Эпилог (1/1)

—?Жан…От этого имени он вздрагивает.В приюте, на службе в тюрьме и в полиции его всегда звали только по фамилии, хотя, в сущности, она имеет к нему еще меньшее отношение, он даже не знает, откуда она взялась. И все же с годами он сжился, сросся, смирился с ней, как смиряются с неизлечимым недугом. И уж точно не мог себе представить, что у кого-то возникнет потребность обращаться к нему иначе.—?Жан?Он вздрагивает?— но уже не так сильно, как в первые дни.Они кажутся далекими, хотя времени прошло немного, расплываются нечеткими линиями, как на плохой акварели, тонут в сгустках млечно-сизоватого речного тумана. Забавно, но сейчас он не может даже вспомнить, что Эпонина наврала хозяйке про свою расквашенную губу. Кажется, какой-то сентиментальный вздор в духе дамских романов. В квартиру попытался вломиться вор, но героический инспектор… Смех, да и только! Хотя, если задуматься, доля правды в этом была, папаша Тенардье затрясся как осиновый лист, едва увидев знакомый мундир, а девчонка, вмиг растеряв всю свою задиристость, юркнула Жаверу за спину, словно перепуганный мышонок, вырвавшийся из кошачьих когтей. На мадам Готье, судя по всему, рассказ?— приукрашенный и лишенный некоторых сомнительных подробностей вроде кровного родства злодея и жертвы?— произвел неизгладимое впечатление. Во всяком случае, она не забывала одаривать инспектора восхищенным взглядом всякий раз, когда отрывалась от раскроенного прямо на большом обеденном столе в столовой лепестково-тонкого, задумчиво шуршащего, слепяще-белого, словно гигантский солнечный зайчик, куска муара.Впрочем, надо отдать хозяйке должное, особого удивления она не выказала. И даже с простодушным самодовольством сообщила пунцовому от волнения, вытянувшемуся по струнке, как на параде, жандарму Алену Гвендалю:—?А я, представьте, с самого начала догадалась, что к этому идет. Они такая чудесная пара!Вконец потерявшийся Гвендаль, заикаясь, промямлил что-то в ответ.Инспектор покосился через плечо на странных свидетелей своего странного союза (что поделать, кюре сказал, непременно нужны двое свидетелей, иначе церемония не будет считаться законной, а больше обратиться было не к кому) и сам резко отвел плечи назад, так, что хрустнула доспешно плотная, чернично-кромешная ткань парадного мундира.Хрупкая фигурка поодаль?— бледнее своего муара?— застыла, как статуя маленькой напуганной святой над церковными вратами. Жанна д’Арк перед боем. Губы строго, почти сурово сжаты, подбородок вздернут. Вот только вместо шлема в волосах?— нежные цветы и шелковые ленты (мадам Готье вместе с Мадлен в четыре руки хлопотали все утро). Тонкие пальчики стиснули его кряжистую, грубую ладонь крепко, как древко знамени, сверху вызолоченным стягом легла епитрахиль. Сплетая, связывая?— прочней, чем нити в гобелене.Инспектор хмыкнул невольно.Чудесная пара, куда там!?А нельзя как-нибудь без этого???— первое, что он услышал в ответ на свое корявое, кое-как облеченное в неуклюжие, неумелые слова предложение. Почувствовал, как возмущенным румянцем залило уши и шею, нахмурился.?И в качестве кого, по-твоему, я повезу тебя в Лион???Ну… не знаю…??Не говори ерунду!??А ты мне не указывай!?До вечера они дулись по углам, и лишь после ужина, за которым в кромешной тишине мягко рокотала о каких-то домашних пустяках бархатным, грудным голосом хозяйка, словно не замечая их насупленные физиономии, Эпонина поскреблась в дверь его кабинета. И, теребя маленькими пальчиками оборки на юбке, словно провинившаяся школьница, призналась, что была на мессе всего один раз, в детстве. Жавер выдохнул почти с облегчением. Как умел, объяснил ей ход литургии, купил шляпку с вуалью и разрешил сопровождать мадам Готье по утрам в ближайшую церковь.Эпонина чутка порозовела лишь тогда, когда он уверенно, твердо уложил ее маленькие пальчики на рукав своего парадного мундира, прижав для верности локтем, и повел от алтаря. Хозяйка кинулась со слезами и поцелуями, Ален Гвендаль, вытянувшись еще сильнее и спотыкаясь на согласных, пробормотал: ?Поздравляю, мадам Жавер…?К этому тоже нужно было привыкнуть.Как поживает мадам Жавер, передайте поклон мадам Жавер… Постепенно он перестал удивляться, незатейливая провинциальная вежливость стала привычной?— как острый горный воздух, круто уходящие под откос улицы, наполненные солнцем, запахом земляничного мыла и шорохом юбок неожиданно просторные, чистые комнаты казенной квартиры на холме Фурвьер. Как малахитовые прожилки в темно-карих глазах и тихий, ровными речными волнами набегающий голос.—?Жан?Он чуть прерывисто, сипловато выдыхает, откладывает перо и поворачивается.—?Прости, я не хотела тебе мешать. Но я сварила кофе…Юбки шуршат ближе, солнечный луч слепяще отскакивает от серебряного подноса, звякает фарфоровая чашечка.—?И почту принесли только что.—?Спасибо.Он ловит маленькие пальчики, тянет к губам, чувствует, как узкая, теплая ладонь плавно ложится на затылок, тихонько скользит по короткостриженым, жестким, словно волчья шерсть, волосам.Рассеянно свободной рукой откладывает в сторону газету, на подносе из-под знакомого, надписанного старательным школьным почерком жандарма Алена Гвендаля, конверта выглядывает еще один. Инспектор вытягивает его из чистого любопытства?— и вдруг давится воздухом, застывает, перестав ощущать рядом тепло и тонкий запах земляничного мыла.—?Что такое, Жан?Он кое-как сглатывает застрявший под кадыком, едва не вырвавшийся гортанный рык, выпрямляется резко, бумага хрустит в пальцах.—?От кого это?—?От старого знакомого.Эпонина взглядывает ему в лицо и, что-то в нем заметив или угадав, молча отходит к окну, садится за шитье.Неловкими, спотыкающимися пальцами он надламывает печать, цепляет ногтем край листа, разворачивает.Убористые, кособокие буквы сперва разбегаются блестящими жучками, рассыпаются черными неуклюжими бусинами, но постепенно возвращаются, складываются в слова. В невообразимый, нежданный рассказ о том, что инспектору, казалось бы, давно и подробно известно?— жизнь номера 24601 он знает не хуже своей собственной, но лишь сейчас начинает видеть ее по-другому. Он захлебывается этими словами, спешит, путается, хватается за знакомые обороты, словно слыша над ухом спокойный до мягкости, неторопливый, почти кроткий низкий голос с хрипотцой, перечитывает, снова и снова, плутает из начала в конец и из конца в начало, пока не упирается с неумолимой неизбежностью в последние строчки.Дни мои сочтены, совсем скоро я предстану перед Высшим Судией и жалею лишь о том, что не могу подать тебе руку для последнего прощания.Имя внизу листа выведено той же могучей рукой, что когда-то, годы назад, в залитом ледяной водой доке Тулона протащила мясистый, ощетинившийся вывороченными занозистыми внутренностями огрызок корабельной мачты прямо к ногам Жавера, а после, в Монтрей-сюр-Мер, подняла телегу, придавившую какого-то бедолагу. А ночью на баррикадах, среди хлопающих по ветру алых знамен и старых песен времен революции одним стремительно сверкнувшим, лезвийно-острым движением перерезала сдавившую инспектору глотку узловатую пеньковую удавку. Воспоминаний слишком много, они слишком ярки даже теперь?— особенно теперь, он поднимает ладонь, прикрывает глаза, тяжело, надрывно втягивает ноздрями воздух.Вдруг чувствует, как на спину ложатся тонкие, теплые пальчики, согревая, обвивая,?— и дышит уже чуть легче, свободнее.—?Расскажешь, что стряслось?Он неспешно поворачивается, ловит искрящиеся солнечным светом крошечные малахитовые прожилки в темно-карих глазах.—?Расскажу.Наклоняется, тонет в запахе земляничного мыла, все теснее и глубже, до головокружения, до нестерпимо растущего прибойного рокота в ушах, до подгибающихся коленей.—?Жан…Теперь это имя принадлежит только ему.И к этому тоже надо привыкнуть.