III (1/1)

Москва Сергею никогда не нравилась. Слишком шумная, многолюдная, спешащая сквозь годы и века, а куда – черт ее знает. Бесцельность движения не оправдывало даже то, что оно было вперед (и только вперед). ?Быстрее, выше, сильнее? – и прочие пионерские лозунги звучали тут чуть ли не из каждого утюга до сих пор. Он, когда вспомнил себя, был неприятно поражен тем, что от той Москвы, что он когда-то знал, не осталось ничего кроме пары кварталов. И от тех веяло странной лубочностью. Москва в новое время, будто старательно изображала всю ту русскость, весь тот русский дух, о котором каждому второму иностранцу рассказывали еще в детские годы самого Сергея.Было в этом столько наигранности и фальши, что Сергея почти тошнило от творящегося вокруг. Первые несколько недель, после ?пробуждения? он провел, запершись в офисе. Не только поэтому, конечно. Но сенсорная перегрузка была настолько сильной, что даже еду ему приносил, неожиданно ставший абсолютно чужим человеком, Денис. Чувство грандиозного обмана, профанации, которой была его жизнь до, захватило с головой. Ничего настоящего не было. Даже он сам был другим. Разве только… шрам длинный, рваный был на месте. Пьяная драка, ничего героического – его не просто ножом пырнули, порезали на славу. Если бы не Денис, то история Артема закончилась бы довольно быстро и бессмысленно. Но, и в этом Сергей был уверен, шрам был точной копией того, другого. Памятного следа от ранения, которое он еле пережил. Того, что всегда ныл во время смены погоды. Того, что Екатерина Ивановна всегда смазывала успокаивающей мазью, потому что боль иногда была такая, что он спать не мог.Вот так, глупо и сентиментально, но единственным, что связывало его с той жизнью, был шрам. Позже, правда, он смог припомнить слова матери о том, что это он придумал имя для младшей сестры. Та тоже была Екатериной. Было ли это совпадением или же неосознанной тоской по потерянному близкому человеку он не знал.Другая трагическая параллель, с которой смириться до сих пор не получалось, это ранняя смерть матери. Боль от потери двоилась, расплывалась, вот только здесь не было никого, кто смог бы ее разделить. Артем со своим горем остался один на один, в то время как у Сергея была его семья. Отец, братья и сестра, мачеха. Люди, благодаря которым он всегда чувствовал себя частью чего-то большего. И это чувство потом распространилось и на его глубоко уважаемую жену Екатерину и ближайших соратников.Но было и еще кое-что. Кое-кто. С кем он разделял на двоих ощущение полного единения, такого понимания, что иногда самому становилось страшно. Пусть и не во всем и не всегда они были согласны друг с другом, но любили. И этого всегда было достаточно. О чем еще можно мечтать? Когда рядом с тобой любимый человек, вокруг люди, разделяющие твои устремления о светлом будущем и жизнь, которую не стыдно этим устремлениям посвятить?Сергей мечтателем не был. Но рядом с Кондратием, как будто, становился мягче, проще. Да и как было не стать? У Кондраши запала всегда на десятерых хватало, от него буквально искрило. Он своими пламенными речами разжигал костры революции в сердцах молодых офицеров. И Сережа горел вместе с другими. Вот только совершенно иначе. Вспоминать сейчас было нестерпимо: и то как руки поцелуями осыпал, и то как привел себя, словно агнца на заклание, позволяя решить свою судьбу. Другой бы от дома отказал, а потом и ославил на все общество, а Кондраша, ничего, полюбил. И всегда был рядом. Это у Сергея не вышло…Об этом он не забывал никогда. Просыпаться и засыпать с одной и той же мыслью, на протяжении многих лет, было не в новинку. Правда, теперь, кроме ощущения непрекращающейся агонии, он не чувствовал ничего. Доживал, как мог и умел. Больше по инерции, чем как-то еще. Что, однако, не освобождало его от ответственности перед окружающими людьми. Пациентами и сестрой, в первую очередь. А теперь он, впервые за два года, не знал, что делать. Кондратий, ворвавшийся в его жизнь, одним фактом своего существования сломал хрупкий внутренний баланс, с таким трудом достигнутый Сергеем. Был он подобен мощному летнему урагану, отчаянно сметающему все, что вставало у него на пути. Вот и Сергея подхватило, закрутило до дрожи во всем теле, до тошноты, подступающей к самому горлу. На Кондратия даже смотреть было больно, что уж говорить о прикосновениях. От легкого касания любимых рук горели ладони, а в голове набатом звучало: ?Предатель?.Продолжать этот круговорот предательств не хотелось. Не хотелось пятнать Кондрашу чем-то подобным и в этой жизни. Хватит. К тому же во всем произошедшем кроме Сергея не был виноват никто. И отвечать за все следовало самому. Эта простая мысль была мучительна, но правдива в своей сути.Из-за него (косвенно) погиб человек. Из-за него и только из-за него Даша… сделала то, что сделала. Об остальном и упоминать не следовало. Крови на его руках было столько, что, наверное, удивляться, что и в этой жизни ее избежать не удастся, не стоило. Отталкивать Кондрашу было невозможно. Такого живого, любящего, готового бороться со всем миром за них. Такого родного и знакомого. Единственно близкого человека здесь, в это странное время. Сергей, Артем, чудесно разбирался в людях что тогда, что сейчас. Вот только они в нем совершенно не разбирались. Денис был ближе других к пониманию, но по-настоящему знавшие его люди все были мертвы. Ну, вот до вчерашнего дня. И что делать с Кондратием, протягивающим сердце на раскрытой ладони, Сергей не знал. В глубине души хотелось крепко обнять и никогда больше не отпускать. Вот только это было невозможно: он действительно разрушал все, к чему прикасался. В этом его нынешний отец был прав, как никогда.Увидеть Кондратия повторно так скоро он не ожидал. Тот, все же, был человеком стратегии. И, похоже, теперь совсем иной, чем двести лет назад. Да что там. Они оба изменились, это глупо было отрицать. И это следовало принять к сведению, хотя бы ради их дальнейших отношений. Которые, как надеялся Сергей, будут носить кратковременный характер. Долго рядом с Кондратием он просто не протянет. Вернется, приползет, лишь бы только, как раньше, полностью вверить себя в любящие нежные руки. Слаб, и всегда был во всем, что касалось его господина литератора. Стыдиться тут следовало единственно того, что человеком Сергей был недостойным. И любовь его была абсолютно бесполезным даром. Но кое-что для Кондратия он сделать все-таки мог. – Можешь пожить у меня. Я там почти не бываю, незачем тебе по чужим людям… – все, хватит. И так лишнего сказал, не собирался ничего такого, а поди ж ты.Кондратий, если и удивился, то виду не подал. А вот проводить попросил. Знал ведь, что Сергей никогда ему не откажет. Это абсолютно небезопасно – оставаться с ним наедине в закрытом, уединенном пространстве. И невыносимо. Потому что ничего не будет. И не стоит даже…Они берут такси, потому что у Сергея сегодня еще клиент. Работа снова спасает. Правда, теперь не столько от самого себя, сколько от Кондратия, который неотрывно следит за ним в зеркало заднего вида с переднего сидения. Напряжение между ними настолько ощутимо, что, кажется, потрескивает в разгоряченном летнем воздухе, пока они бодро направляются к большому жилому комплексу. Кажется, Кондратий взглядом выжигает у него на щеке замысловатый узор. Больше всего на свете хочется, чтобы он не смотрел. И одновременно, чтобы смотрел вечно. Противоречивость рвет на части, и в голове абсолютно пусто. Да и какие тут мысли, если с ним в тесном пространстве лифта человек, от одного присутствия которого Сергей тут же забывается, в надежде на любое случайное касание.Но они удивительно аккуратны друг с другом. Это и смешно, и печально в равной степени. И если бы только можно было забыть, стереть все плохое и начать сначала, как ни в чем не бывало. Как будто они, и правда, следователь из Петербурга и психолог из Москвы со своими проблемами (куда без них?), но так увлечены друг другом, что это не имеет значения. Будто нет у него мертвого пациента на совести и жены, которая…– Бывшая художественная мастерская. Вид из окон красивый, тебе понравится.Отстраненно. Он произносит слова, не ощущая их смысла. Просто, чтобы заполнить внутреннюю пустоту. Сейчас, именно сейчас ему нужно…Невесомо касается пальцами чужой руки. Ладонь Кондратия раскрывается навстречу связке ключей, и он осторожно вкладывает их, кончиками пальцев по его пальцам мажет. Хоть так, лишь на секунду почувствовать… Не смотреть тоже невозможно. Он почти вздрагивает, когда чужая горячая ладонь накрывает шею, уверенно притягивает ближе, непозволительно близко. Так, чтобы их дыхание смешалось, но лишь на миг – потому что потом Кондратий накрывает его губы своими. И, наконец, впервые за долгие два года, Сергей чувствует себя дома. Он отвечает неловко, как же давно это было, но вкладывает в ответное влажное движение губ, языка все, о чем так…Резкий звонкий звук, разрывает тишину, разом разрушая все волшебство момента. И возвращая в неприглядную действительность. Кажется, он что-то на автомате говорит. Слова снова теряют всякий смысл, оставляя привкус пепла на языке. Он лохматит волосы, никогда так не делал, но куда деть руки не представляет. Нужно уходить, нужно просто…Кондратий продолжает упорствовать, вызывая глухое раздражение. И горечь. Пожалуйста, можешь ты…– Очень взрослое и ответственное решение проблемы, браво. А все знаешь почему? Потому что ты трус. Тогда на площади струсил и сейчас…Это последнее, что он слышит, прежде чем шум крови перекрывает вообще все. Потом к нему присоединяется собственное тяжелое дыхание и боль в потревоженных ребрах. Во взгляде Кондратия нет ничего кроме беспокойства и любви, и от этого становится так тошно, что словами не передать. –… Просто… молчи.Чужие пальцы скользят по бокам ласково, нежно и болезненно. Он шипит, когда ощущает, как Кондратий мягко ощупывает забинтованные ребра. А Сергея кроет совсем от другой боли. – Сереж. Давай сейчас ты меня отпустишь, успокоишься и перестанешь принимать решения, основанные на эмоциональных реакциях.Эмоциональных реакциях? Да он хоть представляет себе… Не представляет, конечно. Да ему это и не нужно. Все, хватит и того, что уже видел.– Пошел ты, Кондратий Федорович.Может, хоть так до него дойдет?Сергей, не давая себе шанса опомниться, выскакивает за дверь.Так будет лучше для них обоих. Для него. И совершенно неважно, что приходится остановиться двумя пролетами ниже, потому что ему нечем дышать от сдавившей грудь паники.