакан, принялся поглаживать ее бедро. Опасное желание загорелось в ней, и она, хохоча и накручивая на палец каштановые кудри, игриво отодвигалась от него, насколько могла, приговаривая: ?Нет, голубок, сегодня без воркований?,?— но он настырно продолжал. ?Похоже, он не играет?,?— эта мысль отрезвляюще подействовала на Илзе, и ночи с отцом, болезненные и постыдные, следы от которых до сих пор выделялись яркими пятнами на ее бледном теле, проскользнули в воспоминаниях. Она не на шутку встревожилась и, в очередной раз отодвинувшись, схватила настолько сильно, насколько смогла, рабочего за воротник и приблизила к себе. Тот жадно облизнул губы, норовя ее поцеловать, но она зарядила ему слабую пощёчину, впрочем, достаточную для того, чтоб он смутился и, отвернувшись, принялся потирать щеку. ?Я те-бя вов-се не люб-лю?,?— вяло произнесла Илзе, подымаясь с дивана, и под дружный смех гулящей компании, пошатываясь, удалилась из кафе, напоследок услышав язвительную реплику той самой женщины, чьей идеей было напоить Илзе вермутом: ?А ведь девчонка-то не промах оказалась, верно, Ганс??Илзе брела по темным улицам, шугаясь больших компаний, состоявших преимущественно из молодых рабочих, от которых несло крепким, усыпляющим перегаром. Фонари слабо светили, вытягивая тени в силуэты длинных чудовищ. Фабрики по-прежнему пыхтели своими высокими трубками. Утомленный после рабочего дня, город не спал и перетекал в такую же рабочую ночь, не сулившую ни отдыха, ни забвения, но обременявшую новыми заботами, подчиненными одной цели?— выжить. И Илзе тоже хотела выжить, а для этого надо было найти ночлег. Запустив руку в карман своего платья, она не обнаружила ни единого пфеннинга, ни единой монеты, которая гарантировала бы ей теплый очаг и мягкую постель на ночь. Теперь ей было некуда идти: торговый город, жадный до денег, забрав их у нее несправедливым путем, не позволит ей даже переночевать в конюшне за бесплатно.Несмотря на то, что кабаки и заводы разносили над городом дым, сливавшийся с густыми насупленными облаками, застилая небо, какой-то странный луч света?— напряженное жужжание электрических ламп, отражавшихся в натертых до блеска саксофонах и в быстро снующих смычках,?— разрежал ветвистый парк, где прогуливались дамы с пышными рукавами жиго, утянутые корсетами так, что их грудь походила на птичью, родня их с напыщенными индюками, и кавалеры в просторных сюртуках, из-под которых самоуверенно выглядывали крупные узлы галстуков или пластронов. Иные пары танцевали: кто-то важно и холодно, как если б это был танец из вежливости между двумя партнерами, сведенных необходимостью, а не знакомством, другие же будто не видели никого вокруг, пожирая друг друга глазами и с жадностью прикасаясь к телу партнера, словно пытаясь впитать его тепло. Илзе смотрела на них, колышущихся, точно тростники в танце, напеваемом ветром, и ей стало жалко себя. В чужом городе ей не с кем было потанцевать, да и никто б не пригласил девушку с растрепавшимися волосами, в худеньком залатанном платьишке и в запыленных башмаках на танец. Она села на скамейку, призывно то и дело поглядывая на ищущих пару юношей, но они ее напрочь не замечали, даже не глядели в ее сторону и выбирали то и дело хохотушек, цокавших каблучками да бренчащих своими увесистыми безделушками?— браслетами и кольцами.Стоило ей сесть на скамейку, откинуть свою голову назад, как сон начал одолевать ее, еще не отошедшую порядком от вермута. Вихрь вальса, топот ног и воркование голосов пропадали где-то вдали, в той обволакивающей темной бездне, которая предстает перед утомившимся человеком, как только он прикрывает осоловелые, потяжелевшие веки. Илзе забылась. Ее не волновало то, что она спит под открытым небом на деревянной скамье, а не в теплой таверне в мягкой постели, и то, что любой полицейский, коих немало развелось в последнее время, может выгнать ее из парка или арестовать за бродяжничество, и то, что завтра ей вновь придется искать себе пропитание и работу. Все горести и беды приостановились, почтительно и немо взирая на спящую девушку.Вдруг чье-то теплое прикосновение украдкой проскользнуло по ее щеке. Моргая, силясь преодолеть тяжесть век, Илзе приоткрыла глаза. Было совсем темно. Парк опустел. Музыка затихла. В неверном свете фонаря она разглядела ссутуленный силуэт юноши.—?Простите, я вовсе не хотел вас разбудить,?— торопливо и со странной теплотой пробормотал он смущенно. —?Ваш локон выбился… портил композицию… —?торопливо юноша убрал в портфель сероватый листок и карандаш, как будто боялся, что Илзе заметит их. Но он не успел, и Илзе, указав на портфель, испуганно спросила:—?Что это? Кто вы? И что происходит? —?она поднялась со скамейки, оправив задравшееся платье, и отошла от незнакомца на несколько шагов, готовая убежать.—?Не бойтесь, не бойтесь,?— поднял он руки перед собой, повернув их ладонями к Илзе, и она увидела на них серо-металлические пятна графита. —?Я всего лишь бедный художник, обретший вдохновение в лике случайной девушки, заснувшей в парке. Простите, мне не следовало к вам прикасаться, вас рисовать…—?Право, всё нормально,?— с улыбкой выдавила Илзе и подошла к нему поближе. Этот юный художник, несмотря на свою сутулость, был очень красив и внушал доверие: темные кудри ниспадали на его высокий лоб, нависавший над тёмными бархатными глазами, будто б ввалившимися от усталости и недосыпа внутрь. Он был худощав и выглядел молодо?— могло показаться, что он лишь немногим старше Мельхиора с Морицем. Сюртук нелепо висел на нем, будто бы снятый с чужого плеча. В тонких чертах юноши была лишь одна выдающаяся яркая деталь, нарушавшая гармонию пропорций?— его чрезмерно огромный рот, очерчивавшийся ямочками на щеках, когда его губы растягивались не то в улыбке, не то в произношении некоторых гласных. —?Вы рисовали меня? —?удивилась она, едва осознавая происходящее. Он виновато кивнул. —?Но я же совсем обычная, вовсе не герцогиня, или кого там обычно рисуют…—?Вы не герцогиня, это верно, вы?— муза. Герцогинь рисуют ради денег, а муз?— ради умиротворения души. Вы знаете, где Леонардо да Винчи нашел натурщика для своей ?Тайной вечери?, согласно легенде? В сточной канаве! Место, где я нашел вас, конечно, лучше сточной канавы, но по вашему дыханию я чувствую, что вы пьяны не меньше этого натурщика,?— Илзе насупилась. —?Я вас не виню, это дорога многих, кто попадает в город, не имея здесь друга.—?Я знаю эту историю, нам пастор вещал ее с кафедры нередко. Этот натурщик изображал Иуду. А три года назад?— Христа, когда он был певчим на клиросе, а не бродягой. Вы считаете, что я падшая, да? Только падшие женщины курят, только падшие женщины пьют, только падшие женщины спят на скамейках в парке…—?Вы неправильно меня поняли! —?он схватил ее за руку, и Илзе невольно дернулась. Его лицо было так близко, что она ощущала источаемое кожей и дыханием тепло. —?Как вас зовут, фройляйн? Где я могу вас найти?—?Илзе. Илзе Ньюман, хотя фамилией своей я не горжусь. Я отреклась от семьи и своего дома, поэтому мне некуда идти и найти меня можно на улицах, в парках и в заведениях этого города.—?Пойдемте ко мне, вы станете моей музой, моделью для моих картин! Я не богат, но я могу вам дать кров и еду, свою компанию наконец и ввести вас в наши скромные художественные круги,?— с запалом произнес он, нервно сжимая ее руку и вглядываясь в ее глаза, такие чистые и открытые, готовые искать помощи даже у самого черта, приняв его за ангела.—?Но как я смею?.. Я не знаю вас. И разве может незамужняя девушка жить в доме неженатого юноши? Меня точно посчитают падшей.—?Я Винфрид Ферендорф, художник?— теперь вы не сможете сказать, что вы меня совсем не знаете,?— он улыбнулся. —?Одной проблемой меньше. Говоря об остальных, что ж, сразу видно, что вы не городская. Здесь давно отброшены все предрассудки, и никто не посчитает вас падшей, хотя бы потому, что в городе всем безразлична жизнь их соседей, пока она не касается их самих. Да и мы, бедняки, не стремимся жить в своих плохеньких домах, ограждаясь от всех, и всегда рады разделить то, что имеем, с теми, кому повезло меньше.Илзе тяжело вздохнула, огляделась кругом, и в темноте, в которую падали лучи фонарей, ей казалось, что в мире нет никого, кроме нее и этого бедного, едва знакомого ей художника. Она оперлась о его руку и, кивнув, тихо молвила, боясь вовсе не юноши, но тех неудобств, которые она могла ему причинить, проживая с ним и на его попечении:—?Пойдемте. Вы все равно единственный, кого я знаю в этом городе. Больше идти мне некуда.За бурной вереницей событий долгого дня образ хозяйки таверны стерся из памяти Илзе. Терпеливая добрая женщина до полуночи ждала ее, подогревала еду и даже постелила ей на всякий случай, но Илзе, вызывавшая жалость хрупкая девчоночка, вырвавшаяся в город, так и не появилась. Хозяйка таверны вздохнула, улыбнулась: ?Наверняка она нашла работу на фабрике?,?— и со спокойной душой удалилась спать.